Царь Гильгамеш

«Царь Гильгамеш» (англ. Gilgamesh the King) — роман Роберта Силверберга 1984 года, реалистическая интерпретация мифов о Гильгамеше.

Цитаты

	Здесь, в Уруке, я царь. Я прохожу по улицам один, ибо нет никого, кто осмелился бы подойти ко мне слишком близко. Я не хотел, чтобы это было так, но слишком поздно что-либо сейчас менять: я одинок, я в стороне от других и так будет до конца моих дней. — 1
	Here in Uruk I am king, and when I walk through the streets I walk alone, for there is no one who dares approach me too closely. I would not have it that way, but it is too late to alter matters now: I am a man apart, a man alone, and so will I be to the end of my days.

	В классе я занял первое сиденье. Это было мое право. Бир-Хуртурре сказал: — Это сиденье моё, о сын Лугальбанды! В его устах «сын Лугальбанды» прозвучало, как если бы он сказал «сын навозной мухи» или «сын мусорщика». — 3
	In the classroom I took the front chair. It was my right, to go before the others. Bir-hurturre said, "That chair is mine, son of Lugalbanda." The way he said son of Lugalbanda, he made it sound like son of Dung-fly, son of Trash-picker.

Меня привлекла к изучению письма моя вера в то, что оно волшебное. Уметь создавать волшебство — это или какое другое — было необыкновенно заманчиво. Казалось чудом, что слова можно поймать и удержать, как ястребов на лету, а потом посадить, как в клетки, на куски красной глины и потом снова выпустить. И на это способен тот, кто знает это искусство. Вначале я даже не верил, что такое вообще возможно. — 3

What attracted me to writing was my notion that it was magical. To be able to work magic, that magic or any other, was tremendously attractive. It seemed miraculous that words could be captured like hawks in flight, and imprisoned in a piece of red clay, and set loose again by anyone who knew the art of it. In the beginning I did not even think such a thing was credible.

Я знал предания и повести, которые арфист Ур-Кунунна распевал в дворцовом дворике. Когда они исходили из уст человека нежного и мудрого, каким был Ур-Кунунна, они зажигали в моей душе теплый свет, а когда я слышал, как эти повести произносит сухой чёткий голос отца-наставника с поджатыми губами, предания, казалось, превращались в тёмную и тревожную силу. Ур-Кунунна делал богов мудрыми, веселыми и игривыми, а в передаче отца-наставника боги становились глупыми, бессовестными и жестокими. А ведь это были те же самые предания. Это были те же самые боги. Даже слова были одни и те же. Что же изменилось? Ур-Кунунна воспевал богов любящих, празднующих, славящих жизнь. Отец-наставник подарил нам сварливых, ссорящихся богов, недостойных доверия, погрузивших мир в хаос без сожаления и жалости. Ур-Кунунна жил в радости и шел на смерть не жалуясь, зная, что боги возлюбили его. Отец же наставник учил меня, что люди должны жить свой век в страхе, ибо немилосердны боги. — 3

These were the tales and legends of the gods, the same ones that the harper Urkununna had sung in the palace courtyard. But somehow when the stories fell from the lips of that sweet and gentle old man they had lit a warm light of pleasure in my soul, and when I heard them in the dry precise voice of the pinch-faced school-father they seemed transformed into dark and disturbing things. Ur-kununna had made the gods seem prayful and benevolent and wise; but in the schoolfather's telling the gods seemed foolish and ruthless and cruel. And yet they were the same gods; and yet they were the same stories; and yet even the words were same. What had changed? Ur-kununna had sung the gods loving and feasting and bringing forth life. Schoolfather gave us quarrelsome bickering untrustworthy gods who cast darkness upon the world without warning and without mercy. Urkununna lived in joy, and walked to his death uncomplaining, knowing he was beloved of the gods. School-father taught me that mortals must live their lives in endless fear, for the gods are not kind.

