Достоевский: сопричастность художника

«Достоевский: сопричастность художника» (англ. The Immanence of Dostoyevsky) — статья Рэндолфа Борна, изданная 28 июня 1917 года.

Цитаты

Если вас хоть однажды затронул Достоевский, вы уже никогда не вернётесь к той старой классической литературе, на которой были воспитаны. Отсутствие оттенков, ужасная обыденность её героев начинают угнетать. Если хотя бы раз вы восприняли «образ» как живой, хоть однажды ощутили зловещий и гротескный выверт человеческого мышления, сложное переплетение впечатлений и страстей или грубое насилие обстоятельств, вы обнаружите — если сознательно не приняли меры предосторожности, — что испытываете нечто вроде жалости к <…> авторитетам, некогда бывшим между художниками, изображавшими жизнь для наших родственников из среднего класса.

If you have once warmed to Dostoevsky, you can never go back to the older classic fiction on which we were brought up. The lack of nuance, the hideous normality, of its people begins to depress you. When once you have a sense of the illusion of "character," when once you have felt the sinister, irrational turn of human thoughts, and the subtle interplay of impression and desire, and the crude impingement of circumstance, you find yourself unless you keep conscious watch feeling a shade of contempt for <…> who were the authoritative showmen of life for our middle-class relatives.

Творчество Диккенса изобилует образами иррациональных людей и описаниями нетрадиционных сторон жизни. Однако едва ли можно оспорить моё мнение, что и сам Диккенс, и его читатели всегда воспринимают эти его человеческие образчики как чудаков. Сила его эмоционального воздействия как раз и заключается в той весёлой несерьёзности, с которой мы относимся ко всем этим отклонениям от нормы, и в тех слезах, которые мы можем пролить, сострадая человеческим существам, столь несомненно отличающимся от обычных людей. <…> Очарование художественной литературы XIX века, как и творчества поздних викторианцев вроде мистера Честертона, кроется в этом дуализме разума и безумия, добродетели и злодеяния, честности и обмана. ответственности и безответственности. В этом дуализме нет никакой фальсификации. Эти романисты писали для эпохи, которая действительно имела устойчивый «характер», стандарты и нравственные убеждения, которая неуклонно видела мир с точки зрения противоположности духа и плоти.

Dickens teems with irrational creatures, with unconventional levels of life. But you can scarcely contradict me when I say that neither Dickens nor his readers ever forgot that these human patterns were queer. His appeal lies exactly in the joyful irrelevance with which we take all these lapses from the norm, in the pitiful tears which we can shed for human beings done so obviously as they should not be done by. <…> The charm of that nineteenth-century fiction, as in the work of belated Victorians like Mr. Chesterton, lay in that duality between the sane and the insane, the virtuous and the villainous, the sober and the mischievous, the responsible and the irresponsible. There was no falsification in this. These novelists were writing for an epoch that really had stable "character," standards, morals, that consistently saw the world in a duality of body and spirit.

Достоевский привлекает нас сегодня потому, что мы пытаемся покончить с этим дуализмом. <…> Всё ещё принято называть эту литературу нездоровой, патологической, вредной. А это означает, что демократическое, монолитное, интенсивно чувствующее и жизненно активное мировоззрение столь неожиданно и сильно шокирует интеллект, оперирующий старыми дуалистическими категориями, что оно представляется ему почти отталкивающим. Тем не менее абсолютная современная нравственная чистота и здоровье Достоевского становятся все более и более очевидным для его читателей. Он здоров потому, что не знает никакой границы между нормальным и ненормальным и даже между разумом и безумием. <…> Достоевский обладает неожиданной внутренней силой воздействия, пробивающей наши аккуратные душевные перегородки и показывающей, насколько более запутанно и непоследовательно течет жизнь, чем можно представить это, занимаясь самоанализом. Однако, несмотря на всю его сложность, Достоевский — антипод сколько-нибудь болезненного самокопания. Его творчество — полное, согретое теплом единство эмоций, свойственных всем нам, при анализе которых не теряется ни одно из мельчайших движений души.

Dostoevsky appeals to us to-day because we are trying to close up that dualism. <…> It is still common to call this fiction unhealthy, morbid, unwholesome. All that is meant by this is that the sudden shock of a democratic, unified, intensely feeling and living outlook is so severe to the mind that thinks in the old dual terms as to be almost revolting. What becomes more and more apparent to the readers of Dostoevsky, however, is his superb modern healthiness. He is healthy because he is not afraid of life as it is actually lived, in its unsatisfactoriness and its aspiration and its queer blindnesses. He is healthy because he has no sense of any dividing line between the normal and the abnormal, or even between the sane and the insane. <…> For Dostoevsky has a strange, intimate power which breaks in your neat walls and shows you how much more subtle and inconsequent your flowing life is than even your introspection had thought. But for all his subtlety he is the reverse of anything morbidly introspective. He is introspection turned inside out. For self-analysis is only torturing and unhealthy when you are conscious of an I which analyzes a Me. But suppose you can merge the I and the Me so that you get the full warm unity of emotional life without losing any of the detail of the understanding analysis of the soul.

«Грозовой перевал» — это единственное произведение на английском языке, которое я могу вспомнить как имеющее нечто общее с горячей, всепоглощающей страстностью Достоевского. Читая великого русского художника, вы начисто забываете о режиссёре. Писатель растворяется в своём произведении, он безвыходно вовлечён в него. <…> В романах Достоевского соучастником оказывается не только сам автор: они поглощают также и читателя.

"Wuthering Heights" is the only story I think of that has something of this fierce, absorbed intensity of Dostoevsky's. In the great Russian you lose all sense of the showman. The writer is himself the story; he is inextricably in it. <…> In Dostoevsky's novels it is not only the author that is immanent. The reader also is absorbed.

	Герой Достоевского — <…> это человек, по колени, увязший в грязи бытия, но со взором, обращённым к звёздам, единый плотью и духом, сердцем и рассудком!
	Dostoevsky's <…> character [is] <…> man as a being with his feet in the mud and his gaze turned toward the stars, yet always indissolubly one in feet and eyes and heart and brain!

Перевод

В. Олейник // Писатели США о литературе. Т. 1. — М.: Прогресс, 1982. — С. 265-7.