Стеклянная западня

«Стеклянная западня» (нем. Die Glasfalle) — постапокалиптическая антиутопия Герберта В. Франке 1962 года.

Цитаты

	Строения были серыми, почва — желтой. Желтой были и форма, и лица солдат, и небо было желтым, затянутое плотной дымкой небо, низко нависавшее над поселком. Огромная казарма представляла замкнутый мир, мир в себе, мир желтых и серых оттенков. — 1
	Die Gebäude waren grau, die Erde war gelb. Gelb waren auch die Uniformen, gelb war die Haut der Männer, und gelb war der Himmel, ein Himmel voll Dunst, der schwer und tief über dem Gelände hing. Die Kaserne war eine Welt für sich, eine Welt in Gelb und Grau.

— Земля, — сказала она, — нашей Земли больше нет. Что от нее осталось — это океан горящей лавы и пепла. Шеф сказал, выгорел весь дейтерий. <…> Кто-то где-то применил супербомбу. Мы даже не знаем, кто. И начала гореть вода. Вся вода, что была на Земле. Ручейки, реки, озера, моря. Ученые утверждали, что это невозможно. Теперь все наверняка мертвы — никто и не понял, в чем было дело. — Крис подпёрла рукой подбородок и продолжила: — Я находилась над Землей на этом корабле, на расстоянии двадцати тысяч километров. Я видела, как это было. Пошло откуда-то слева, с восточного побережья Канады. В море это расползалось, как красные чернила по промокашке. Там, где доходило до побережья, в материки врезались огненные языки, они разветвлялись, становясь все тоньше и тоньше — оранжевые, с ядовито-зеленой каймой. А потом был уже только белый жар. Я больше не могла туда смотреть — это было как Солнце. Мы задраили люки и помчались прочь от Земли. — 8

»Die Erde«, sagte sie, »unsere Erde existiert nicht mehr. Was von ihr übriggeblieben ist, ist ein Meer aus Glut und Asche. <…> Irgend jemand hat die Superbombe geworfen. Wir wissen nicht einmal, wer. Das Wasser hat zu brennen begonnen. Alles Wasser dieser Erde. Die Bäche, die Flüsse, die Seen, die Meere. Die Wissenschaftler haben gesagt, das gibt es nicht. Jetzt sind wohl alle tot — und niemand versteht es.« Chris stützte das Kinn in die Hand und fuhr fort: »Ich befand mich hier oben, auf diesem Schiff, 20000 Kilometer von der Erde entfernt. Ich sah, wie es sich fortpflanzte. Es kam hinter der Erdkugel hervor, von links, von der Ostküste Kanadas. Es verbreitete sich im Meer wie rote Tinte in Löschpapier. Wo es die Küste erreichte, liefen feurige Schlangen landeinwärts, verzweigten sich in ein Geäst, das feiner und feiner wurde — orange mit giftgrünen Säumen. Und dann erst kam die weiße Glut. Ich konnte nicht mehr hinsehen — es war wie eine Sonne. Die Luken wurden geschlossen, und wir rasten von der Erde weg.«

	— Когда человек не задумывается над тем, что происходит с другими, он ставит крест и на себе самом. — 10
	»Wenn man sich nicht mehr darum kümmert, was um einen herum vorgeht, dann hat man sich selbst schon aufgegeben.«