Мне казалось, что, когда моё тело трепетало в наивысшем наслаждении, я общался с богами. Это было так, словно тебя бросало прямо к богам. Разве это не так? Акт соития возможность познать все, что свято. Пока ты этого не совершил, ты пребываешь словно за пределами всего того, что разумно. Ты немногим выше животного. Единение духа и плоти в акте совокупления как раз и есть то, что приближает нас к богам. Я каждый раз чувствовал, что в то бешеное мгновение перед излитием семени со мной не просто урукская девчонка, а сама огненная богиня Инанна — богиня, а не жрица. Это святое занятие. — 4

I felt that when my body quivered with that ecstasy I was entering into direct communion with the gods. It was like being hurled straightaway into the sacred domain. And is that not the truth? The act of engendering is the way of entry into all that is holy. Until you have done it, you dwell outside the bounds of civilization; you are little more than a beast. The joining of flesh and spirit in that act is the thing that brings us close to thegods. I found myself thinking every time, in that wild instant just before the pouring forth of my seed, that this was no ordinary girl of Uruk beneath me, but fiery Inanna herself-the goddess, not the priestess. It is a sacred business.

	Небо было огромным и сияющим, оно трепетало от присутствия богов. — 8
	The sky was vast and luminous: it trembled with god-presence.

	Есть песнь войны, которую слышит только ухо воина — высокий, пронзительный звук, несущийся сквозь густой от зноя воздух, разрезая его, словно лезвием, и пока ты не слышал этой песни, ты не воин, не мужчина. — 9
	But there is a song of battle that only a warrior's ears can hear, a high, keening sound that comes through the sluggish air like a blade, and until you have heard that song, you are no warrior, you are no man.

Когда мы приближались к врагу, я услышал музыку, принесенную ветром, не похожую ни на что, слышанное мной раньше. Одна нота, пронзительная, сперва удивительно тихая, все разрасталась и разрасталась, пока не заполнила воздух. Это было похоже на плач женщин, но это не было траурной песнью это было нечто яркое, огненное, ликующее, от этой ноты исходили жар и свет. Не надо было говорить, что это была боевая песнь, рвущаяся изо всех душ сразу. Кто сейчас шел в атаку на эламитов, слились в единое существо с единым сердцем, и от жара этого слияния рождалась безмолвная песнь, которую слышать могут только воины. — 9

As we rumbled toward the enemy, I heard a music upon the wind like no music I had ever heard before: a single note, piercing and fierce, that began amazingly faintly but grew and grew until it filled all the air. It was something like the keening sounds the women make when they mourn the death of the god Dumuzi at the harvestfestival; but this was no mourning-song. It was bright and fiery and jubilant, and heat and light came from it. I did not need to be told what music this music was: it was the battle-song, bursting from all our souls at once. For we had fused into a single creature with a single mind, now, those of us who charged the Elamites, and out of the heat of that fusion came the silent song that only warriors may hear.

Накануне праздника Уту появившаяся на небе луна была подернута дымкой, а это верный знак, что царь достигнет высот власти и величия. Луна не сказала, о каком царе шла речь: об Акке, который что уже был им, или Гильгамеше, который им станет. Вот в чем загадка с предзнаменованиями и предсказаниями всякого рода: они всегда говорят правду, только какую именно правду? — 10

On the eve of the feast of Utu, the moon, when it appeared, was covered by a veil, which is an omen that is widely understood to mean that the king will attain the greatest power. But the moon did not say which king was meant-Agga the king that was, or Gilgamesh the king that would be. That is the great trouble with omens, and with oracles of all sorts: they speak the truth, yes, but one is never sure what that truth truly may be.

