Я — легенда

«Я — легенда» (англ. I Am Legend) — научно-фантастический роман американского писателя Ричарда Мэтисона, оказавший большое влияние на формирование в современной литературе образа вампиров, зомби, популяризации концепции всемирного апокалипсиса по причине пандемии и идеи описания вампиризма как заболевания. Написан в 1954 году.

Цитаты

Часть 1. Январь 1976

В пасмурную погоду Роберт Нэвилль никогда не мог угадать приближения темноты, и случалось, что они появлялись на улицах прежде, чем он успевал скрыться. Задайся он такой целью, он, конечно, вычислил бы примерное время их появления. Но он привык узнавать время по солнцу и не хотел отказываться от этой старой привычки даже в пасмурные дни, когда от нее было мало проку. В такие дни он старался держаться поближе к дому. — 1 (первые фразы романа)

Налил себе виски <…>. Набулькав полный бокал, он снова уселся и отхлебнул. Где же она, та неясная грань, за которой он оторвется от этого трезвого мира с его зыбким равновесием и мир со всей его суетой наконец утратит свой ясный, но безумный облик. — 3

Какой-то ночной кошмар выплеснулся из тьмы средневековья. Нечто, превосходящее возможности человеческого здравого смысла. Нечто, издревле приписанное к области художественной и литературной мысли. Некогда всерьез будоражившие умы людей, вампиры теперь вышли из моды, изредка возникая вновь в идиллиях Саммерса или мелодрамах Стокера. Используемые лишь в качестве оригинальной острой приправы в современной писательской кухне, они практически избежали внимания Британской Энциклопедии, где им досталось всего несколько строк, и только тонкий ручеек легенды продолжал нести их из столетия в столетие. Увы, всё оказалось правдой. <…> Правда, которую никто не узнал: не представилось случая, — подумал он. — О, да. Они знали, подозревали, что за этим что-то кроется, но только не это и только не так. Так могло быть только в книгах, в снах, рожденных суевериями, так не могло быть на самом деле. И, прежде чем наука занялась ею, эта легенда поглотила и уничтожила науку, да и всё остальное.  — 3

Something black and of the night had come crawling out of the Middle Ages. Something with no framework or credulity, something that had been consigned, fact and figure, to the pages of imaginative literature. Vampires were passé; Summers’ idylls or Stoker’s melodramatics or a brief inclusion in the Britannica or grist for the pulp writer’s mill or raw material for the B-film factories. A tenuous legend passed from century to century. Well, it was true. <…> True, he thought, but no one ever got the chance to know it. Oh, they knew it was something, but it couldn’t be that — not that. That was imagination, that was superstition, there was no such thing as that. And, before science had caught up with the legend, the legend had swallowed science and everything.

Когда-то в средние века был промежуток времени, должно быть, очень короткий, когда вампиры были очень могущественны и страх перед ними велик. Они были анафемой — они остались анафемой и по сей день. Общество ненавидит и преследует их… Но — без всякой причины! Разве их потребности шокируют больше, чем потребности человека или других животных? Разве их поступки хуже поступков иных родителей, издевающихся над своими детьми, доводя их до безумия? При виде вампира у вас усиливается тахикардия и волосы встают дыбом. Но разве он хуже, чем те родители, что вырастили ребёнка-неврастеника, сделавшегося впоследствии политиком? Разве он хуже фабриканта, дело которого зиждется на капитале, полученном от поставок оружия национал-террористам? Или он хуже того подонка, который перегоняет этот пшеничный напиток, чтобы окончательно разгладить мозги у бедняг, и так не способных о чем-либо как следует мыслить? (Э-э, здесь я, извиняюсь, кажется, куснул руку, которая меня кормит.) Или, может быть, он хуже издателя, который заполняет витрины апологией убийства и насилия? Спроси свою совесть, дружище, разве так уж плохи вампиры? Они всего-навсего пьют кровь. Но откуда тогда такая несправедливость, предвзятость, недоверие и предрассудки? Почему бы не жить вампиру там, где ему нравится? Почему он должен прятаться и скрываться? Зачем уничтожать его? Взгляните, это несчастное существо подобно загнанной лани. Оно беззащитно. У него нет права на образование и права голоса на выборах. Так не удивительно, что они вынуждены скрываться и вести ночной образ жизни. Роберт Нэвилль угрюмо хмыкнул. Конечно, конечно, — подумал он, — а что бы ты сказал, если бы твоя сестра взяла такого себе в мужья? — 3

