Клайв Стейплз Льюис

Клайв Стэйплз Льюис (англ. Clive Staples Lewis, 29 ноября 1898 г. — 22 ноября 1963 г.) — выдающийся ирландский писатель и учёный. Известен своими работами по средневековой литературе и христианской апологетике, а также художественными произведениями в жанре фантастики.

Клайв Стейплз Льюис

Статья в Википедии

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

Каждый человек получает в жизни то, чего хочет. Но не каждый после этого рад.

Нам заповедано любить ближнего, как себя. Как же мы любим себя? Я, например, люблю себя не за то, что я, скажем, милейший человек. Я люблю себя не за то, что я хорош, а за то, что я — это я, при всех моих недостатках. Часто я искренне ненавижу какое-нибудь свое свойство. И все же разлюбить себя я не могу. Другими словами, та резкая черта, которую проводит христианство между любовью к грешнику и ненавистью к его греху, существует в нас, сколько мы себя помним. Вы не любите того, что сделали, а себя любите. Вы, быть может, считаете, что вас мало повесить. Быть может, вы даже пойдете в полицию и добровольно примете наказание. Любовь не пылкое чувство, а упорное желание, чтобы тот, кого мы любим, обрел высшее благо. — Из интервью м-ру X. У. Боуэну 18 апреля 1944 г.

You are told to love your neighbour as yourself. How do you love yourself? When I look into my own mind, I find that I do not love myself by thinking myself a dear old chap or having affectionate feelings. I do not think that I love myself because I am particularly good, but just because I am myself and quite apart from my character. I might detest something which I have done. Nevertheless, I do not cease to love myself. In other words, that definite distinction that Christians make between hating sin and loving the sinner is one that you have been making in your own case since you were born. You dislike what you have done, but you don’t cease to love yourself. You may even think that you ought to be hanged. You may even think that you ought to go to the Police and own up and be hanged. Love is not affectionate feeling, but a steady wish for the loved person’s ultimate good as far as it can be obtained.

Бог говорит с нами лицом к лицу только тогда, когда у нас у самих есть лицо.

Я писал такие книги, какие мне самому хотелось бы прочесть. Именно это всегда побуждало меня взяться за перо. Никто не желает писать книги, которые мне нужны, так что приходится это делать самому...

Я мечтал сооружать вещи своими руками: корабли, дома, моторы, — вспоминал Льюис, — но вместо этого пришлось писать рассказы. — у Льюиса врождённо плохо двигался большой палец, что затрудняло ручную работу.

<Радость> — неудовлетворенное стремление, которое само по себе более желанно, чем удовлетворение любого другого стремления.

Чтобы создать правдоподобный и не безразличный читателям «иной мир», следует воспользоваться единственным «иным миром», который нам известен, — миром духа.

В каком-то смысле мне никогда не приходилось «создавать» историю... Я вижу картины. Некоторые из них чем-то — может быть, запахом — похожи друг на друга, и это их объединяет. Не нужно им мешать — наблюдай тихонько, и они начнут сливаться воедино. Если очень повезет (со мной так ещё не бывало), целая серия картин сольется до того здорово, что получится готовая история, а писателю ничего и делать не придется. Но чаще (это как раз мой случай) остаются незаполненные места. Вот тут-то самое время подумать, определить, почему такой-то персонаж в таком-то месте делает то-то и то-то. Я представления не имею, так ли работают другие писатели и вообще так ли нужно писать. Но я по-другому не умею. У меня первыми всегда появляются образы.

Боль (1940)

	Бог шепчет нам в наших удовольствиях, вслух говорит с нашей совестью, но Он кричит в нашей боли — это Его мегафон, чтобы слышал оглохший мир.
	God whispers to us in our pleasures, speaks in our conscience, but shouts in our pain: it is His megaphone to rouse a deaf world.

	В Боге каждая душа будет видеть свою первую любовь, потому что Он и есть эта первая любовь.
	But God will look to every soul like its first love because He is its first love.

Расторжение брака (1945)

	В конце времени будет только два класса людей: те, которые однажды сказали Богу: «Да будет Твоя воля» и те, которым скажет Бог: «Да будет по вашей воле».
	There are only two kinds of people in the end: those who say to God, "Thy will be done," and those to whom God says, in the end, "Thy will be done."