Теперь на меня целиком легло все бремя управления государством. Это было намного тяжелее, чем мне представлялось. Оставалось только нести его как подобает. Надо было соблюдать ритуалы, приносить жертвы и дары. Я знал, что придется делать, но как же много этого было! Праздник Пробы Ячменя, Праздник Вкушения Газели, Праздник Львиной Крови — один праздник, другой. Калейдоскоп церемоний не щадил сил царя. Боги были ненасытны. Их все время надо кормить. Я не пробыл царем и десяти дней, а уже до тошноты пресытился запахом жареного мяса и сладким запахом свежепролитой крови. Вы должны меня понять, я был ещё почти мальчик, я знал, что таков мой долг, но мне легче было бы расшибать чьи-нибудь головы в борцовском зале, или метать дротики на поле боя, чем проводить дни и ночи в том, чтобы проливать кровь животных на этих церемониях. И все-таки я перешагнул через это отвращение и выполнял свой долг, так как знал, что это необходимо. Царь — не только вождь в битве и глас богов в государственных делах. Он ещё и верховный жрец, что само по себе является делом великим. Поэтому, когда нужно, я выходил на крышу храма Ана при появлении звёзды Дна, садился во главе золоченого стола, который накрывали для Небесного отца, его супруги и для семи блуждающих звезд. Великим богам я предлагал мясо, лучшее пиво, фиговое вино в золотом кувшине. Я приносил в жертву плоды и мед. Дым благовоний поднимался к небу из семи золотых курильниц. Я обходил и целовал алтарь, чтобы обновить его святость. Я пил вино и пиво, молоко и мед, даже масло, пока не распухал от них. В некоторых ритуалах приходилось пригубливать чаши крови, чего я никогда не мог делать без внутреннего содрогания. Я надевал тяжелые одеяния для одних ритуалов и выступал совсем нагим в других. Не было ни одной ночи, когда не надо было бы кого-нибудь чествовать. Днем часто приходилось приносить жертвы: богов надо кормить. Я стал чувствовать себя чем-то вроде повара или мальчишки-прислужника. Иногда приходилось выступать и в роли мясника. Для одного из ритуалов мне привели жертвенного быка, такого жирного, что он не мог стоять. Он был похож на огромную бочку жира. Он посмотрел на меня огромными печальными карими глазами, словно знал, что к нему приближается сама смерть. Он был слишком кроток, чтобы сопротивляться. Ему задрали голову и вложили мне в руки нож. «Боги создали тебя для этой минуты, — сказал я ему. — Теперь я возвращаю тебя им». Я перерезал ему глотку единым взмахом. Бык, тяжело ахнув, хрипя, повалился на передние ноги, но умирал он долго. По-моему, я слышал, как он плачет. Его теплая кровь текла по моей обнаженной коже, пока я не вымазался ею с головы до ног. Вот что такое быть царём в Уруке. Вся моя жизнь была обставлена всякими запретами и ограничениями. В один день месяца мне нельзя было есть бычатину. В другой — свинину. Бывали дни, когда мне запрещалось вообще есть мясо или, например, чеснок. Чтобы не поставить под удар благополучие города и всеобщее благосостояние в определенные дни, мне были запрещены сношения с женщинами. В тот день, когда на полях ставились межевые камни, я не смел подойти к реке. И так до бесконечности. Многое из всего этого казалось мне абсурдным, но я делал все, что требовалось. Но от много я отказался за годы своего правления и что-то пока не видел, чтобы Уруку стало от этого хуже. — 13

Now the full weight of kingship fell upon me, and it was far heavier a burden than I had ever imagined. Nevertheless I think I bore it well. There were the rituals to perform, the offerings and sacrifices. I expected that. But so many, so many! The Feast of the Eating of Barley, the Feast of the Eating of Gazelles, the Feast of the Blood of Lions, this feast and that one, a calendar of ceremonies that was unsparing of the king's time and strength. The gods are insatiable. They must be fed constantly. I had not been king ten days when I found myself wholeheartedly sick of the reek of roasting flesh and the thick sweet smell of freshly poured blood. You must understand that I was still hardly more than a boy: I knew it was my duty, all this ritual, but I would rather by far have been cracking heads together in the wrestling-house, or hurling javelins on the field of war, than spending my days and nights at spilling the blood of beasts in these high ceremonies. Yet I moved past that early revulsion, and performed my tasks as I knew I must. The king is not only the leader in warfare and spokesman of the gods in matters of statecraft; he is the highest of the high priests, which is a formidable job. So on the proper evening I would come forth on the roof of the temple of An in the first night watch, when the star of An had appeared, and preside at the golden table where a feast for the Skyfather had been laid out, with food also for the wife of An and for the seven wandering stars. To these great ones I offered the flesh of cattle, sheep, and birds, beer of the best quality, and the wine of dates, poured from a golden ewer. I made an offering of every kind of fruit, and spread honey and aromatic spices on the seven golden incense burners. I went around to each of the four horns of the altar and kissed it to renew its holiness. I drank wine and beer and milk and honey, and even oil, until my stomach was bloated from it. In some rites I had to sip from ewers of blood, which I never have come gladly to do. I wore heavy robes for certain rituals and in others I was altogether naked. There was never a night without some observance, and often there were some by day, as well. The gods must be fed. I began to feel like a cook and a serving-boy. And like a butcher also, sometimes. For one rite they brought me a sacrificial ox too fat to stand: it looked like a great tub of fat. It peered at me with great brown sad eyes as if it knew I was its death approaching, but it was too placid to protest. They held its head up and put the blade in my hand. "The gods created you for this moment, I told it. "Now I return you to them." I cut its throat with a single stroke. The ox, panting, sighing, sank on its forelimbs, but was a long time dying; I thought I heard it weep. I let its warm blood gush over my naked skin until I was slippery with it from head to toe. This is what it is to be a king in Uruk. There were restrictions and constraints upon me. On this day of the month I could not eat beef, and on that one I might not have pork, and on another I was forbidden any cooked meat at all. On a certain day it was perilous for me to eat garlic; on another day, for the sake of the security of the commonwealth, I was required to abstain from intercourse with women; on a day of setting-out of boundary-stones in the fields I must not go within sight of the river; and so forth. Many of these things seemed absurd to me, but I observed them all. Some of them I still perform. But some I have discarded with the years, and I have never seen any hardship come to me or to Uruk for my having done that.

