Летающий червяк

«Летающий червяк» (англ. The Worm That Flies) — фантастический рассказ Брайана Олдисса 1968 года о физическом бессмертии.

Цитаты

Люди эти ушли далеко в направлении Новой Формы, гораздо дальше, чем Аргустал мог ожидать на основании собранной информации. Их было пятеро: их большие руковидные отростки тут и там выпускали нежные коричневые листики, а один из пятерых достигал высоты почти шести метров. Снег садился на их кроны и волосы. <…> — Эй, древолюди из Ор, проснитесь от своего древесного сна и поговорите со мной. <…> Один из людей тряхнул веткой, разбрызгивая вокруг капли воды, и занялся подготовкой к разговору. Был он относительно невелик, ростом не более трех метров, а его прежняя, типичная для приматов форма, от которой он начал избавляться, вероятно, пару миллионов лет назад, всё ещё была в нём видна. Среди сучьев и узлов его нагого тела можно было заметить губы,..

These humans were well advanced into the New Form, even as Argustal had been warned they would be. There were five of them standing here, their great brachial extensions bearing some tender brownish foliage, and one of them attenuated to a height of almost twenty feet. The snow lodged in their branches and in their hair. <…> “Ho then, Tree-men of Or, wake you from your arboreal sleep and converse with me.” <…> One of the humans shook a branch, scattering water drops all around, and made preparation for speech. This was a small human, no more than ten feet high, and the old primate form which it had begun to abandon, perhaps a couple of million years ago, was still in evidence. Among the gnarls and whorls of its naked flesh, its mouth was discernible;..

— Как известно, всё на Земле существует так долго, что самое начало давно забыто. То, что мы можем помнить, содержится между этими затерянными-в-тумане вещами и настоящим моментом; это время, в которое мы живём, и мы привыкли думать о нём, как о единственном существующем времени. <…> — В этих затерянных безднах времени должны быть другие прошлые времена, — сказал Аргустал, — но они для нас ничего не значат, поскольку мы не можем обратиться к ним как к своему собственному прошлому.

“We know that all things have lived so long on Yzazys that their origins are forgotten. What we can remember carries from that lost-in-the-mist thing up to this present moment; it is the time we inhabit, and we are used to thinking of it as all the time there is.” <…> “There must be other past times in the lost distances of time,” said Argustal, “but they are nothing to us because we cannot touch them as we can our own pasts.”

... в Тамии не было ничего, кроме грязи. Согласно легендам, Тамия была некогда благодатным краем, где пятнистые рыбы роились в ручьях, текущих сквозь леса, однако теперь трясина победила все. Редкие деревни были построены из обожженной грязи, дорога — из высушенной, небо имело грязноватый цвет, а немногочисленные люди с кожей цвета грязи, по каким-то причинам решившие здесь поселиться, редко имели хотя бы рога, растущие из плеч, и выглядели так, словно сами вот-вот превратятся в грязь. Во всех этих местах не было ни одного порядочного камня. Аргустал встретил здесь дерево по имени Давид-у-рва-который-высыхает, направлявшееся в ту же сторону, что и он. Подавленный неизменной бурой окраской Тамии, он упросил его подвезти и вскарабкался между его ветвями. Дерево было старым и сучковатым, ветви его были изогнуты, как и корни, и оно скрипуче слог за слогом рассказывало о своих примитивных мечтах. Слушая его в непрерывном напряжении, чтобы запомнить каждый слог во время долгого ожидания следующего, Аргустал заметил, что Давид говорит примерно так же, как люди из племени Ор, засовывая мелкие веточки в отверстие в стволе. Однако, если древолюди, казалось, теряли способность использовать голосовые связки, человекодерево создавало их заменители из своих натянутых волокон. При этом возникал вопрос кто и для кого был вдохновителем, а кто кого копировал, хотя возможно, что обе стороны — занятые исключительно сами собой — стали отражением одного и того же извращения совершенно независимо.

... region of Tamia, where there was only mud. Legends had it that Tamia had once known fertility, and that speckled fish had swum in streams between forests; but now mud conquered everything, and the few villages were of baked mud, while the roads were dried mud, the sky was the color of mud, and the few mud-colored humans, who chose for their own mud-stained reasons to live here, had scarcely any antlers growing from their shoulders and seemed about to deliquesce into mud. There wasn’t a decent stone anywhere about the place. Argustal met a tree called David-by-the-moat-that-dries that was moving into his own home region. Depressed by the everlasting brownness of Tamia he begged a ride from it, and climbed into its branches. It was old and gnarled, its branches and roots equally hunched, and it spoke in grating syllables of its few ambitions. As he listened, taking pains to recall each syllable while he waited long for the next, Argustal saw that David spoke by much the same means as the people of Or had done, stuffing whistling twigs to an orifice in its trunk; but whereas it seemed that the Tree-men were losing the use of their vocal chords, the man-tree was developing some from the stringy integuments of its fibers, so that it became a nice problem as to which was inspired by which, which copied which, or whether—for both sides seemed so self-absorbed that this also was a possibility—they had come on a mirror-image of perversity independently.

... поднялся сильный завывающий ветер, и в одно мгновение комната заполнилась мутной серостью. Снаружи зазвучала молитва, направленная людьми к равнодушным Силам, чтобы те убивали солнце. Аргустал скривился в гримасе удовлетворения и вместе с тем презрения; он уже не помнил молитв Талембиля. Это был религиозный город, где собралось множество Неклассифицированных с бесплодных пустошей — людей или животных, которых воображение значительно изменило, придав им формы, точнее определяющие их врожденные качества, так что сейчас они напоминали существ забытых, вымерших или вообще таких, которых мир никогда прежде не видел, однако все заявляли, что не имеют с остальным миром ничего общего, кроме желания удержать гноящийся источник солнечного света от дальнейшего разложения.

