Опровержение деизма (Шелли)

«Опровержение деизма» (англ. A Refutation of Deism) — диалог Перси Шелли, впервые изданный в начале 1814 года в малым тиражом. В структуре диалога выявлены пять моментов: 1. Евсевий (Eusebes, ортодоксальный христианин) в тревоге, что приятель Теософ (Theosophus) отходит от веры предков, приглашает его исповедаться. 2. Теософ, соглашаясь, в большой речи излагает основы своего неверия в правоту христианства. 3. Евсевий в ужасе заявляет, что тот «на пороге к холодному и мрачному атеизму». Это пугает Теософа-деиста. Друзья устанавливают для себя общую платформу — неприязнь к атеизму. Однако вместо «чудовищности» в словах Теософа звучит апология атеизма. 4. Далее Теософ кратко излагает основы деистической веры в бога. 5. Тогда Евсевий в большой речи детально анализирует аргументацию деистов, стремясь показать, что это прикрытый атеизм.

Цитаты

Теософ

Истина — это восприятие согласия или несогласия идей. Я не могу понять, почему человека, замечающего несогласие каких-либо идей, надо убеждать в их согласии, как не могу понять, почему его надо убедить, чтобы он преодолел физически невозможное. Разумность или бессмыслие тезисов нашего убеждения отнюдь не законный объект для награды или осуждения: наши мнения зависят не от воли, но от понимания.

Truth is the perception of the agreement or disagreement of ideas. I can no more conceive that a man who perceives the disagreement of any ideas should be persuaded of their agreement, than that he should overcome a physical impossibility. The reasonableness or the folly of the articles of our creed is therefore no legitimate object of merit or demerit; our opinions depend not on the will, but on the understanding.

Здесь основное credo атеиста Шелли: религия преодолевается на почве разума. 247

	Не говори мне: всемилосердный накажет меня за выводы, сделанные тем разумом, который он же счел достаточным, чтобы отличить меня от животных, обречённых на гибель. Но прежде всего перестань и думать, что выводы разума должны унизить то, что вы таким образом вынуждены признавать последним судьёй в данном споре.
	Do not tell me that the All-Merciful will punish me for the conclusions of that reason by which he has thought fit to distinguish me from the beasts that perish.

Отвратительные, детальные описания непристойностей, на что постоянно нисходят вдохновенные писатели, грязные обряды, которые, как следует из описаний, установил бог сам лично*, полное пренебрежение к истине и презрение к основным принципам нравственности, проявленное во время больших общественных праздников избранными любимцами неба, могли бы только способствовать росту развращённости, если бы не были так гнусны, не вызывали бы к себе такое отвращение. Когда главарь этой тёмной и зверской шайки убийц утверждает, что творец Вселенной находится в ящике из ситтимового дерева <…> и возят его в новой тележке, я улыбаюсь наглости такого пустого обмана. Но вот богохульство более ужасное, не имеющее себе равного, — утверждение, что всемогущий бог чётко скомандовал Моисею напасть на безобидный народ и ввиду различия веры уничтожить каждое в нём человеческое существо, хладнокровно убивать каждого младенца, детей и невооружённых взрослых, не иметь пленных, распарывать животы у женщин, брать себе девушек для насилования и сожительства. В то время как философы, приверженцы добра, организовали в Греции такие учреждения, которые стали чудом и светилом для мира, можно ли требовать от меня, чтобы я поверил: слабый и порочный царь тёмного и варварского народа, убийца, предатель и тиран, был человеком, угодным собственному сердцу бога? Негодяй! Самый сильный духом человек должен бы заболеть от ужаса при мысли о его непревзойдённых жестокостях. Неестественное чудовище, которое распиливало своих ближних на части, раздирало на куски железной бороной, рубило топором, сжигало в печах для обжига кирпича только за то, что они склонились перед другим, менее кровавым идолом, чем его собственный. Конечно, отнюдь не безумным извращением непредубежденного разума звучит утверждение: бог евреев не является милосердным создателем этого прекрасного мира. * См. Осия 1:9; Иезекииль 4:16, 23.