Через какое-то время он позвонил. Сержанту, который немедленно появился в дверях, он приказал, указывая пальцем на Абеля: — Увести его — в кино! <…> Два капрала и сержант привели Абеля в шестиугольное помещение. Поначалу ему показалось, будто в помещении ничего нет, кроме большого матового экрана: лишь потом он понял, что пол, потолок и три стены были зеркальными. Капрал вывернул Абелю руки за спину, стянул их ремнем. Двойной хомут стянул и его ноги — чуть повыше косточек, потом звякнула цепь — капрал соединил ремни на руках и ногах, стянул их туже. Ноги у Абеля подогнулись, он упал на колени. Один из капралов просунул со спины руки ему под мышки, скрестил ладони на затылке. Абель не в состоянии был шевельнуться. Второй вытащил резиновую пробку из небольшого флакона, обмакнул туда кисточку, нанес ею густую, прозрачную жидкость на глаза Абелю. Не шевелись, — сказал он, — а то будет очень больно! Ловким движением он оттянул веко правого глаза и вставил туда линзу. То же самое он проделал и с левым глазом. Было немного больно, но терпимо. — Все нормально? — спросил сержант, наклоняясь к Абелю. Сквозь линзы Абель отчетливо видел лицо, только сильно увеличенное, огромная рука потянулась к нему, он непроизвольно хотел зажмуриться, но не смог: линзы были настолько выпуклыми, что не позволяли опуститься векам. Он не имел права закрывать глаза, он должен был видеть все, что ему сейчас покажут. — Желаю получить удовольствие, — съязвил капрал. Потом они ушли. Как только неприметная в зеркальной стене дверь тихо затворилась, погас свет, ровно освещавший комнату сквозь белое матовое стекло задней стенки. Потом во тьме появились марширующие сапоги, вполне осязаемая картина в натуральных красках. Они надвигались на Абеля со всех сторон. Они были на потолке, вылезали из-под пола там, где он стоял на коленях. Поначалу это было вовсе не страшно и даже не утомительно. Томил лишь страх перед тем ужасным, что должно наступить, что он обязательно должен увидеть. Абель не знал, что это будет, и от этого делалось жутко. Сапоги исчезли, из темноты выступил круг света, который делался все ярче и ярче. Режущий свет проникал в отдаленнейшие уголки сознания. Он повернулся, пополз на коленях по полу, отыскивая уголок, где можно было бы укрыться от невыносимого света, но такого уголка не было, свет доставал его всюду. Он бросился на гладкую поверхность пола, больно ударившись о него подбородком, но раскаленное солнце было и там. Казалось, оно описывает стремительные круги, то слева направо, то справа налево, то в двух направлениях одновременно. Он попробовал защититься, разглядывая собственное отражение в зеркале, — отвратительную рожу с огромными, вылезающими из орбит глазами, — но режущий свет бил по нему со стороны. Потом свет перешел в движение, теперь он не только излучался стенами, он был и внутри помещения. Он метался взад-вперед, описывал круги, закручивался спиралью, быстрее, быстрее... Движения эти запечатлевались в мозгу Абеля, образовывали моток спутанной, раскаленной проволоки — скульптуру безумца. Потом вдруг солнце погасло, но безумная скульптура ещё искрилась, меняла окраску, превращаясь из зеленой в желтую, потом в голубую, потом в темно-фиолетовую, пока не погасла совсем. Вновь появились сапоги, печатающие быстрый шаг, зазвучала песня: «Как прекрасно быть солдатом...", сотни охрипших глоток измученных маршем, выложившихся до предела солдат в едином порыве извергали бодрые слова. Теперь сапоги уже не маршировали по ровному плацу, они были всюду, опускались и поднимались по стенам, низвергались с потолка на пол и вновь карабкались вверх, маршировали по потолку. У Абеля закружилась голова. Такое чувство, будто и он кружится вместе с ними, он попробовал сопротивляться, но желудок судорожно сжался, он задыхался. И вновь воцарилась тишина... Тишина раскаленного солнца. Оно медленно поползло в сторону, замерло, поползло назад. Появилось второе солнце... Исчезло... Или солнце все-таки одно, просто оно быстро меняет положение?.. Но вот снова второе солнце, а вот первое... Теперь они двигались быстрее, вверх-вниз, вверх-вниз, в глазах рябило. Два солнца излучали свет, то в едином ритме, то вразнобой... Непрерывно. Они вовсе не были столь ярки, как огненный круг прежде, зато они мерцали, и это равномерное мерцанье действовало на нервы, мучило несказанно. Абель сопротивлялся достаточно долго, теперь он сдался. Он лежал, скрючившись на боку, без мыслей, без чувств, без сил, без воли. Возможно, он потерял сознание, но глаза его были открыты, и он смотрел, смотрел, смотрел... Мерцающее солнце погасло. Сапоги появились снова, они маршировали. Звучала песня. "Как прекрасно быть солдатом..." Сапоги маршировали по кругу, вокруг него. Абель уже не понимал, что происходит и что все это значит. Сапоги маршировали по кругу. Людей не было, были лишь ноги, сросшиеся в единое марширующее чудовище. Чудовище на тысяче ног маршировало вокруг Абеля, круг сужался. — 15, 17