... a great howling wind sprang up, and in a moment the room was plunged into sickly grayness. A prayer went up outside, a prayer flung by the people at the unheeding Forces not to destroy the sun. His lower lip moved in a gesture at once of contentment and contempt; he had forgotten the prayers of Talembil. This was a religious city. Many of the Unclassified congregated here from the waste miles, people or animals whose minds had dragged them aslant from what they were into rococo forms that more exactly defined their inherent qualities, until they resembled forgotten or extinct forms, or forms that had no being till now, and acknowledged no common cause with any other living thing—except in this desire to preserve the festering sunlight from further ruin.

Всё находилось сейчас на своем месте, кроме странной формы камня из Ор, который Аргустал уверенно нёс на плече между ухом и ладонью. Впервые понял он, какую огромную работу проделал, однако то было чисто профессиональное рассуждение, без тени сантиментов. Теперь Аргустал был не более, чем бусинкой, катящейся через огромный лабиринт, окружающий его. Каждый камень содержал в себе свою временную запись и пространственные координаты. Каждый в отдельности представлял различные силы, изменчивые эпохи, всевозможные температуры, химические компоненты, формирующие факторы и физические параметры, а все вместе образовывали анаграмму Земли, выражающую её сложность и единство одновременно. Последний камень был ни чем иным, как фокусом динамики всей системы, и когда Аргустал медленно шагал по вибрирующим аллеям, напряжение возросло до предела. Аргустал уловил это слухом и остановился, после чего сделал несколько шагов в разные стороны и убедился, что существует не один, а миллиарды фокусов, зависящих от положения и направленности ключевого камня. Очень тихо он прошептал: — Только бы мои опасения подтвердились… — И тут же вокруг зазвучал тихий голос из камня, сначала заикающийся, но затем все более выразительный, словно давно знал слова, но никогда не имел возможности их произнести. — Ты… — Тишина, а затем поток слов: — Ты, о ты, червяк, ты больна, роза. Посреди воя бури ты стоишь, посреди воя бури. Червяк ты и забрался, о роза, ты больна, и он забрался, летает ночью и очаг твоей лучистой жизни источит. О роза, ты больна! Невидимый червяк, который летает ночью среди воя бури, забрался… забрался в очаг твоей лучистой роскоши… и его мрачная-мрачная любовь, его мрачная-мрачная любовь твою жизнь источит. Аргустал бросился бежать отсюда. Теперь он не мог найти утешения в объятиях Памитар. Хоть и жался к ней, запертый в клетке из ветвей, его грыз червяк, летающий червяк. Отодвинувшись наконец от нее, Аргустал сказал: — Слышал ли кто-нибудь когда-либо такой страшный голос? Я не могу разговаривать со Вселенной. — Ты не знаешь, была ли то Вселенная, — старалась она подзадорить его. — Зачем Вселенной разговаривать с маленьким Тампаром? — Тот старик сказал, что я говорю в никуда, а это и есть Вселенная — там, где солнце прячется ночью, где скрываются наши воспоминания и испаряются наши мысли. Я не могу разговаривать с ней.

Each stone held its own temporal record as well as its spatial position; each represented different stresses, different epochs, different temperatures, materials, chemicals, molds, intensities. Every stone together represented an anagram of Yzazys, its whole composition and continuity. The last stone was merely a focal point for the whole dynamic, and as Argustal slowly walked between the vibrant arcades, that dynamic rose to pitch. He heard it grow. He paused. He shuffled now this way, now that. As he did so, he recognized that there was no one focal position but a myriad, depending on position and direction of the key stone. Very softly, he said, “… that my fears might be verified…” And all about him—but softly—came a voice in stone, stuttering before it grew clearer, as if it had long known of words but never practiced them. “Thou…” Silence, then a flood of sentence. “Thou thou art, oh, thou art worm thou art sick, rose invisible rose. In the howling storm thou art in the storm. Worm thou art found out, oh, rose thou art sick and found out flies in the night thy bed thy thy crimson life destroy. Oh—oh, rose, thou art sick! The invisible worm, the invisible worm that flies in the night, in the howling storm, has found out—has found out thy bed of crimson joy… and his dark dark secret love, his dark secret love does thy life destroy.” Argustal was already running from that place. In Pamitar’s arms he could find no comfort now. Though he huddled there, up in the encaging branches, the worm that flies worked in him. Finally, he rolled away from her and said, “Who ever heard so terrible a voice? I cannot speak again with the universe.” “You do not know it was the universe.” She tried to tease him. “Why should the universe speak to little Tapmar?” “The old crow said I spoke to nowhere. Nowhere is the universe—where the sun hides at night—where our memories hide, where our thoughts evaporate.”

Он знал уже, что это за летающий червяк, гнездящийся в её и его сердце, в каждом живом существе: в древолюдях из Ор, в могучих безличных Силах, которые ободрали солнце, и даже в святых внутренностях Вселенной, которым он на время дал голос. Он знал уже, что вернулась Её Высочество, придававшая Жизни смысл. Её Высочество, уходившая из мира на такой долгий и всё же такой краткий отдых. Её Высочество Смерть. — конец рассказа

He knew now the worm that flew and nestled in her cheek, in his cheek, in all things, even in the Tree-men of Or, even in the great impersonal Forces that despoiled the sun, even in the sacred bowels of the universe to which he had lent a temporary tongue. He knew now that back had come that Majesty that previously gave Life its reason, the Majesty that had been away from the world for so long and yet so brief a respite, the Majesty called Death.

Перевод

И. Невструев, 1992