The loathsome and minute obscenities to which the inspired writers perpetually descend, the filthy observances which God is described as personally instituting, the total disregard of truth and contempt of the first principles of morality, manifested on the most public occasions by the chosen favourites of Heaven, might corrupt, were they not so flagitious as to disgust. When the chief of this obscure and brutal horde of assassins asserts that the God of the Universe was enclosed in a box of shittim wood <…> and brought home in a new cart, I smile at the impertinence of so shallow an imposture. But it is blasphemy of a more hideous and unexampled nature to maintain that the Almighty God expressly commanded Moses to invade an unoffending nation; and, on account of the difference of their worship, utterly to destroy every human being it contained, to murder every infant and unarmed man in cold blood, to massacre the captives, to rip up the matrons, and to retain the maidens alone for concubinage and violation. At the very time that philosophers of the most enterprising benevolence were founding in Greece those institutions which have rendered it the wonder and luminary of the world, am I required to believe that the weak and wicked king of an obscure and barbarous nation, a murderer, a traitor and a tyrant, was the man after God’s own heart? A wretch, at the thought of whose unparalleled enormities the sternest soul must sicken in dismay! An unnatural monster, who sawed his fellow beings in sunder, harrowed them to fragments under harrows of iron, chopped them to pieces with axes, and burned them in brick-kilns, because they bowed before a different, and less bloody idol than his own. It is surely no perverse conclusion of an infatuated understanding that the God of the Jews is not the benevolent author of this beautiful world.

Достаточно очевидно, что всезнающее существо никогда и не помышляло о каком-либо плане обновления мира путём христианства. Всезнание, конечно, не могло не предвидеть бесплодность подобной системы, которая, как обнаружил опыт, не только совершенно не в состоянии обуздать дурные влечения людей, но и проявила чрезвычайную активность, чтобы их усилить. Если взять исторический период между перенесением столицы империи в Константинополь (328) и взятием его турками (1453), какое же освобождающее влияние оказало христианство на тот мир, который оно вознамерилось просветить? Никогда раньше Европа не была театром таких непрестанных и кровавых войн; никогда народ не становился таким зверем благодаря невежеству и таким униженным благодаря рабству.

It is sufficiently evident that an omniscient being never conceived the design of reforming the world by Christianity. Omniscience would surely have foreseen the inefficacy of that system, which experience demonstrates not only to have been utterly impotent in restraining, but to have been most active in exhaling the malevolent propensities of men. During the period which elapsed between the removal of the seat of empire to Constantinople in 328, and its capture by the Turks in 1453, what salutary influence did Christianity exercise upon that world which it was intended to enlighten? Never before was Europe the theatre of such ceaseless and sanguinary wars; never were the people so brutalized by ignorance and debased by slavery.

Учение о смирении перед самым наглым деспотизмом, о прощении и любви к нашим врагам, о вере и покорности как будто видит совершенство человеческого характера в той униженности и доверчивости, которые жрецы и тираны всех времён находили достаточно удобными для своих целей. Следуя этому учению, весь в целом христианский народ — если подобная аномалия вообще может иметь место — станет, подобно скоту, собственностью первого захватчика. Очевидно также и то, что достаточно десяти разбойников с большой дороги — и они подчинят себе весь мир, если он состоит из рабов, не осмеливающихся оказать сопротивление.

The doctrine of acquiescing in the most insolent despotism; of praying for and loving our enemies; of faith and humility, appears to fix the perfection of the human character in that abjectness and credulity which priests and tyrants of all ages have found sufficiently convenient for their purposes. It is evident that a whole nation of Christians (could such an anomaly maintain itself a day) would become, like cattle, the property of the first occupier. It is evident that ten highwaymen would suffice to subjugate the world if it were composed of slaves who dared not to resist oppression.

Наказания, установленные этим чудовищем Константином, первым христианским императором, за наслаждения недозволенной любви, так несправедливо суровы, что ни один современный законодатель не смел бы их применить и за самые ужасные преступления*. Этот хладнокровный и лицемерный негодяй перерезал горло своему сыну, задушил свою жену, убил отчима и сводного брата и содержал при своём дворе целый ряд кровожадных и фанатических христиан-священников, одного из которых было бы достаточно, чтобы возбудить половину мира к истреблению другой половины. * См. Гиббон. Упадок и разрушение, т. 2, с. 269.

The penalties inflicted by that monster Constantine, the first Christian Emperor, on the pleasures of unlicensed love, are so iniquitously severe, that no modern legislator could have affixed them to the most atrocious crimes. This cold-blooded and hypocritical ruffian cut his son’s throat, strangled his wife, murdered his father-in-law and his brother-in-law, and maintained at his court a set of blood-thirsty and bigoted Christian Priests, one of whom was sufficient to excite the one half of the world to massacre the other.

