Тяжёлые времена

«Тяжёлые времена» (англ. Hard Times) — роман Чарльза Диккенса, написанный в 1854 году.

Цитаты

Книга первая

	— Итак, я требую фактов. Учите этих мальчиков и девочек только фактам. В жизни требуются одни факты. Не насаждайте ничего иного и все иное вырывайте с корнем. Ум мыслящего животного можно образовать только при помощи фактов, ничто иное не приносит ему пользы. <…> Не менее внушителен, нежели слова оратора, был его квадратный лоб, поднимавшийся отвесной стеной над фундаментом бровей, а под его сенью, в темных просторных подвалах, точно в пещерах, с удобством расположились глаза. Внушителен был и рот оратора — большой, тонкогубый и жесткий; и голос оратора — твердый, сухой и властный; внушительна была и его лысина, по краям которой волосы щетинились, словно елочки, посаженные для защиты от ветра её глянцевитой поверхности, усеянной шишками, точно корка сладкого пирога, — как будто запас бесспорных фактов уже не умещался в черепной коробке. Непреклонная осанка, квадратный сюртук, квадратные ноги, квадратные плечи — да что там! — даже туго завязанный галстук, крепко державший оратора за горло как самый очевидный и неопровержимый факт, — всё в нём было внушительно. — глава I (начало романа)
	"Now, what I want is, Facts. Teach these boys and girls nothing but Facts. Facts alone are wanted in life. Plant nothing else, and root out everything else. You can only form the minds of reasoning animals upon Facts: nothing else will ever be of any service to them." <…> The emphasis was helped by the speaker’s square wall of a forehead, which had his eyebrows for its base, while his eyes found commodious cellarage in two dark caves, overshadowed by the wall. The emphasis was helped by the speaker’s mouth, which was wide, thin, and hard set. The emphasis was helped by the speaker’s voice, which was inflexible, dry, and dictatorial. The emphasis was helped by the speaker’s hair, which bristled on the skirts of his bald head, a plantation of firs to keep the wind from its shining surface, all covered with knobs, like the crust of a plum pie, as if the head had scarcely warehouse-room for the hard facts stored inside. The speaker’s obstinate carriage, square coat, square legs, square shoulders, — nay, his very neckcloth, trained to take him by the throat with an unaccommodating grasp, like a stubborn fact, as it was, — all helped the emphasis.
	— Томас Грэдграйнд

	Он стоял, грозно сверкая на них укрывшимися в пещерах глазами, словно до самого жерла начиненная фактами пушка, готовая одним выстрелом выбить их из пределов детства. Или гальванический прибор, заряженный бездушной механической силой, долженствующей заменить развеянное в прах нежное детское воображение. — глава II
	Indeed, as he eagerly sparkled at them from the cellarage before mentioned, he seemed a kind of cannon loaded to the muzzle with facts, and prepared to blow them clean out of the regions of childhood at one discharge. He seemed a galvanizing apparatus, too, charged with a grim mechanical substitute for the tender young imaginations that were to be stormed away.

Вперёд вышел третий джентльмен: великий мастер непродуманных решений, правительственный чиновник с повадками кулачного бойца, всегда начеку, всегда готовый насильно пропихнуть в общественное горло — словно огромную пилюлю, содержащую изрядную дозу яда, — очередной дерзновенный прожект; всегда во всеоружии, громогласно бросающий вызов всей Англии из своей маленькой канцелярии. Выражаясь по-боксёрски, он всегда был в превосходной форме, где бы и когда бы он ни вышел на ринг, и не гнушался запрещённых приёмов. Он злобно накидывался на все, что ему противодействовало, бил сначала правой, потом левой, парировал удары, наносил встречные, прижимал противника (всю Англию!) к канатам и уверенно сбивал его с ног. Он так ловко опрокидывал здравый смысл, что тот падал замертво и уже не мог подняться вовремя. На этого джентльмена высочайшей властью была возложена миссия — ускорить пришествие тысячелетнего царства, когда из своей всеобъемлющей канцелярии миром будут править чиновники. — глава II