В моею опочивальню боги приходили и уходили — туманные силуэты, которые, постояв рядом со мной, исчезали. Как-то ночью я почувствовал присутствие Энлиля. На другую ночь я проснулся и увидел возле себя закутанную в плащ фигуру Энки. Глаза его горели, как красные угли. Присутствие богов наполняло меня леденящим ужасом. Никто, даже царь, не может чувствовать себя легко и спокойно, видя их. Если бы со мной рядом был друг, которого я любил бы, мне не было бы так тяжело и страшно. Но в эту пору я был одинок. Боги расхаживали по комнате, будто меня в ней не было, и каждый раз я чувствовал, словно леденящий ветер задувал ко мне из дальнего мира. В это время года, когда сухая смерть, что зовётся летом, ещё держит землю за глотку, дальний мир очень близок к нам. Его пасть находится сразу за воротами Урука. Гунгунум, верховный жрец Ана, пришел ко мне однажды утром. Мои слуги облачили меня в полное царское облачение со всеми регалиями, и я пошел с ним в дворцовый храм. Там я пал на колени перед небесным Отцом. Гунгунум сорвал с меня все знаки царского достоинства, надавал мне пощечин, выдрал меня за уши и всячески унижал меня перед богом. Он заставил меня поклясться, что я не сделал ничего дурного перед лицом богов. Когда все это закончилось, он помог мне подняться, одел меня и вернул мне царские регалии. Потом он вручил мне чашу, в которой лежали тонкие опилки из сердцевины пальмы и юный побег финикового дерева. Эти деревья мы считаем священными, ибо у них столько же полезных свойств, сколько дней в году. Они дают нам питье и пишу, волокно для веревок и сетей, древесину для строительства и утвари и много что ещё! Это божественные деревья. И я принял чашу из рук жреца, и вкусил опилок пальмовой сердцевины. Думузи тут же вошел в меня. <…> Сердцевина пальмы — это та сила дерева, что рождает новый плод. Эта сила и есть бог плодородия Думузи, и когда я съел её, сила плодородия вошла в меня. Теперь все плодородие воплотилось во мне. Я был древесным соком, устремляющимся вверх по стволу, я был цветком, я был семенем. Я был силой, что оплодотворяет финики и ячмень, пшеницу и фиги. Я — дождь. От меня потекут реки. От меня потечет молоко и мед, вино и пиво. Божество билось во мне, готовое разорваться от силы новой жизни нового года. Когда я посмотрел вниз на свое обнаженное тело, то увидел, что скипетр моего мужества напряженно отстоит от моего тела, словно протянутая третья рука, и что в нем пульсирует жизнь. Но Думузи без Инанны ничего не может. Настало время излить силу божества в её готовое лоно. — 13