Пророчества, какими бы обстоятельствами они ни объяснялись, вызывают те же возражения, что и прямые чудеса. Гораздо более приятно удостовериться на опыте, что исторически очевидное предсказание, в самом деле предварявшее событие, оказалось ложным или, наоборот, счастливая конъюнктура событий оправдала догадку «пророка», чем соглашаться: бог снабдил человека умением разбираться в будущих событиях*. Я приглашаю тебя привести хотя бы немного примеров библейских пророчеств, в которых вдохновленный писатель говорит так, что его должно понять, где бы его предсказание не было так непонятно и темно, что обязательно служило предметом спора среди христиан. Но вот одно предсказание, которое, по моему мнению, действительно в высшей степени ясно и обстоятельно. Это единственное пророчество подобного характера, которое содержит Библия. Иисус сам предсказывает здесь собственный приход в облаках ещё до того времени, как исчезнет то поколение, к которому он обращался. Восемнадцать столетий прошло, но чего-либо похожего на данное предсказание не произошло. Это единственное прямое пророчество, явно ложное, может служить критерием для суждения о других предсказаниях, ещё более туманных и косвенных, которые в сотне смыслов прилагались к сотне вещей. Или эти претенциозные предсказания в Библии были рассчитаны на понимание, или эта задача не ставилась. Если действительно были рассчитаны, то почему относительно их такой спор, если же нет, почему они вообще были написаны? Однако бог христиан говорил с людьми с помощью загадок, которые одарённый зрением не мог разглядеть, одарённый слухом — понять. * См. дискуссию епископа Уотсона и Томаса Пейна, а также критику Пейном XIX главы Исайи.

Prophecies, however circumstantial, are liable to the same objection as direct miracles: it is more agreeable to experience that the historical evidence of the prediction really having preceded the event pretended to be foretold should be false, or that a lucky conjuncture of events should have justified the conjecture of the prophet, than that God should communicate to a man the discernment of future events.* I defy you to produce more than one instance of prophecy in the Bible, wherein the inspired writer speaks so as to be understood, wherein his prediction has not been so unintelligible and obscure as to have been itself the subject of controversy among Christians. That one prediction which I except is certainly most explicit and circumstantial. It is the only one of this nature which the Bible contains. Jesus himself here predicts his own arrival in the clouds to consummate a period of supernatural desolation, before the generation which he addressed should pass away. Eighteen hundred years have past, and no such event is pretended to have happened. This single plain prophecy, thus conspicuously false, may serve as a criterion of those which are more vague and indirect, and which apply in an hundred senses to an hundred things. Either the pretended predictions in the Bible were meant to be understood, or they were not. If they were, why is there any dispute concerning them: if they were not, wherefore were they written at all? But the God of Christianity spoke to mankind in parables, that seeing they might not see, and hearing they might not understand. * See the Controversy of Bishop Watson and Thomas Paine.—Paine’s Criticism on the xixth chapter of Isaiah.

Но подобно тому как любая человеческая софистика не в состоянии помешать манифестации всемогущества, всезнание не в состоянии ошибиться в выборе наиболее действенных средств для осуществления своего плана. Восемнадцать веков прошло, и десятая часть человеческого рода слепо, механически верит в этого искупителя, отнюдь не полагаясь полностью на заслуги тех, жребий которых был зафиксирован в вечно длящемся страдании. И конечно, если бы для христианской системы это было бы особо важно, её всемогущий автор не сделал бы её такой неспособной к защите, охранил бы её от тех злоупотреблений, которые её всегда сопровождали, которым она подвержена вместе со всеми человеческими учреждениями. Он бы не сделал её объектом непрерывных придирок, а то и полного равнодушия со стороны неизмеримого большинства людей. Несомненно, ей были бы предоставлены более ясные доказательства достоверности учения, нежели изгнание бесов, потопление свиней, возвращение слепым зрения, оживление трупов, превращение воды в вино. Был бы избран другой театр, более достойный для трансцендентных событий, нежели Иудея; ряд историков был бы лучше приспособлен и по своему искусству, и по своему таланту к тому, чтобы повествовать о воплощении неизменного бога. Люди умеют оживлять утопленников, любой врач может лечить любой недуг, тонущие свиньи — отнюдь не такая трудная вещь, изгнание же дьявола было далеко не таким оригинальным или необычным занятием в Иудее.

