Уши графа Честерфилда и капеллан Гудман

«Уши графа Честерфилда и капеллан Гудман» (фр. Les Oreilles du comte de Chesterfield et le Chapelain Goudman) — рассказ Вольтера 1775 года.

Цитаты

— ... я никогда не мог понять, почему нематериальное, бессмертное существо в течение девяти месяцев обитает бесполезно спрятанным в зловонной оболочке по соседству с мочой и калом. Мне трудно себе представить, что эта, так называемая первоначальная душа существовала до образования её тела: потому что, не будучи человеческой душой, какой на протяжении бесконечных столетий от неё был бы толк? Потом, как представить себе существо первоначальное, существо метафизическое, целую вечность ожидающее мига, чтобы на несколько минут оживить немного материи? И куда девается это неведомое существо, если плод, который ему надлежит оживить, умирает в утробе матери? И уж совсем нелепо, на мой взгляд, будто бог создаёт душу в тот миг, когда мужчина ложится с женщиной. Мне представляется кощунством сама мысль о том, будто бог дожидался прелюбодеяния или кровосмесительства, дабы вознаградить подобные мерзости, создавая им в угоду души. Ещё возмутительнее, когда мне говорят, будто бог вызывает бессмертные души из небытия, дабы обречь их на вечные муки. Как! Сжигать первоначальные существа, существа, в которых и гореть-то нечему! Любопытно, как бы мы стали сжигать звук голоса, веяние ветра? Причём этот звук, этот ветер как-никак были чем-то материальным в краткий миг своего возникновения, меж тем как чистый дух, мысль, сомнение? — глава IV

— … je n’ai jamais pu comprendre comment un être immatériel, immortel, logeait pendant neuf mois inutilement caché dans une membrane puante entre de l’urine et des excréments. Il m’a paru difficile de concevoir que cette prétendue âme simple existât avant la formation de son corps : car à quoi aurait-elle servi pendant des siècles sans être âme humaine ? Et puis comment imaginer un être simple, un être métaphysique, qui attend pendant une éternité le moment d’animer de la matière pendant quelques minutes ? Que devient cet être inconnu si le fœtus qu’il doit animer meurt dans le ventre de sa mère ? Il m’a paru encore plus ridicule que Dieu créât une âme au moment qu’un homme couche avec une femme. Il m’a semblé blasphématoire que Dieu attendît la consommation d’un adultère, d’un inceste, pour récompenser ces turpitudes en créant des âmes en leur faveur. C’est encore pis quand on me dit que Dieu tire du néant des âmes immortelles pour leur faire souffrir éternellement des tourments incroyables. Quoi ! brûler des êtres simples, des êtres qui n’ont rien de brûlable ! Comment nous y prendrions-nous pour brûler un son de voix, un vent qui vient de passer ? Encore ce son, ce vent, étaient matériels dans le petit moment de leur passage ; mais un esprit pur, une pensée, un doute ?

	— Меня часто спрашивали, крещены ли обитатели <…> Новой Зеландии, считающиеся в наши дни самыми кровожадными из всех дикарей. Я отвечал, что мне о том ничего неизвестно, но вполне возможно; ведь евреи, которые отличались ещё большей кровожадностью, были крещены даже не один раз, а дважды, по закону Моисееву и погружением в воду. — глава V
	— On m’a souvent demandé si les habitants de <…> Nouvelle-Zélande, qui sont aujourd’hui les plus barbares de tous les barbares, étaient baptisés. J’ai répondu que je n’en savais rien, que cela pouvait être ; que les Juifs, qui étaient plus barbares qu’eux, avaient eu deux baptêmes au lieu d’un, le baptême de justice et le baptême de domicile.

— … какая вам всех больше понравилась религия? <…> — Бесспорно, самая лучшая — исповедуемая на острове Отаити. Я объездил оба полушария и не видел ничего, что могло бы сравниться с Отаити и его верховной жрицей, королевой. Вот где безраздельно царит природа. В других местах я видел только личины; видел только мошенников, обманывающих глупцов, шарлатанов, присваивающих чужие деньги, чтобы иметь власть, и присваивающих власть, чтобы безнаказанно иметь деньги; они сулят вам журавля в небе, а отберут у вас последнюю курицу, да ещё будут требовать в обмен за райские блаженства, чтобы вы её сами зажарили к их сегодняшнему обеду. — глава V

— … laquelle religions vous a paru la plus agréable? <…> — C’est celle de l’île d’Otaïti, sans aucune comparaison. J’ai parcouru les deux hémisphères ; je n’ai rien vu comme Otaïti et sa religieuse reine. C’est dans Otaïti que la nature habite. Je n’ai vu ailleurs que des masques ; je n’ai vu que des fripons qui trompent des sots, des charlatans qui escamotent l’argent des autres pour avoir de l’autorité, et qui escamotent de l’autorité pour avoir de l’argent impunément ; qui vous vendent des toiles d’araignée pour manger vos perdrix ; qui vous promettent richesses et plaisirs quand il n’y aura plus personne, afin que vous tourniez la broche pendant qu’ils existent.