	Нельзя правильно любить человека, пока не любишь Бога.
	You cannot love a fellow-creature fully till you love God.

	Естественные чувства не высоки и не низки, и святости в них нет. Она возникает, когда они подчинены Богу. Когда же они живут по своей воле, они превращаются в ложных богов.
	No natural feelings are high or low, holy or unholy, in themselves. They are all holy when God’s hand is on the rein. They all go bad when they set up on their own and make themselves into false gods.

	Если любовь не преобразить, она загниёт, и гниение её хуже, чем гниение мелких страстей.
	And if it (= natural affection) finally refuses conversion its corruption will be worse than the corruption of what ye call the lower passions.

Мерзейшая мощь (1946)

— Я говорила, что любовь — это равенство, свободный союз… — Ах, равенство! — подхватил хозяин. — Мы как-нибудь об этом поговорим. Конечно, все мы, падшие люди, должны быть равно ограждены от себялюбия собратьев. Точно так же все мы вынуждены прикрывать наготу, но наше тело ждет того славного дня, когда ему не нужна будет одежда. Равенство — еще не самое главное. — А я думала, самое, — уперлась Джейн. — Ведь люди, в сущности, равны. — Вы ошибаетесь, — серьезно произнес он. — Именно по сути своей они не равны. Они равны перед законом, и это хорошо. Равенство охраняет их, но не создает. Это — лекарство, а не пища. — Но ведь в браке… — Никакого равенства нет, — пояснил хозяин. — Когда люди друг в друга влюблены, они о нем и не думают. Не думают и потом. Что общего у брака со свободным союзом? Те, кто вместе радуются чему-то, или страдают от чего-то — союзники; те, кто радуются друг другу и страдают друг от друга — нет. Разве вы не знаете, как стыдлива дружба? Друг не любуется своим другом, ему было бы стыдно. — А я думала… — начала было Джейн и остановилась. — Знаю, — сказал хозяин. — Вы не виноваты. Вас не предупредили. Никто никогда не говорил вам, что послушание и смирение необходимы в супружеской любви. Именно в ней нет равенства.

“I thought love meant equality,” she said, “and free companionship.”  “Ah, equality!” said the Director. “We must talk of that some other time. Yes; we must all be guarded by equal rights from one another’s greed, because we are fallen. Just as we must all wear clothes for the same reason. But the naked body should be there underneath the clothes, ripening for the day when we shall need them no longer. Equality is not the deepest thing, you know.”  “I always thought that was just what it was. I thought it was in their souls that people were equal.”  “You were mistaken,” said he gravely; “that is the last place where they are equal. Equality before the law, equality of incomes — that is very well. Equality guards life; it doesn’t make it. It is medicine, not food. You might as well try to warm yourself with a blue-book.”  “But surely in marriage...?” “Worse and worse,” said the Director. “Courtship knows nothing of it; nor does fruition. What has free companionship to do with that? Those who are enjoying something, or suffering something together, are companions. Those who enjoy or suffer one another, are not. Do you not know how bashful friendship is? Friends... comrades... do not look at each other. Friendship would be ashamed....”  “I thought,” said Jane and then stopped.  “I see,” said the Director. “It is not your fault. They never warned you. No one has ever told you that obedience — humility — is an erotic necessity. You are putting equality just where it ought not to be.”

— Сотрудничество разнополых лиц, — заявил Макфи, — затрудняет главным образом то, что женщины не употребляют существительных. Если мужчины хозяйничают вместе, один попросит другого: «Поставь эту миску в другую, побольше, которая стоит на верхней полке буфета». Женщина скажет: «Поставь вот это в то, вон туда». Если же вы спросите, куда именно, она ответит: «ну, туда!» и рассердится.

“The cardinal difficulty,” said MacPhee, “in collaboration between the sexes is that women speak a language without nouns. If two men are doing a bit of work one will say to the other, ‘Put this bowl inside the bigger bowl which you’ll find on the top shelf of the green cupboard.’ The female for this is ‘Put that in the other one in there.’ And then if you ask them ‘in where?’ they say ‘in there of course.’ There is consequently a phatic hiatus.”

Мы должны помнить, что в его сознании не закрепилась прочно ни одна благородная мысль. Образование он получил не классическое и не техническое, а просто современное. Его миновали и строгость абстракций, и высота гуманистических традиций; а выправить это сам он не мог, ибо не знал ни крестьянской смекалки, ни аристократической чести. Разбирался он только в том, что не требовало знаний, и первая же угроза его телесной жизни победила его.