The third gentleman now stepped forth. A mighty man at cutting and drying, he was; a government officer; in his way (and in most other people’s too), a professed pugilist; always in training, always with a system to force down the general throat like a bolus, always to be heard of at the bar of his little Public-office, ready to fight all England. To continue in fistic phraseology, he had a genius for coming up to the scratch, wherever and whatever it was, and proving himself an ugly customer. He would go in and damage any subject whatever with his right, follow up with his left, stop, exchange, counter, bore his opponent (he always fought All England) to the ropes, and fall upon him neatly. He was certain to knock the wind out of common sense, and render that unlucky adversary deaf to the call of time. And he had it in charge from high authority to bring about the great public-office Millennium, when Commissioners should reign upon earth.

Итак, урок начался, и мистер Чадомор показал себя с наилучшей стороны. Он был из тех школьных учителей, которых в количестве ста сорока штук недавно изготовили в одно и то же время, на одной и той же фабрике, по одному и тому же образцу, точно партию ножек для фортепьяно. Его прогнали через несметное множество экзаменов, и он ответил на бесчисленные головоломные вопросы. Орфографию, этимологию, синтаксис и просодию, астрономию, географию и общую космографию, тройное правило, алгебру и геодезию, пение и рисование с натуры — все это он знал как свои пять холодных пальцев. Путь его был тернист, но он достиг списка В, утвержденного Тайным советом её величества , и приобщился к высшей математике и физическим наукам, усвоил французский язык, немецкий, греческий и латынь. Он знал все о всех водоразделах мира (сколько бы их ни было), знал историю всех народов, названия всех рек и гор, нравы и обычаи всех стран и что в какой производят, границы каждой из них и положение относительно тридцати двух румбов компаса. Не многовато ли, мистер Чадомор? Ах, если бы он чуть поменьше знал, насколько лучше он мог бы научить неизмеримо большему! На этом первом вводном уроке он поступил по примеру Морджаны из сказки про Али-Баба и сорок разбойников — а именно, начал с того, что заглянул по очереди во все кувшины, выставленные перед ним, дабы ознакомиться с их содержимым. Скажи по совести, милейший Чадомор: уверен ли ты, что всякий раз, когда ты до краев наполнишь сосуд кипящей смесью своих знаний, притаившийся на дне разбойник — детское воображение — будет сразу умерщвлён? Или может случиться, что ты только искалечишь и изуродуешь его? — глава II

So, Mr. M’Choakumchild began in his best manner. He and some one hundred and forty other schoolmasters, had been lately turned at the same time, in the same factory, on the same principles, like so many pianoforte legs. He had been put through an immense variety of paces, and had answered volumes of head-breaking questions. Orthography, etymology, syntax, and prosody, biography, astronomy, geography, and general cosmography, the sciences of compound proportion, algebra, land-surveying and levelling, vocal music, and drawing from models, were all at the ends of his ten chilled fingers. He had worked his stony way into Her Majesty’s most Honourable Privy Council’s Schedule B, and had taken the bloom off the higher branches of mathematics and physical science, French, German, Latin, and Greek. He knew all about all the Water Sheds of all the world (whatever they are), and all the histories of all the peoples, and all the names of all the rivers and mountains, and all the productions, manners, and customs of all the countries, and all their boundaries and bearings on the two and thirty points of the compass. Ah, rather overdone, M’Choakumchild. If he had only learnt a little less, how infinitely better he might have taught much more! He went to work in this preparatory lesson, not unlike Morgiana in the Forty Thieves: looking into all the vessels ranged before him, one after another, to see what they contained. Say, good M’Choakumchild. When from thy boiling store, thou shalt fill each jar brim full by-and-by, dost thou think that thou wilt always kill outright the robber Fancy lurking within — or sometimes only maim him and distort him!