— Принцесса Обеира <…> с учтивостью, достойной английской королевы, осыпав, нас подарками, пожелала однажды утром, присутствовать на нашем англиканском богослужении. Мы отправили обедню со всей возможной в этих условиях пышностью. Она, в свою очередь, пригласила нас на их вечернюю службу: было это 14 мая 1769 года. Мы застали её в окружении около тысячи человек обоего пола, стоящих полукругом в почтительном молчании. Юная, очень миловидная девушка, весь скромный наряд которой состоял в почти полном отсутствии такового, возлежала на помосте, служившем алтарём. Королева Обеира приказала одному статному юноше, лет двадцати, приступить к жертвоприношению. <…> Королева величественно указывала юной жертве наилучший способ совершить таинство. Все островитяне созерцали обряд с таким благоговейным вниманием, что ни один из наших матросов не осмелился нарушить ход церемонии непристойным смешком. <…> — Подобное священнодействие меня не удивляет, — сказал доктор Гудман. — Я убеждён, что это первый из всех справлявшихся людьми праздников, и не понимаю, почему не возносить молитвы богу, когда собираешься сделать существо по его образу и подобию; ведь молимся же мы перед трапезой, поддерживающей наши тела. Трудиться во имя рождения разумного существа самое благородное и святое дело. — глава VI

— La princesse Obéira <…> après nous avoir comblés de présents avec une politesse digne d’une reine d’Angleterre, fut curieuse d’assister un matin à notre service anglican. Nous le célébrâmes aussi pompeusement que nous pûmes. Elle nous invita au sien l’après-dîner ; c’était le 14 mai 1769. Nous la trouvâmes entourée d’environ mille personnes des deux sexes rangées en demi-cercle, et dans un silence respectueux. Une jeune fille très-jolie, simplement parée d’un déshabillé galant, était couchée sur une estrade qui servait d’autel. La reine Obéira ordonna à un beau garçon d’environ vingt ans d’aller sacrifier. <…> La reine, d’un air majestueux, enseignait à la jeune victime la manière la plus convenable de consommer le sacrifice. Tous les Otaïtiens étaient si attentifs et si respectueux qu’aucun de nos matelots n’osa troubler la cérémonie par un rire indécent. <…> — Cette fête sacrée ne m’étonne pas, dit le docteur Goudman. Je suis persuadé que c’est la première fête que les hommes aient jamais célébrée, et je ne vois pas pourquoi on ne prierait pas Dieu lorsqu’on va faire un être à son image, comme nous le prions avant les repas qui servent à soutenir notre corps. Travailler à faire naître une créature raisonnable est l’action la plus noble et la plus sainte.

— Г-н Бугенвиль говорит, что это проклятые англичане заразили сифилисом королеву Обеиру, а г-н Кук утверждает, что королева получила его не от кого иного, как от самого г-на Бугенвиля. Как бы то ни было, сифилис походит на изящные искусства: неизвестно, кто их изобрёл, но рано или поздно они обходят и Европу, и Азию, и Африку, и Америку. <…> — Г-жа Сидрак меня им наградила в первую же нашу брачную ночь, и так как она дама весьма щепетильная относительно всего способного затронуть её честь, то опубликовала во всех лондонских газетах, что действительно страдает этой дурной болезнью, но что унаследовала её ещё во чреве своей почтенной мамаши и что такова их давняя семейная традиция. О чём думала та, что мы называем природой, когда вливала в родники жизни этот яд? — глава VI

— M. Bougainville dit que ce sont ces maudits Anglais qui ont donné la vérole à la reine Obéira ; et M. Cook prétend que cette reine ne l’a acquise que de M. Bougainville lui-même. Quoi qu’il en soit, la vérole ressemble aux beaux-arts : on ne sait point qui en fut l’inventeur ; mais, à la longue, ils font le tour de l’Europe, de l’Asie, de l’Afrique et de l’Amérique. — Il y a longtemps que j’exerce la chirurgie, dit Sidrac, et j’avoue que je dois à cette vérole la plus grande partie de ma fortune ; mais je ne la déteste pas moins. Madame Sidrac me la communiqua dès la première nuit de ses noces ; et, comme c’est une femme excessivement délicate sur ce qui peut entamer son honneur, elle publia dans tous les papiers publics de Londres qu’elle était à la vérité attaquée du mal immonde, mais qu’elle l’avait apporté du ventre de madame sa mère, et que c’était une ancienne habitude de famille. — À quoi pensa ce qu’on appelle la nature, quand elle versa ce poison dans les sources de la vie ?