It must be remembered that in Mark’s mind hardly one rag of noble thought, either Christian or Pagan, had a secure lodging. His education had been neither scientific nor classical — merely “Modern.” The severities both of abstraction and of high human tradition had passed him by: and he had neither peasant shrewdness nor aristocratic honour to help him. He was a man of straw, a glib examinee in subjects that require no exact knowledge (he had always done well on Essays and General Papers) and the first hint of a real threat to his bodily life knocked him sprawling.

— Понимаешь, — продолжал он, — в любом университете, городе, приходе, в любой семье, где угодно, можно увидеть, что раньше было… ну, смутнее, контрасты не так четко выделялись. А потом все станет еще четче, еще точнее. Добро становится лучше, зло — хуже; все труднее оставаться нейтральным даже с виду… Помнишь, в этих стихах, где небо и преисподняя вгрызаются в землю с обеих сторон… как это?.. «пока не туру-рум ее насквозь». Съедят? Нет, ритм не подходит. «Проедят», наверное. И это с моей памятью! Ты помнишь эту строку? — Я тебя слушаю и вспоминаю слова из писания о том, что нас веют, как пшеницу. — Вот именно! Быть может, «течение времени» означает только это. Речь не об одном нравственном выборе, все разделяется резче. Эволюция в том и состоит, что виды все меньше и меньше похожи друг на друга. Разум становится все духовней, плоть — все материальней. Даже поэзия и проза все дальше отходят одна от другой.

“I mean this,” said Dimble, in answer to the question she had not asked. “If you dip into any college, or school, or parish, or family — anything you like — at a given point in its history, you always find that there was a time before that point when there was more elbow-room and contrasts weren’t quite so sharp; and that there’s going to be a time after that point when there is even less room for indecision and choices are even more momentous. Good is always getting better and bad is always getting worse: the possibilities of even apparent neutrality are always diminishing. The whole thing is sorting itself out all the time, coming to a point, getting sharper and harder. Like in the poem about Heaven and Hell eating into merry Middle Earth from opposite sides... how does it go? Something about ‘eat every day... till all is somethinged away.’ It can’t be eaten, that wouldn’t scan. My memory has failed dreadfully these last few years. Do you know the bit, Margery?”  “What you were saying reminded me more of the bit in the Bible about the winnowing fan. Separating the wheat and the chaff. Or like Browning’s line: ‘Life’s business being just the terrible choice.’”  “Exactly! Perhaps the whole time-process means just that and nothing else. But it’s not only in questions of moral choice. Everything is getting more itself and more different from everything else all the time. Evolution means species getting less and less like one another. Minds get more and more spiritual, matter more and more material. Even in literature, poetry and prose draw further and further apart.”

Три способа писать для детей (1952)

	Сказки я пишу потому, что этот жанр как нельзя лучше подходит для того, что мне нужно сказать...
	...writing a children’s story because a children’s story is the best art-form for something you have to say

	Если детская книга — просто верная форма для того, что автору нужно сказать, тогда те, кто хочет услышать его, читают и перечитывают ее в любом возрасте. <…> И я готов утверждать, что книга для детей, которая нравится только детям, — плохая книга. Хорошие — хороши для всех. Вальс, который приносит радость лишь танцорам, — плохой вальс.
	I am almost inclined to set it up as a canon that a children’s story which is enjoyed only by children is a bad children’s story. The good ones last. A waltz which you can like only when you are waltzing is a bad waltz.

Критики, для которых такое нейтральное слово, как «взрослый», имеет положительный оттенок, сами взрослыми быть не могут. Выглядеть постарше, восхищаться взрослыми только потому, что они взрослые, краснеть от одной мысли, что тебя примут за ребенка, — приметы детства и отрочества. Для ребенка и подростка — это в меру здоровые симптомы. Молодые мечтают вырасти. Так и надо. Но тот, кто и в зрелости озабочен, взрослый ли он, действительно отстал в развитии. В десять лет я читал сказки украдкой, и мне было бы стыдно, если бы кто-то обнаружил это. Сейчас, когда мне пятьдесят, я читаю их не таясь. Я вырос и оставил младенческое, в том числе — страх показаться ребенком и желание быть очень взрослым. — Отсылка к Новому Завету: «...а как стал мужем, то оставил младенческое» (1Кор. 13:11)