Dem Sergeanten, der daraufhin erschien, befahl er, indem er mit dem Daumen auf Abel wies: »Ab mit ihm — ins Kino!« <…> Zwei Korporale und der Sergeant brachten Abel in einen sechseckigen Raum. Zuerst sah es aus, als bestünde seine ganze Innenauskleidung aus einer einzigen Mattglasscheibe; dann erst erkannte man, daß der Boden, die Decke und drei Wände aus Spiegeln bestanden. Ein Korporal riß die Arme Abels nach hinten, und ein Ring schloß sich um seine Gelenke. Ein Doppelbügel schnappte auch um seine Beine, unten, knapp über den Knöcheln, und dann klirrte eine Kette — ein Korporal verband beide Fesseln und zog sie zusammen. Abels Kniegelenke beugten sich, er kniete am Boden. Nun steckte einer der Männer von hinten die Arme unter Abels Achseln hindurch, knickte sie ab und verschränkte die Hände hinter Abels Nacken. Abel war bewegungsunfähig. Der andere zog einen Gummipfropfen aus einem Fläschchen, daran steckte ein kleines Pinselchen, und mit diesem strich er eine dicke durchsichtige Flüssigkeit in Abels Augen. »Halt still«, sagte er, »sonst tut’s sehr weh!« Mit einem geschickten Griff zog er das Lid von Abels rechtem Auge hoch und zwängte eine Haftscheibe hinein. Dasselbe tat er am linken Auge. Es schmerzte, aber nicht stark. »Alles in Ordnung?« fragte der Sergeant und bückte sich zu Abel. Abel sah das Gesicht durch die gläsernen Scheibchen deutlich, doch stark vergrößert: eine Hand zuckte auf ihn herab, unwillkürlich wollte er die Augen schließen — aber es ging nicht; die Haftgläser waren so hoch gewölbt, daß sich die Augendeckel nicht über die Augäpfel senken konnten. Er sollte die Augen nicht verschließen können vor dem, was jetzt kam. »Viel Vergnügen«, spottete der Korporal. Dann verließen die drei Männer den Raum. Als sich die fugenlos schließende Spiegeltür hinter ihnen geschlossen hatte, erlosch das Licht, das bisher das Milchglas von hinten gleichmäßig erleuchtet hatte. Dann erschienen im Dunkel marschierende Stiefel, plastisch und farbig. Sie kamen von allen Seiten auf Abel zu. Sie waren auch an der Decke und unter dem Boden, auf dem er kniete. Zunächst war es weder schrecklich noch peinigend. Peinigend war nur die Angst vor dem kommenden Schrecklichen, das nicht ausbleiben konnte. Abel wußte nur nicht, was es sein würde. Die Stiefel verschwanden, und dann trat ein Lichtkreis aus dem Dunkel, wurde heller und heller. Die Helligkeit strahlte durch die Augen in Abels Gehirn. Er drehte sich um, rutschte auf den Knien über den Boden, suchte eine Ecke, in der er geschützt war vor dem grausamen Licht, aber es gab keine, er war ihm überall preisgegeben. Er warf sich auf die glatte Fläche unter seinen Knien, sein Kinn schlug schmerzhaft darauf, aber auch unter ihm war die glühende Sonne. Sie schien rasend zu kreisen, manchmal linksherum, manchmal rechtsherum, oder auch beides zugleich. Er suchte sich zu schützen, indem er in das Spiegelbild seines Gesichtes starrte — eine Fratze mit ungeheuerhaften, vorspringenden Kugelaugen –, aber der Kreis stach von der Seite auf ihn ein. Und dann bewegte er sich, nicht nur an der Wand, nein, auch im Raum. Er glitt vor und zurück, schlang sich rundherum, spiralte, immer rascher. Die Striche schrieben sich in Abels Gehirn, bildeten ein Netz von verworrenem glühendem Draht — die Skulptur eines Wahnsinnigen. Dann erlosch die Sonne, doch das Bildwerk flirrte noch, veränderte die Farbe, wurde grün, gelb, blau und blieb alstiefvioletter Schimmer zurück. Die stampfenden Füße waren wieder da, sie bewegten sich hektisch, dazu ertönte Gesang: »Es ist so schön, Soldat zu sein...