Борис Годунов. Сочинение А. Пушкина. Беседа старых знакомцев

«Борис Годунов. Сочинение А. Пушкина. Беседа старых знакомцев» — критический фельетон Николая Надеждина 1831 года в диалогической форме.

Цитаты

Тленский: Глубоко падение Пушкина: Борис Годунов зарезал его, как Димитрия-царевича <…>. Я. А ты — с братиею, — верно, хочешь разыгрывать Самозванца?

Я. Шекспировы хроники писаны были для театра и посему более или менее подчинены условиям сценики. Но Годунов совершенно чужд подобных претензий. Диалогистическая форма составляет только раму, в коей Пушкин хотел воскресить для поэтического воспоминания <…>. Это — ряд исторических сцен… эпизод истории в лицах!.. Не он первый, не он и последний затеял этот новый способ поэтического представления событий, неизвестного нашим дедам. В. Скотт подал к нему повод своими романами, а французская неистощимая живость не умедлила им воспользоваться с свойственною ей лёгкостию и затейливостию. <…> Тлен. У него конец в середине, а начало — Бог весть где… <…> Как называется вся пиэса? Борис Годунов!.. Стало быть, он — Борис Годунов — должен составлять её содержание, должен быть её героем! И что же?.. Борис Годунов умирает: а эти исторические сцены всё ещё тянутся и морят терпение… Я. Так тебя это соблазняет, любезный! А по-моему, здесь не только не на что негодовать, но не над чем и задумываться. Дело всё состоит в том, что ты не понимаешь надлежащим образом идеи поэта. Не Борис Годунов, в своей биографической неделимости, составляет предмет её; а царствование Бориса Годунова — эпоха, им наполняемая, мир, им созданный и с ним разрушившийся, — одним словом, историческое бытие Бориса Годунова. Но оно оканчивается не его смертию. Тень могущественного самодержца восседала ещё на престоле московском в краткие дни царствования и жизни Феодора. Борис умер совершенно в своём сыне. <…> Тлен. Но, в таком случае, надлежало бы начать гораздо ранее. Борис царствовал задолго до вступления своего на престол московский. Я. Не царствовал, а царевал — это правда! Борис-правитель имел, конечно, всю царскую власть в руках своих; <…> но был рабом старых форм московского быта и не дерзал преступать их.

Я не говорю, чтобы Пушкин угадал истинную тайну души Борисовой и надлежащим образом понял всю чудесную игру страстей её. Сердце Годунова требует ещё глубокого испытания. Был ли это вертеп злодейства, совлекшего с себя личину при сознании своего всемогущества… или, может быть, пучина властолюбия, неразборчивого на средства для сокрушения встречаемых им препятствий?.. Пушкин принял средину между сими двумя крайностями, на которой держал себя и Карамзин — хотя, может быть, сия средина не есть ещё золотая. На его глаза, душа Бориса была не что иное, как отшельническая пустынь виновной совести, борющейся с призраками преступления, кои всюду её преследуют: и с этой точки зрения, коей верности я совсем защищать не намерен, лицо Годунова если не совершенно отделано, то, по крайней мере, резко очеркнуто в сценах Пушкина. <…> должно сознаться, что Борис, под карамзинским углом зрения никогда ещё не являлся в столь верном и ярком очерке. Посмотри даже на мелкие черты: они иногда одною блесткою освещают целые ущелия души его! Не обнажает ли пред тобой всю прелесть простосердечия ума великого — богатого силою, но обделённого образованием — этот добродушный вопрос его царевичу: А это что такое Узором здесь виется!.. Или… не слышишь ли ты в этом медленно раскатывающемся взрыве — коим оканчивается глухая исповедь князя Шуйского — весь ужас бури, клокочущей в душе его…

Существенный недостаток Бориса состоит в том, что в нём интерес раздвоен весьма неудачно: и главное лицо — Годунов — пожертвовано совершенно другому, которое должно б играть подчинённую роль в этом славном акте нашей истории. Я разумею Самозванца. Как будто по заговору с историей, поэт допустил его в другой раз восстать на Бориса губительным призраком и похитить у него владычество, принадлежавшее ему по всем правам. Лицо Лже-Димитрия есть богатейшее сокровище для искусства. Оно так создано дивною силою, управляющею судьбами человеческими, что в нём история пересиливает поэзию. Стоит только призвать на него внимание — и тогда все образы, сколь бы ни были колоссальны и величественны, должны исчезать в фантастическом зареве, им разливаемом, подобно как исполины гор исчезают для глаз в пурпуре неба, обагренного северным сиянием. А потому тем осторожнее и бережнее надлежало поступать с ним поэту, избравшему для себя героем Бориса. Это дивное лицо следовало поставить в должной тени, дабы зрение не отрывалось им от законного средоточия. Но у Пушкина, по несчастию, Самозванец стоит на первом плане; и — Борис за ним исчезает: он становится посторонним незаметным гостем у себя дома. Музы наказали, однако, сие законопреступное похищение в поэзии, точно так же как наказано оно роком в истории. Самозванец выставляется только для того, чтобы показать свою ничтожность.

Будто неизвестна наша публика?.. Правду сказать, Пушкин сам избаловал её своими Нулиными, Цыганами и Разбойниками. Она привыкла от него ожидать или смеха, или дикости, оправленной в прекрасные стишки, которые можно написать в альбом или положить на ноты. Ему вздумалось теперь переменить тон и сделаться постепеннее: так и перестали узнавать его!.. Вот тебе разгадка холодности, с которою встречен Годунов! Он теперь гудит, а не щебечет.

О статье

	Не я ли первый, не я ли один вступился ещё при жизни Пушкина за его «Бориса Годунова», не я ли отдал честь этому его творению, в то время как всё, стоявшее пред ним на коленях, встретило его змеиным шипением.
	— Николай Надеждин, письмо А. А. Краевскому 29 января 1840

	В одном только «Телескопе» «Борис Годунов» был оценён по достоинству.
	— Виссарион Белинский, «О Борисе Годунове, сочинении Александра Пушкина», июнь 1831

	… сделавшись доктором и получив кафедру, г. Надеждин сделался журналистом — и совершенно изменил свои литературные взгляды и даже орфографию; <…> разбирая «Бориса Годунова», заговорил о Пушкине уже другим тоном, хотя и осторожно, чтоб уж не слишком резко противоречить своим недоумочным и эсѳетическим статьям.
	— Виссарион Белинский, «Сто русских литераторов. Том второй», июнь 1841