— … мнение и желание являются прямым следствием того, как жизненные силы фильтруются в мозжечок и оттуда в продолговатый мозг: эти жизненные силы зависят от кровообращения; кровь зависит от образования млечного сока; млечный сок вырабатывается в складках брыжейки; брыжейка связана с кишками тончайшими протоками; кишки, с вашего разрешения, заполнены дерьмом: так вот, несмотря на три плотные оболочки, которыми одета каждая кишка, она сквозит, как решето, — ибо всё в природе проницаемо, и нет такой ничтожной песчинки, в которой не было бы сотен пор. Сквозь пушечное ядро можно пропустить тысячи игл, найдись только достаточно тонкие и крепкие. Так что же случается с человеком, страдающим запором? Самые тонкие, самые нежные частицы его дерьма примешиваются в сосудах Азелли к млечному соку, идут в воротную вену и в млечную цистерну Пеке; проходят в подключичную вену и проникают в сердце самого галантного мужчины, да и самой кокетливой дамы. Всё тело орошается насыщенным раствором кала. Если этот раствор затопляет плотные ткани, сосуды и железы человека желчного, его раздражение оборачивается свирепостью; белки глаз воспаляются и темнеют, губы спекаются, всё лицо идёт пятнами, кажется, что он вот-вот кинется на вас: не приближайтесь к нему и, если он государственный министр, не вздумайте подавать ему прошение, он смотрит на всякую бумагу с вожделением и лишь мечтает использовать её по стародавнему и отвратительному обыкновению европейцев. Сначала ловко осведомитесь у его любимого камердинера, был ли у монсеньера сегодня утром стул. <…> Напротив, люди полные, с бархатистыми внутренностями, со свободными желчными протоками, лёгкой и ритмической перистальтикой, у которых каждое утро сразу же после завтрака бывает хороший стул — что стоит им не больше, чем другому плюнуть, — такие любимцы природы обычно мягки, приветливы, любезны, предупредительны, участливы, готовы услужить. «Нет в их устах звучит приятнее, чем «да» в устах человека, страдающего запором. — глава VII

« … l’opinion et la volonté d’un principal personnage, soit roi, soit premier ministre, soit premier commis : or cette opinion et cette volonté sont l’effet immédiat de la manière dont les esprits animaux se filtrent dans le cervelet, et de là dans la moelle allongée : ces esprits animaux dépendent de la circulation du sang ; ce sang dépend de la formation du chyle ; ce chyle s’élabore dans le réseau du mésentère ; ce mésentère est attaché aux intestins par des filets très-déliés ; ces intestins, s’il m’est permis de le dire, sont remplis de merde : or, malgré les trois fortes tuniques dont chaque intestin est vêtu, il est percé comme un crible ; car tout est à jour dans la nature, et il n’y a grain de sable si imperceptible qui n’ait plus de cinq cents pores. On ferait passer mille aiguilles à travers un boulet de canon si on en trouvait d’assez fines et d’assez fortes. Qu’arrive-t-il donc à un homme constipé ? Les éléments les plus ténus, les plus délicats de sa merde se mêlent au chyle dans les veines d’Azellius, vont à la veine-porte et dans le réservoir de Pecquet ; elles passent dans la sous-clavière ; elles entrent dans le cœur de l’homme le plus galant, de la femme la plus coquette. C’est une rosée d’étron desséché qui court dans tout son corps. Si cette rosée inonde les parenchymes, les vaisseaux et les glandes d’un atrabilaire, sa mauvaise humeur devient férocité ; le blanc de ses yeux est d’un sombre ardent ; ses lèvres sont collées l’une sur l’autre ; la couleur de son visage a des teintes brouillées ; il semble qu’il vous menace : ne l’approchez pas, et, si c’est un ministre d’État, gardez-vous de lui présenter une requête ; il ne regarde tout papier que comme un secours dont il voudrait bien se servir selon l’ancien et abominable usage des gens d’Europe. Informez-vous adroitement de son valet de chambre favori si monseigneur a poussé sa selle le matin. <…> Au contraire les personnes qui ont de l’embonpoint, les entrailles veloutées, le cholédoque coulant, le mouvement péristaltique aisé et régulier, qui s’acquittent tous les matins, dès qu’elles ont déjeuné, d’une bonne selle aussi aisément qu’on crache ; ces personnes favorites de la nature sont douces, affables, gracieuses, prévenantes, compatissantes, officieuses. Un non dans leur bouche a plus de grâce qu’un oui dans la bouche d’un constipé. »

Перевод

В. Н. Курелла, 1985