А покойный мистер Спарсит со стороны матери был „из Паулеров“, как поныне выражалась его безутешная вдова. Случалось, что люди, плохо осведомленные и туго соображающие, не только не понимали, из каких-таких Паулеров, но даже явно не знали — то ли это торговая фирма, то ли политическая партия, то ли религиозная секта. Однако более просвещенные умы не нуждались в разъяснениях — им было известно древнее происхождение Паулеров, чья родословная столь далеко уходила в глубь веков, что не удивительно, если они порой сбивались с пути и следы их приводили на скачки, в игорный притон, к еврею-ростовщику или в Суд по делам несостоятельных должников. — глава VII

Mr. Sparsit, deceased, of whom she was the relict, had been by the mother’s side what Mrs. Sparsit still called ‘a Powler.’ Strangers of limited information and dull apprehension were sometimes observed not to know what a Powler was, and even to appear uncertain whether it might be a business, or a political party, or a profession of faith. The better class of minds, however, did not need to be informed that the Powlers were an ancient stock, who could trace themselves so exceedingly far back that it was not surprising if they sometimes lost themselves — which they had rather frequently done, as respected horse-flesh, blind-hookey, Hebrew monetary transactions, and the Insolvent Debtors’ Court.

	Ему досталось от дяди весьма приличное наследство, которое он прожил в кредит прежде, нежели получил его, и дважды промотал после того, как вступил во владение им. — глава VII
	He inherited a fair fortune from his uncle, but owed it all before he came into it, and spent it twice over immediately afterwards.

… хуже её во всей школе не учится никто; после двухмесячного ознакомления с основами политической экономии, не далее, как вчера, её поправил мальчишка, трёх футов от пола, ибо она дошла до такой нелепости, что на вопрос, каков первейший закон этой науки, ответила: «Поступать с людьми так, как я хотела бы, чтобы они поступали со мною». — глава IX; её слова — парафраз из Нагорной проповеди Христа. Часто цитируется парафраз: «первое правило бизнеса — поступай с другим так, как он хотел бы поступить с тобой»

…she was as low down, in the school, as low could be; that after eight weeks of induction into the elements of Political Economy, she had only yesterday been set right by a prattler three feet high, for returning to the question, ‘What is the first principle of this science?’ the absurd answer, ‘To do unto others as I would that they should do unto me.’

	Стивен казался старше — жизнь не баловала его. Говорят, что каждому человеку на земле уготованы и розы и тернии. Но с жизнью Стивена, видимо, произошла какая-то досадная ошибка, вследствие чего кто-то другой получил все причитавшиеся ему розы, а на его долю, сверх собственных, пришлись тернии, предназначенные этому другому. — глава X
	Stephen looked older, but he had had a hard life. It is said that every life has its roses and thorns; there seemed, however, to have been a misadventure or mistake in Stephen’s case, whereby somebody else had become possessed of his roses, and he had become possessed of the same somebody else’s thorns in addition to his own.

	Лучше быть бездомным и не иметь где приклонить голову, чем иметь дом и страшиться войти в него. — глава XII
	Better to have no home in which to lay his head, than to have a home and dread to go to it, through such a cause.

... эта <перемена> произошла помимо его неотвратимого прохождения через машины Времени. На сей раз оно сунуло его в маленький, трескучий и довольно грязный механизм, приткнутый в глухом углу, в итоге чего получился член парламента от Кокстауна, пополнивший собой ряды уважаемых членов — представителей таблицы умножения, великих мастеров по части крохоборства, достопочтенных глухих джентльменов, слепых джентльменов, безгласных, безруких и бесчувственных ко всему, что не подсчитано и не взвешено на аптекарских весах. Недаром же мы живём в христианской стране, через тысячу восемьсот с лишним лет после нашего Учителя! — глава XIV

… which <alteration> was apart from his necessary progress through the mill. Time hustled him into a little noisy and rather dirty machinery, in a by-comer, and made him Member of Parliament for Coketown: one of the respected members for ounce weights and measures, one of the representatives of the multiplication table, one of the deaf honourable gentlemen, dumb honourable gentlemen, blind honourable gentlemen, lame honourable gentlemen, dead honourable gentlemen, to every other consideration. Else wherefore live we in a Christian land, eighteen hundred and odd years after our Master?