Critics who treat adult as a term of approval, instead of as a merely descriptive term, cannot be adult themselves. To be concerned about being grown up, to admire the grown up because it is grown up, to blush at the suspicion of being childish; these things are the marks of childhood and adolescence. And in childhood and adolescence they are, in moderation, healthy symptoms. Young things ought to want to grow. But to carry on into middle life or even into early manhood this concern about being adult is a mark of really arrested development. When I was ten, I read fairy tales in secret and would have been ashamed if I had been found doing so. Now that I am fifty I read them openly. When I became a man I put away childish things, including the fear of childishness and the desire to be very grown up.

Иногда лучше рассказать обо всём в сказке (1956)

Одни фантастику и сказку способны понять в любом возрасте, другие не поймут никогда. Если книга удалась и нашла своего читателя, он почувствует её силу. Сказки обобщают, оставаясь в то же время конкретными; представляют в осязаемой форме не понятия, а целые классы понятий, они избавляют от несообразностей. И идеале сказка может дать даже больше. Благодаря ей мы приобретаем новый опыт, потому что сказки не «комментируют жизнь», а делают её полнее.

The Fantastic or Mythical is a Mode available at all ages for some readers; for others, at none. At all ages, if it is well used by the author and meets the right reader, it has the same power: to generalise while remaining concrete, to present in palpable form not concepts or even experiences but whole classes of experience, and to throw off irrelevancies. But at its best it can do more; it can give us experiences we have never had and thus, instead of ‘commenting on life’, can add to it.

О вкусах детей (1958)

Думаю, я меньше всего погрешу против истины, если возьмусь утверждать, что странность маленьких читателей именно в том, что они совсем обычны. Это мы странные. В литературе то и дело возникают новые веяния; моды приходят и уходят. Все эти причуды не могут ни улучшить, ни испортить вкусы детей, потому что дети читают только для удовольствия. Конечно, у них небольшой запас слов и они многого ещё не знают, так что некоторые книги им непонятны. Но за этим исключением вкусы ребёнка — это вкусы обычного человека, они склоняются к глупости, когда неё вокруг глупы, или к мудрости, когда все вокруг мудры, и не зависят от мод, течений и революций в литературе. <…> Итак, сейчас у нас есть «детские писатели» двух типов. Во-первых, те, кто ошибочно решил, что дети — «особый народ». Они тщательно «изучают» вкусы этих странных созданий — как антрополог, наблюдающий обычаи дикого племени, — или даже вкусы отдельных возрастных групп и классов, на которые подразделяют этот «вид» людей; и преподносят ребёнку не то, что любят сами, а то, что он, как им кажется, должен любить. Часто ими движут воспитательный и нравственный мотивы, а иногда и коммерческий. Другие писатели знают, у детей и взрослых много общего. Исходя из этого они и пишут. На обложках они делают пометку «Для детей», потому что дети сегодня — единственный рынок, открытый для книг, которые эти авторы хотят писать несмотря ни на что.

Surely it would be less arrogant, and truer to the evidence, to say that the peculiarity of child readers is that they are not peculiar, it is we who are peculiar. Fashions in literary taste come and go among the adults, and every period has its own shibboleths. These, when good, do not improve the taste of children, and, when bad, do not corrupt it; for children read only to enjoy. Of course their limited vocabulary and general ignorance make some books unintelligible to them. But apart from that, juvenile taste is simply human taste, going on from age to age, silly with a universal silliness or wise with a universal wisdom, regardless of modes, movements, and literary revolutions. <…> It follows that there are now two very different sorts of ‘writers for children’. The wrong sort believe that children are ‘a distinct race’. They carefully ‘make up’ the tastes of these odd creatures – like an anthropologist observing the habits of a savage tribe – or even the tastes of a clearly defined age-group within a particular social class within the ‘distinct race’. They dish up not what they like themselves but what that race is supposed to like. Educational and moral, as well as commercial, motives may come in. The right sort work from the common, universally human, ground they share with the children, and indeed with countless adults. They label their books ‘For Children’ because children are the only market now recognized for the books they, anyway, want to write.

Статьи о произведениях

• см. Категория:Произведения Клайва Льюиса