Gods came and went in my bedchamber, great shadowy figures who stood by my side a little while. One night I felt the presence of Enlil; on another, I woke from a light doze to see the hooded figure of Enki before me, with eyes blazing like red embers. The visits of these gods and others left me cold with dread. No one, not even a king, can go easy in such presences. If there had been some good friend by my side then whom I loved, it would have been less difficult for me to face those spirits. But in that time I was alone. They walked about my room and passed through me as though I were not there, and each time they did I felt a bleak gray wind blowing into me out of the nether world. At this season of the year, when the dry death that is summer still grips the Land, the nether world is very close: its mouth lies just below the gateway that opens into Uruk. Gungunum, the high priest of An, came to me on the third morning. My servants dressed me in the fullest of my royal regalia, and I went with him to the chapel of the palace. There I knelt before the Sky-father. Then Gungunum stripped me of all my ornaments of rank, and slapped my face, and pulled my ears, and otherwise humbled me before the god, and made me swear that I had nothing that was evil in the sight of the gods; and when that was finished, he lifted me and dressed me with his own hands, and gave me back my kingship. Afterward he handed me a bowl that contained tender slivers of the heart of the palm, the young bud of the date tree. We hold this tree to be holy, for it has as many uses as there are days in the year, and gives us food and drink, and fibres for ropes and nets, and wood for our furniture, and everything else: it is a godly tree. So I took the bowl from the priest and ate the slivers of the heart of the palm, and Dumuzi immediately entered into me. I mean the god Dumuzi <…>. The heart of the palm is the power of the tree to produce new fruit, and when I ate it, that power, which is Dumuzi the god, passed into me. All fertility now was embodied in me. I was the rainfall; I was the rising sap; I was the flower; I was the seed. I was the force that could engender dates and barley, wheat and figs. From me would come the rivers. From me would flow wine and beer, milk and cream. The god throbbed within me, and I was bursting with the new life of the new year. When I looked down at my naked body I saw the rigid scepter of my maleness standing out far in front of me like a third arm, and there was a pulsing within it. But Dumuzi without Inanna is useless. It was time now for me to release the power of the god into her receptive loins.

	Давясь от омерзения и затыкая нос я вылил из кувшина зелье в нору возле корней дерева. Земля зашипела там, где жидкость пролилась на нее. Я готов поклясться, что даже края дыры отшатнулись от омерзения. — 14
	Gagging and half puking from the stench, I took the beaker from him and emptied it into the hole at the base of the tree. The earth hissed as that stuff touched it. I will offer an oath that the edges of the hole drew back as if in loathing.

Вино, пиво, музыка, пение тех ночей! И женщины, женщины. Их сладкие губы, гладкие бёдра, колышущиеся груди! Я никогда не отдыхал. Я никогда не останавливался. Биение барабана во мне было неутомимо и безжалостно. Днем я вел своих людей на строительство стен или на военные игры, пока глаза их не мутнели, а тела не падали от усталости, а ночью я был ревущий огонь пожирающий сухую траву лета. Я никогда не уставал. Урук начинал уставать от меня, но я этого пока не знал. — 17

Ah, the wine, the beer, the music, the singing of those nights! And the women, the women, their sweet lips, their smooth thighs, their swaying breasts! I never rested. I never halted. The beating of the drum was unrelenting. By day I led the men in the building of walls or the playing of the games of war, until they were dull-eyed and drooping with fatigue, and by night I swept my way through their women as a raging fire roars through the dry grass of summer. I never grew weary. I was making Uruk weary of me, but I did not know that yet.

Не могу сказать, сколько времени мы боролись. Наши силы были равны. Но во мне все-таки обитает божество, а Энкиду — простой смертный. В конце концов моя победа была неизбежна. Я почувствовал, что моя сила не убывает, а его — начинает слабеть. В конце концов я плотно поставил одну ногу на землю и согнул колено, тем самым успев рвануть его вниз, так что ноги под ним подкосились, и он потерял равновесие. В ту же секунду вся моя ненависть к нему улетучилась без остатка. Почему я должен его ненавидеть? Он был великолепен. Он почти равен со мной силой. И так же как река сносит плотину, так моя любовь к нему смела остатки гнева. Это была такая любовь, что она пронзила меня, как горячие лучи солнца весной, и совершенно покорила меня. — 19

I cannot tell you how long we strained and struggled, and my strength and his were in equal measures. But there is godhood in me, and Enkidu was altogether mortal. In the end it was inevitable that I would prevail. I felt my strength holding, while his' was beginning to wane. At last I planted my foot firmly on the ground and bent my knee, and was able to catch him and pull him down, so that his feet flew up beneath him and he lost his balance. In that moment every vestige of hatred for him went from me. Why should I hate him? He was splendid in his strength. He was close to being my equal. As a river batters down a dam, so did love for him sweep away all my anger. It was a sudden love so deep that it swept upon me like the fullest torrents of springtime and entirely conquered me.