Сам мистер Грэдграйнд ничем не походил на Синюю бороду, однако кабинет его с полным основанием можно было назвать синей комнатой, ввиду обилия в нём Синих книг. Что бы им ни надлежало доказать (а доказать они, как правило, могут, что угодно), доказывала здесь вся многотомная армия их, неуклонно пополняемая новобранцами. В этом заколдованном покое самые сложные социальные вопросы вычислялись, подытоживались и благополучно улаживались, — но, к сожалению, те, кого они касались, лишены были возможности узнать об этом. Подобно астроному, который сидел бы в обсерватории без окон и устроил звездную вселенную единственно при помощи пера, чернил и бумаги, мистер Грэдграйнд в своей „обсерватории“ (а таких очень много) мог не приглядываться к мириадам человеческих существ, кишевших вокруг него, а потому вершил их судьбы на грифельной доске, утирая им слезы грязным огрызком губки. — глава XV

Although Mr. Gradgrind did not take after Blue Beard, his room was quite a blue chamber in its abundance of blue books. Whatever they could prove (which is usually anything you like), they proved there, in an army constantly strengthening by the arrival of new recruits. In that charmed apartment, the most complicated social questions were cast up, got into exact totals, and finally settled — if those concerned could only have been brought to know it. As if an astronomical observatory should be made without any windows, and the astronomer within should arrange the starry universe solely by pen, ink, and paper, so Mr. Gradgrind, in his Observatory (and there are many like it), had no need to cast an eye upon the teeming myriads of human beings around him, but could settle all their destinies on a slate, and wipe out all their tears with one dirty little bit of sponge.

	Убийственно точные часы в „обсерватории“ Грэдграйнда стукали по голове каждую секунду, едва она успевала родиться, и хоронили её с привычной пунктуальностью. — глава XVI
	The deadly statistical recorder in the Gradgrind observatory knocked every second on the head as it was born, and buried it with his accustomed regularity.

Книга вторая

— Ну, ежели вы мастер отпускать комплименты, то вас ждет успех, потому что тягаться с вами будет некому. Я лично никогда этому делу не обучался; комплименты не по моей части — скажу прямо, терпеть их не могу. <…> — Мистер Баундерби, — улыбаясь, обратился Джим к Луизе, — благородный конь в сравнительно естественном состоянии, свободный от узды, которую светские условности налагают на такую злополучную клячу, как я. — глава II

‘If you’re in the complimentary line, you’ll get on here, for you’ll meet with no competition. I have never been in the way of learning compliments myself, and I don’t profess to understand the art of paying ’em. In fact, despise ’em.’ ‘Mr. Bounderby,’ said Jem, turning with a smile to Louisa, ‘is a noble animal in a comparatively natural state, quite free from the harness in which a conventional hack like myself works.’

	…ловкая игра в прямодушие — самый распространённый и самый действенный из благопристойных смертных грехов… — глава VII
	... a tolerable management of the assumed honesty in dishonesty, most effective and most patronized of the polite deadly sins,..

	Отец её обычно находился в Лондоне, на государственном свалочном дворе, именуемом парламентом, где усердно просеивал свою кучу шлака, из которой он (сколько можно было судить) извлекал не очень-то много ценных предметов;.. — глава IX
	Her father was usually sifting and sifting at his parliamentary cinder-heap in London (without being observed to turn up many precious articles among the rubbish), and was still hard at it in the national dust- yard. Her mother had taken it rather as a disturbance than otherwise,