Часть 2. Март 1976

Как реагировал бы на крест вампир-мусульманин? Он рассмеялся. — 3 (8)

	Мир свихнулся, — подумал он. — Мёртвые разгуливают вокруг, а мне хоть бы что. Как легко теперь воспринимается возвращение трупов. Как быстро мы приемлем невообразимое, если видим это раз за разом, своими глазами. — 3 (8)
	The world’s gone mad, he thought. The dead walk about and I think nothing of it. The return of corpses has become trivial in import. How quickly one accepts the incredible if only one sees it.

Его растрёпанные волосы зашуршали на подушке, когда он зашевелился, чтобы взглянуть на часы. Два часа утра. Уже два дня как он похоронил её. Двумя глазами он смотрел на часы, двумя ушами слышал их тиканье, сжав губы — тоже две. Две руки его безвольно лежали на кровати. Он пытался избавиться от этой навязчивой идеи — но всё вокруг упорно распадалось на пары, утверждая всемирный, космический принцип двойственности, все вело на алтарь двоичности. Их было у него двое — двое умерли. Две кровати в комнате, два окна. Два письменных стола, два ковра. Два сердца, которые… Поглубже вдохнув, он задержал дыхание, подождал и затем с силой выдохнул — но опять сорвался: два дня, две руки, две ноги, два глаза… — 4 (9)

Он остановился на мгновение и оглядел зал <библиотеки>, медленно покачал головой. Все эти книги, — подумал он, — вот всё, что осталось от интеллекта планеты. Записки слабоумных. Пережитки прошлого. Сочинительство писак. Все это оказалось не в силах спасти человечество от гибели. Он направился к полкам по левую руку, и шаги его зазвенели на тёмном паркете. Взгляд его скользил по табличкам между секциями. «Астрономия», — прочёл он. Книги о небесах. Он двинулся дальше. Небеса — это не то, что его сейчас интересовало. Восхищение звёздами умерло вместе с теми, у кого оно было. <…> Он взглянул на ряд длинных деревянных столов с аккуратно придвинутыми стульями. Ряды были выровнены исключительно: кто-то приложил здесь все свое старание. Должно быть, в тот день библиотека закрылась как обычно, дежурный библиотекарь расставил здесь все на свои места. Придвинул тщательно каждый стул — с точностью и аккуратностью, присущими только ему одному. Он живо представил себе эту картину. Должно быть, это была молодая, очень педантичная леди. И больше она сюда уже не вернулась. Погибнуть, — подумал он, — не ощутив полноты наслаждения жизнью, не познав счастья в объятиях любимого человека. Погрузиться в тяжкий коматозный сон, чтобы умереть, — или, может быть, вновь ожить, только ужасным, безумным, бесполым, бродячим существом. И никогда не познать, что значит любить и что значит быть любимым. Это похуже, чем стать вампиром. Он встряхнул головой. Пожалуй, хватит, — сказал он себе. — Сейчас не время для сантиментов. — 5 (10)

Он уронил книгу на колени, и она соскользнула на ковёр. Сопротивляться становилось все труднее: чем больше он читал, тем больше видел неразрывную связь между бактериями и нарушениями кровеносной деятельности. Но все ещё ему были смешны те, кто до самой своей смерти утверждал инфекционную природу эпидемии, искал микроба и глумился над «россказнями» о вампирах. — 5 (10)

Эти жгутики — флагеллы — энергично двигались, так что бацилла, отталкиваясь от жидкости, довольно быстро перемещалась. Долгое время он просто глядел в микроскоп, не в состоянии ни думать, ни продолжать свои эксперименты. Он думал о том, что здесь, перед ним, теперь находится та самая причина, которая порождает вампиров. Он увидел этого микроба — и этим подрубил средневековые предрассудки, веками державшие людей в страхе. Значит, ученые были правы. Да, дело было в бактериях. И вот он, Роберт Нэвилль, тридцати шести лет от роду, единственный оставшийся в живых, завершил исследование и обнаружил причину заболевания — микроб вампиризма. Его захлестнула волна тягостного разочарования. Найти ответ теперь, когда он никому уже не нужен, — да, это сокрушительный удар. — 6 (11) (типичный образец примитивизма при сюжетообразовании)