	— Позволь мне догадаться. Тебе стала надоедать наша жизнь в изнеженности и праздности. Тебе тяжело стало сидеть здесь и ничего не делать. <…> — Мне бы не хотелось, чтобы ты подумал, что я опять хочу вернуться к своей прежней жизни и нагишом бегать по степи. — 20
	"Allow me a guess. You grow restless in our civilized life of ease, is that not it? You've become weary of dallying here in idleness." <…> "I would not have you think that I want to return to my old life and run naked on the steppe."

	В Уруке всё было так спокойно, что быть в нем царем было все равно, что быть лавочником. — 20
	All was so serene in Uruk that being the king did not seem much different to me from being a shopkeeper.

	... золотая грудь пустыни... — 21
	... the golden breast of the desert...

	Страх сидел на нём, словно ужасная птица ночи, что вцепилась страшными когтями в его плечо. — 21
	Fear was upon him like a dreadful bird of night that clung with terrible talons to his shoulder.

	Всё равно я не мог пока говорить, хотя чудовищные образы всё ещё вспыхивали у меня в мозгу. Он был прав: сны надо рассказывать, их надо вытаскивать на дневной свет, а то они будут грызть твою душу, как опарыши. — 21
	But still I held back from it, though its horrendous images still blazed in my mind. He was right: one must tell dreams, one must bring them into the light, or they will bore your soul like maggots.

	Поднявшийся плач ужаса и горя не сравнить ни с чем, что до сих пор творилось в Уруке. По-моему, этот плач отозвался в Кише. Наверно его слышали в Ниппуре. Может быть и в землях эламитов люди подняли головы и спросили друг у друга: «Что это за ужасающий плач доносится с запада!» — 24
	The outcry of grief and terror that arose was like nothing that had ever been heard in Uruk before. I think that cry must have resounded in Kish; I think they must have heard it in Nippur; perhaps even in the Elamite lands they looked up and said, "What is that awful cry out of the west?"

	Мысли богов что глубокие воды — кто может измерить их? — 26; вариант распространённой мысли
	The thoughts of a god are like deep waters: who can fathom them?

	Говорят, что все раны врачует время. Может быть, хотя часто на месте ран остается безобразная толстая и сморщенная кожа. — 28
	They say that all wounds heal in time. I suppose they do, in one way or another, though often they leave thick raised scars in their place.

	... вид его кожи вызывал у меня содрогание. Не знаю, было ли это существо, похожее на скорпиона, демоном или просто каким-то несчастным с врожденным уродством. Глаза его, смотревшие на меня, были грустными и добрыми, а я никогда не встречал демона с грустными и добрыми глазами. — 30
	... the strangeness of its skin awakened shivers in me. Whether the scorpion-being was part demon, or merely some pitiful thing deformed at birth, I could not tell you: but its eyes, staring out from that horror of a face, were sad gentle eyes, and I have never seen any demon whose eyes were sad and gentle.

	Мужчина сказал: — Этот скиталец — Гильгамеш, царь Урука, чьё тело создано из плоти богов. — Понятно, — сказала она, совершенно не удивившись, будто он ей сказал: «Это козопас Кишудул» или: «Это рыбак Ур-шухадак». Она налила чай в грубую чёрную глиняную чашку и подавая мне, сказала: — Даже если это бог, ему надо выпить что-нибудь горячее. — 30
	The man-creature said, "This wanderer is Gilgamesh king of Uruk, whose body is of the flesh of the gods." "Ah," she said, as unsurprised as if he had told her, "This is the goatherd Kish-udul," or "This is the fisherman Ur-shuhadak." She poured the tea into a crude black clay beaker and handed it to me. "Even if he is a god, he will want something warm to drink," she said.