	- Сколько угодно шарлатанов ратуют за высокую нравственность. От палаты общин до уголовной тюрьмы — повсюду одни ревнители нравственности. Только в наших рядах их нет, и в этом особенная прелесть нашей партии. — глава X
	‘Well; all sorts of humbugs profess morality. From the House of Commons to the House of Correction, there is a general profession of morality, except among our people; it really is that exception which makes our people quite reviving.’
	— Джеймс Хартхаус

Книга третья

Так как Кокстаун посыпал пеплом не только свою главу, но и соседские — по примеру святош, которые каются в своих грехах, надевая власяницу на других, — то жители его, когда им случалось затосковать по глотку свежего воздуха, что отнюдь не есть самое пагубное из суетных благ мира сего, обычно отъезжали на несколько миль от города по железной дороге, а дальше шли пешком или располагались на лоне природы. — глава VI

As Coketown cast ashes not only on its own head but on the neighbourhood’s too — after the manner of those pious persons who do penance for their own sins by putting other people into sackcloth — it was customary for those who now and then thirsted for a draught of pure air, which is not absolutely the most wicked among the vanities of life, to get a few miles away by the railroad, and then begin their walk, or their lounge in the fields.

Одно из основных правил грэдграйндской теории гласило, что все на свете должно быть оплачено. Никто, ни под каким видом, не должен ничего давать и не оказывать никакой помощи безвозмездно. Благодарность подлежала отмене, а порождаемые ею добрые чувства теряли право на существование. Каждая пядь жизненного пути, от колыбели до могилы, должна была стать предметом торговой сделки. И если этот путь не приведет нас в рай, стало быть рай не входит в область политической экономии и делать нам там нечего. — глава VIII

It was a fundamental principle of the Gradgrind philosophy that everything was to be paid for. Nobody was ever on any account to give anybody anything, or render anybody help without purchase. Gratitude was to be abolished, and the virtues springing from it were not to be. Every inch of the existence of mankind, from birth to death, was to be a bargain across a counter. And if we didn’t get to Heaven that way, it was not a politico-economical place, and we had no business there.

	... в эпоху, когда окончательно решено, что государственные мусорщики имеют дело только друг с другом и не связаны никаким долгом перед абстракцией, именуемой Народом,.. — глава IX
	… in the era of its being quite settled that the national dustmen have only to do with one another, and owe no duty to an abstraction called a People,..

Перевод

В. М. Топер

О романе

Моя сатира направлена против тех, кто видит только цифры и средние числа и ничего больше, — против представителей самого ужасного и противоестественного порока нашего времени, — против людей, которые на долгие годы вперёд причинят больше ущерба действительно полезным истинам политической экономии, чем мог бы причинить я, при всём старании, за всю мою жизнь; эти люди с мозгами набекрень берут среднюю годовую температуру в Крыму в качестве обоснования для того, чтобы одеть солдата в нанковые штаны на ночь, когда и в мехах можно окоченеть насмерть, а рабочего, который ежедневно проходит по двенадцать миль к месту работы и обратно, они будут утешать, говоря ему, что расстояние между двумя населенными пунктами по всей английской территории в среднем не превышает четырех миль. Вот! И что с ними можно поделать?

— Чарльз Диккенс, письмо Чарльзу Найту, 13 января 1854

Не следует отрицать пользу остроумия и проницательности Диккенса только потому, что он предпочитает говорить под лучами яркого сценического освещения. Основное направление и цель каждой из написанной им книг совершенно правильны, и тем, кто интересуется социальными вопросами, следует внимательно и серьезно изучить их все, а в особенности — «Тяжёлые времена». Они найдут, что многое здесь пристрастно, и могут решить, что раз пристрастно, значит несправедливо; но если они исследуют свидетельства другой стороны, которую Диккенс как будто не учитывает, то труд, потраченный на это, поможет им понять, что в конечном счете его взгляд является правильным, хотя он и выражен грубо и резко.