Часть 3. Июнь 1978

Все эти годы, — думал он, — мечтать о напарнике, и теперь — встретить и сразу подозревать её… Так жестоко и бесцеремонно обходиться… И всё же ничего другого ему не оставалось. Слишком долго он жил, полагая, что он — последний человек, оставшийся на земле. Последний из обычных, настоящих людей. И то, что она выглядела настоящей, не имело значения. Слишком много видал он таких, как она, здоровых на вид, сморенных дневной комой. Но все они были больны, он знал это. Одного только факта, что она прогуливалась ярким солнечным днем по полю, было недостаточно, чтобы перевесить в сторону безоговорочного приятия и искреннего доверия: на другой чаше весов были три года, в течение которых он убеждал себя в невозможности этого. Его представления о мире окрепли и выкристаллизовались. Существование других таких, подобных ему, казалось невозможным. И после того, как поутихло первое потрясение, все его догматы, выдержанные и апробированные за эти годы, вновь заняли свои позиции. — 2 (16)

All these years, he thought, dreaming about a companion. Now I meet one and the first thing I do is distrust her, treat her crudely and impatiently. And yet there was really nothing else he could do. He had accepted too long the proposition that he was the only normal person left. It didn’t matter that she looked normal. He’d seen too many of them lying in their coma that looked as healthy as she. They weren’t, though, and he knew it. The simple fact that she had been walking in the sunlight wasn’t enough to tip the scales on the side of trusting acceptance. He had doubted too long. His concept of the society had become ironbound. It was almost impossible for him to believe that there were others like him. And, after the first shock had diminished, all the dogma of his long years alone had asserted itself.

Часть 4. Январь 1979

Вцепившись руками в оконную раму, он глядел вниз. Улица была полна народа. Было раннее утро, ещё не отступили ночные сумерки, и люди копошились внизу серой массой, издавая звук, похожий на гудение, словно скопище насекомых. Вцепившись бескровными пальцами в решетку, он лихорадочно вглядывался в них, пытаясь разглядеть их лица. И вдруг кто-то заметил его. Мгновенный ропот прокатился по толпе, раздалось несколько криков, и все стихло. Наступила тишина, словно толпу накрыли плотным одеялом. Они стояли и все, как один, смотрели на него, обратив к нему свои бледные лица. А он глядел на них. И вдруг он понял: это же я не в норме, а не они. Норма — это понятие большинства. Стандарт. Это решает большинство, а не одиночка, кто бы он ни был. Это внезапное откровение соединилось в нем с тем, что он видел их лица, искаженные страхом, ужасом, ненавистью, — и он ощутил, как они боятся его, как он ужасен. Он — чудовищный выродок. Для них он куда опаснее той инфекции, жить с которой они уже приспособились. Он был монстром, которого до сих пор никто не мог поймать, никто не мог увидеть. Доказательством его существования были лишь окровавленные трупы их близких и возлюбленных — он ощутил и понял, кем он был для них, и глядел на них без ненависти. — 2 (21)

Роберт Нэвилль глядел на новых людей, владевших этим новым миром, и знал, что ему нет среди них места. Он знал, что, как и вампиры, он стал анафемой, ночным кошмаром. Он нес людям ужас и страх, и его следовало уничтожить. И всё происходящее представилось ему повторением прошлого, только вывернутым наизнанку. Круг замкнулся, — думал он, ощущая, как вечный сон вкрадывается в его тело. — Круг замкнулся. Гибель рождает террор. Террор рождает страх. И этот страх будет осенен новыми предрассудками… Так было, и так пребудет вовеки… и теперь… Я — легенда. — 2 (21) (последние фразы романа)

Robert Neville looked out over the new people of the earth. He knew he did not belong to them; he knew that, like the vampires, he was anathema and black terror to be destroyed. And, abruptly, the concept came, amusing to him even in his pain. ... Full circle. A new terror born in death, a new superstition entering the unassailable fortress of forever. I am legend.

Перевод

М. Панкратов, 1993

О романе

	Эта книга наполнена хорошими идеями, но следуя одна за другой, они сразу же пропадают из повествования.
	The book is full of good ideas, every other one of which is immediately dropped and kicked out of sight.
	— Деймон Найт, «В поисках удивительного», 6. «Полуплохие авторы», 1956