But it is as impossible that any human sophistry should frustrate the manifestation of Omnipotence, as that Omniscience should fail to select the most efficient means of accomplishing its design. Eighteen centuries have passed and the tenth part of the human race have a blind and mechanical belief in that Redeemer, without a complete reliance on the merits of whom, their lot is fixed in everlasting misery: surely if the Christian system be thus dreadfully important its Omnipotent author would have rendered it incapable of those abuses from which it has never been exempt, and to which it is subject in common with all human institutions, he would not have left it a matter of ceaseless cavil or complete indifference to the immense majority of mankind. Surely some more conspicuous evidences of its authenticity would have been afforded than driving out devils, drowning pigs, curing blind men, animating a dead body, and turning water into wine. Some theatre worthier of the transcendent event, than Judea, would have been chosen, some historians more adapted by their accomplishments and their genius to record the incarnation of the immutable God. The humane society restores drowned persons; every empiric can cure every disease; drowning pigs is no very difficult matter, and driving out devils was far from being an original or an unusual occupation in Judea.

Атеист — это чудовище среди людей. Побуждения, которые имеют такую силу над поведением других людей, для него бессильны. Его личное суждение — критерий правды или лжи. Он не боится никакого судьи, кроме своей собственной совести, он не боится никакого ада, он страшится только потерять уважение к самому себе. Его нельзя обуздать никакими наказаниями: ведь смерть лишена для него своего ужаса, и какая бы мысль ни засела у него глубоко в сердце, он, не колеблясь, её осуществляет.

The Atheist is a monster among men. Inducements, which are omnipotent over the conduct of others, are impotent for him. His private judgment is his criterion of right and wrong. He dreads no judge but his own conscience, he fears no hell but the loss of his self-esteem. He is not to be restrained by punishments, for death is divested of its terror, and whatever enters into his heart to conceive, that will he not scruple to execute.

далее Евсевий

Так мы подошли к сути Вашего утверждения, что «всё, что существует, производя определённые следствия нуждается в Творце <…>». Но тогда в каком отношении эта аргументация применяется ко Вселенной и не применяется к богу? И: приспособленности Вселенной к её целям Вы выводите необходимость для неё разумного творца. Но если приспособленность Вселенной к производству определённых следствий так ясна и очевидна, насколько ещё более совершенной должна быть приспособленность к своим целям, наличная в авторе этой Вселенной? Если мы встречаем огромное затруднение, созерцая удивительную слаженность Вселенной, считать при этом, что она существует вечно, и, чтобы устранить эту трудность, предполагаем наличие её создателя, то насколько яснее мы должны воспринять необходимость творения этого подлинного творца, совершенство которого предполагает наличие ещё более тщательной и правильной организации. Вера в бесконечное число творящих и сотворенных богов, причём каждый здесь все настойчивее требует для себя ещё более умного автора своего бытия, нежели предыдущий <…>. Предположение, что Вселенная — план, ведет к выводу о существовании бесконечного числа творящих и сотворенных богов, что абсурдно.

Thus have we arrived at the substance of your assertion, “That whatever exists, producing certain effects, stands in need of a Creator <…>.” In what respect then do these arguments apply to the Universe, and not apply to God? From the fitness of the Universe to its end you infer the necessity of an intelligent Creator. But if the fitness of the Universe, to produce certain effects, be thus conspicuous and evident, how much more exquisite fitness to his end must exist in the Author of this Universe? If we find great difficulty from its admirable arrangement in conceiving that the Universe has existed from all eternity, and to resolve this difficulty suppose a Creator, how much more clearly must we perceive the necessity of this very Creator’s creation whose perfections comprehend an arrangement far more accurate and just. The belief of an infinity of creative and created Gods, each more eminently requiring an intelligent author of his being than the foregoing <…>. The assumption that the Universe is a design, leads to a conclusion that there are [an] infinity of creative and created Gods, which is absurd.

Законы движения и свойств материи достаточны, чтобы объяснить любое явление, любую комбинацию явлений, имеющие место во Вселенной. То, что определённые животные живут в определённых климатах, объясняется согласованностью их организмов с особенностями их ситуаций: пусть в достаточной степени эти особенности изменяются, и элементы, составляющие организм животных, должны уже существовать в какой-то новой комбинации, которая, как и прежняя комбинация, только результат неизбежных законов, управляющих Вселенной.

The laws of motion and the properties of matter suffice to account for every phenomenon, or combination of phenomena exhibited in the Universe. That certain animals exist in certain climates, results from the consentaneity of their frames to the circumstances of their situation: let these circumstances be altered to a sufficient degree, and the elements of their composition must exist in some new combination no less resulting than the former from those inevitable laws by which the Universe is governed.