— Джон Рёскин, 1860

В вопросе <организованного рабочего движения>, как и во многих других, Диккенс обнаруживает двойственность; он поддерживает стремление рабочих к объединению и подчеркивает, что народ сам должен завоевать права, которые ему никогда не будут предоставлены парламентом, но вместе с тем он испытывает некоторый страх перед массовой организацией. Он защищает тред-юнионизм, но опасается его последствий. Вот почему идеальным образом рабочего для него является Стивен Блекпул, одинаково враждебный и к забастовке и к хозяйничанию капиталиста. Вот почему в романе нет эффективного завершения ни в эмоциональной, ни в художественном отношении. Но автор не изображает Стивена абсолютным противником метода забастовочной борьбы. Стивен отказывается вступить в союз просто потому, что он дал слово Рейчел; а когда хозяин делает из этого вывод, что он против объединения рабочих, Стивен защищает своих товарищей и говорит, что они выполняют свой взаимный долг, объединяясь для защиты друг друга.

— Джек Линдсей, «Чарльз Диккенс», 1950

Это, пожалуй, наиболее публицистичный из романов Диккенса. <…> В «Тяжёлых временах» Диккенс впервые обратился к изображению основного противоречия капиталистического общества. Содержание романа определяется не контрастами между бедностью и богатством вообще, а конфликтом между трудом и капиталом. <…> Идейный замысел писателя получил также выражение в его поисках названия романа. Вот некоторые из названий книги, набросанных Диккенсом: «Упрямые вещи», «Факты мистера Грэдграйнда», «Жернов», «Тяжёлые времена», «Дважды два — четыре», «Наш крепкоголовый друг», «Простая арифметика», «Подсчёт — и больше ничего», «Всё дело в цифрах», «Философия Грэдграйнда». Мы видим, таким образом, что пафос книги с самого начала определялся гневным возмущением Диккенса против бесчеловечности буржуазной идеологии чистогана, против пресловутой «философии фактов» Грэдграйнда, столь блестяще обличенной писателем на протяжении всего романа. Социальный строй, где человек это только единица в числе многих других единиц, осуждается Диккенсом со всей страстью, на которую он был способен. Мы знаем, что великому писателю был свойствен добродушный юмор. В других романах мы этот юмор найдем, но в «Тяжёлых временах» его нет, как нет его и в «Повести о двух городах». Здесь Диккенс беспощадно сатиричен. Бездушию всей системы буржуазного общества писатель противопоставляет естественные живые человеческие стремления, проявляющиеся у отдельных героев. Жизнь, основанная на трезвом практическом расчете, не может закончиться ничем, кроме катастрофы. Яснее всего это выражает судьба детей мистера Грэдграйнда Тома и Луизы. Но мы знаем, что моральной и физической катастрофой завершается также судьба главного положительного героя романа Стивена Блекпула, запутавшегося в жизненных противоречиях. Однако и в этом виновато буржуазное общество с его ханжескими законами о браке и разводе, ставящее официальную мораль выше чувств живого человека. Краснокирпичный Кокстаун, где все так же прямолинейно, как и в философии фактов Грэдграйнда, — это душная темница для людей. Миру практического расчета Диккенс противопоставляет сердечные стремления людей, свойственное им чувство красоты, фантазию, жажду необыкновенного, не получающих удовлетворения в тесных каменных пределах, в которые закован человек общества, основанного на чистогане. Символически это воплощено в цирке Слири, появляющемся как в начале, так и в конце романа. Он несет с собой дыхание какой-то иной жизни, пусть причудливой и почти нереальной, но всё же такой, где ощущается раскованность человека. «Тяжёлые времена» — самый короткий из романов Диккенса. Он уступает в эпической широте другим его произведениям, но зато более концентрирован. Книга подобна короткому, но сильному удару, нанесенному человеком, возмущение которого достигло предела. Она доказывает, что Диккенс далеко не всегда был тем благодушным юмористом, каким его иногда представляют. В «Тяжёлых временах» мы видим не только Диккенса гуманиста, но и борца.

— Александр Аникст, «Тяжелые времена», 1960