	Я ел ящериц, которых доводилось поймать, когда они спали на солнце, и длинноногих скачущих насекомых, которых было полным-полно повсюду. Вместо воды, я жевал веточки жалких корявых маленьких растений. По крайней мере, хоть демонов я не видел. Я повстречал нескольких львов, таких же пыльных и жалких, как я сам, но они держались подальше от меня. — 31
	For food I had none but the lizards that I caught as they lay sleeping in the sun and the long-legged hopping insects that abounded everywhere. For water I chewed the twigs of the sad gnarled little plants, though their sap burned my mouth. At least I saw no demons. I saw some lions, as dusty and woebegone as I was myself; but they kept far away.

— Царь Шуруппака бежал в Дильмун в отчаянии. Он отправился туда, когда понял, какой глупостью было спасать человечество, поскольку все старые пороки и мерзости стали вновь процветать. Он бросил своё царство, он искал добродетель и чистоту помыслов на этом острове. Вот как это было Гильгамеш. Всё остальное — сказка. — 36

	Но можно ли когда-либо нас в чём-то обвинять, если боги всё время меняют мотив, под который нам плясать? — 38
	But any blame attach to us ever, when the gods call all the tunes?

	Когда <искусные возницы> брали в руки вожжи, они словно брали в руки души ослов. — 39
	When <skilled charioteers> they held the reins, it was as though they held the souls of their beasts in their hands.

Я много говорил о смерти, своем враге. Я с ним отчаянно сражался, но больше не стану говорить о ней. Я ходил под тенью великого страха перед ней. Но теперь я в мире со смертью. Я понял истину, которая заключается в том, что избежать смерти можно не через мази и снадобья, а в выполнении своего долга. Здесь обретаешь спокойствие и смирение. Я выполнил мою работу, и буду работать ещё. Я создал себе имя, которое переживет века. Гильгамеш не будет забыт. Он не будет покинут, чтобы скорбно волочить крылья в пыли. Они вспомнят меня с радостью и гордостью. Что они обо мне скажут, потомки? Скажут, что я жил, и жил хорошо. Что я сражался, и сражался как надо. Что я умер, и умер достойно. Я боялся смерти больше, чем кто-либо из живущих, и дошел до конца света, чтобы от нее убежать. А вернувшись, я больше не думал о ней. Вот истина. Я теперь знаю, что не надо бояться смерти, если мы выполняли свой долг. А когда перестанешь бояться смерти, то значит — смерти нет. И это самая истинная истина, которую я знаю: смерти нет. — 41, конец романа; вариант распространённой мысли

I have spoken much of death, my great enemy with whom I have grappled so fiercely, but I will speak of him no more. I have feared him greatly. I have walked with terrible fear of his shadow. But I have made my peace with death now. I have come to understand the truth, which is that the escape from death lies not in potions and magic, but in the performance of one's task. That way lies calmness and acceptance. I have done my work, and I will do more. I have made a name for myself that will last down the ages. Gilgamesh will not be forgotten. He will not be left to trail his wings mournfully in the dust. They will remember me in joy and pride. What will they say of me? They will say that I lived, and I lived well; that I strived, and I strived well; that I died, and I died well. I feared death as no man ever did, and went to the ends of the world to escape him, in which I failed; but when I returned I feared him no longer. That is the truth. I know now that we need not fear death, if we have done our tasks. And when we cease to fear death, there is no death. That is the truest truth I know: There is no death.

	Эпос о Гильгамеше — это глубоко волнующее произведение: медитативная поэма о необходимости смерти. <…> На протяжении всего романа я пытался истолковать причудливые и фантастические события этих поэм в реалистичной манере, то есть, рассказать историю о Гильгамеше так, как будто он писал свои мемуары, и с этой целью я ввёл множество интерпретаций собственного сочинения, которые, будь они лучше или хуже оригинальных, не должны приписываться учёным...
	The Epic of Gilgamesh is a profoundly disturbing work: a meditative poem on the necessity of death. <…> At all times I have attempted to interpret the fanciful and fantastic events of these poems in a realistic way, that is, to tell the story of Gilgamesh as though he were writing his own memoirs, and to that end I have introduced many interpretations of my own devising which for better or for worse are in no way to be ascribed to the scholars…
	— послесловие автора

Литература

• Роберт Силверберг. Царь Гильгамеш. — СПб.: Эгос, 1993. — С. 5-376. (перевод с незначительными уточнениями)