Исключите идею отношения, и термины «добро» и «зло» будут лишены значения. Землетрясения причиняют ущерб тем городам, которые они разрушают, благодетельны для тех, торговле которых наносило ущерб процветание первых, и безразличны для других городов, чрезвычайно далеких, чтобы испытывать их влияние. Голод — добро для торговца зерном, зло — для бедняка, безразличен для тех, состояние которых в любое время может обеспечить излишек. Властолюбие — зло для той беспокойной груди, где оно затаилось, для бесчисленных жертв, вынужденных погибать в самых разнообразных муках из-за его безудержного влечения к подлости, для обитателей той страны, которую властолюбие опустошает, для человеческой расы, улучшение которой оно замедляет; оно безразлично в отношении к системе Вселенной и добро только для коршунов и шакалов, следующих за карьерой завоевателей, а также для червей, пирующих в безопасности, когда карьера эта далее прерывается. Очевидно, что мы не можем как-то размышлять об универсальной системе, отправляясь от той, которая существует только в отношении к нашим собственным восприятиям.

Exclude the idea of relation, and the words good and evil are deprived of import. Earthquakes are injurious to the cities which they destroy, beneficial to those whose commerce was injured by their prosperity, and indifferent to others which are too remote to be affected by their influence. Famine is good to the corn-merchant, evil to the poor, and indifferent to those whose fortunes can at all times command a superfluity. Ambition is evil to the restless bosom it inhabits, to the innumerable victims who are dragged by its ruthless thirst for infamy, to expire in every variety of anguish, to the inhabitants of the country it depopulates, and to the human race whose improvement it retards; it is indifferent with regard to the system of the Universe, and is good only to the vultures and the jackalls that track the conqueror’s career, and to the worms who feast in security on the desolation of his progress. It is manifest that we cannot reason with respect to the universal system from that which only exists in relation to our own perceptions.

Тот факт, что легковерие должно увеличиваться и пропорции к невежеству, порабощающему ум, строго соответствует принципам человеческой природы. Идиот, ребёнок, дикарь одинаково склонны приписывать свои собственные страсти и влечения неодушевлённым предметам, которые доставляют какое-то благо или, наоборот, вредят. Первые превращаются в богов, вторые — в демонов. Отсюда — моления и жертвы, с помощью которых грубый теолог воображает, будто он может укрепить благоволение одного бога или смягчить злобу другого. Он отводил гнев сильного врага, упрашивая его, подчиняясь ему; он обеспечивал помощь соседа подарками; он ощущал, как его собственный гнев утихает перед мольбой побежденного противника; он сам чувствовал признательность за милость другого противника. <…> Лесной дикарь не в состоянии представить себе существа, обладающие какими-то качествами, отличными от тех, которые он заметил в себе. В самом деле, это требовало бы наличия ума, достаточно упражнённого наукой, воспитанного к тому, чтобы смотреть на себя не как на центр и модель Вселенной, но только как на одно из бесконечно разнообразных существ, из которых она действительно состоит.

That credulity should be gross in proportion to the ignorance of the mind which it enslaves, is in strict consistency with the principles of human nature. The idiot, the child, and the savage, agree in attributing their own passions and propensities to the inanimate substances by which they are either benefited or injured. The former become Gods and the latter Demons; hence prayers and sacrifices, by the means of which the rude Theologian imagines that he may confirm the benevolence of the one, or mitigate the malignity of the other. He has averted the wrath of a powerful enemy by supplications and submission; he has secured the assistance of his neighbour by offerings; he has felt his own anger subside before the entreaties of a vanquished foe, and has cherished gratitude for the kindness of another. <…> The bigot of the woods can form no conception of beings possessed of properties differing from his own: it requires, indeed, a mind considerably tinctured with science, and enlarged by cultivation to contemplate itself, not as the centre and model of the Universe, but as one of the infinitely various multitude of beings of which it is actually composed.

Слово «бог», подобно другим абстракциям, означает скорее только согласие с некоторыми положениями, чем наличие какой-либо идеи. Если же мы основываем наше убеждение в существовании бога на всеобщем согласии человечества, мы одурачены наиболее очевидным из софизмов. Слово «бог» не может означать в одно и то же время обезьяну, змею, кость, тыквенную бутыль, троицу, единство. И нельзя считать всеобщим то верование, против которого всегда, в каждое столетие протестовали люди мощного интеллекта и безупречной добродетели.

The word God, like other abstractions, signifies the agreement of certain propositions, rather than the presence of any idea. If we found our belief in the existence of God on the universal consent of mankind, we are duped by the most palpable of sophisms. The word God cannot mean at the same time an ape, a snake, a bone, a calabash, a Trinity, and a Unity. Nor can that belief be accounted universal against which men of powerful intellect and spotless virtue have in every age protested.