«, kreischend hinausgeschmettert aus Hunderten von Kehlen gehetzter, überanstrengter Männer. Die Beine liefen jetzt nicht mehr auf einer ebenen Fläche, sondern bergauf und bergab, auf senkrechte Wände hinauf, in Abgründe hinein, dann schwenkte der Boden herum, und sie marschierten über die Decke. Schwindel erfaßte Abel. Er hatte das Gefühl, sich selbst mitzudrehen, er stemmte sich dagegen, sein Viagen hob sich, er würgte... Da war es wieder ruhig ... die Ruhe der brennenden Sonne. Sie schwankte langsam zur Seite, hielt an, pendelte zurück. Dann war da eine zweite Sonne ... die erste war verschwunden ... oder war es die erste, die nur rasch ihren Platz gewechselt hatte? ... die zweite war da ... die erste ... jetzt ging es rasch, es hüpfte, es flimmerte. Zwei Sonnen flimmerten, manchmal im Takt, manchmal im Gegentakt ... ohne Ende. Sie waren keineswegs so hell wie der Feuerball von vorhin, aber jetzt war es das Flimmern, das quälte, unbeschreiblich quälte. Abel hatte sich lange Zeit gewehrt, doch jetzt gab er es auf. Er lag auf die Seite gestreckt, ohne Denken, ohne Gefühl, ohne Kraft, ohne Willen — vielleicht war er ohnmächtig, aber seine Augen waren offen, und er sah, sah, sah... Die vibrierende Sonne erlosch. Die Stiefel kamen wieder, marschierten. Das Lied erklang. »Es ist so schön, Soldat zu sein...« Die Stiefel marschierten im Kreis, rundherum. Abel konnte nicht mehr erfassen, was geschah und was es bedeutete. Die Stiefel marschierten in einem geschlossenen Kreis. An ihnen waren keine Körper; es waren nur Beine, zusammengewachsen zu einem riesigen marschierenden Körper. Ein ungeheurer Tausendfüßler aus Soldatenbeinen marschierte um Abel herum.

	— Люди глупы, и от них можно ждать чего угодно. Предоставь их самим себе, и они погибнут, словно слепые котята. Им постоянно необходима твёрдая власть, сила, что держит в подчинении. — 17
	»Menschen sind so unberechenbar und so dumm. Sich selbst überlassen, würden sie blind ins Verderben rennen. Sie brauchen pausenlos eine starke Führung, eine Kraft, die sie hält.«

	Тихо, но настойчиво зашевелились вопросы: почему это не может быть вечно, то, что происходит сейчас? Прежде, позже, всегда? Почему так длинны обходные пути, приводящие к единственно верному решению. Вопросы о «прежде» или о «потом» и омрачают мгновения счастья. Вопросы разверзают пропасти и взрывают обретенные было пути, вопросы разрушают чары. — 17
	Ganz leise regten sich Fragen — nach den Gründen dafür, warum das nicht ewig sein konnte — das, was jetzt war — früher, später, immer? Warum Umwege notwendig sind, bevor sich alles löst? Fragen nach früher oder später verdüstern die Stunde des Glücks. Fragen können Abgründe aufreißen und Wege verschütten, Fragen entzaubern.

Перевод

Н. Литвинец под ред. Е. Приказчиковой, 1991

О романе

По крайней мере в ранних романах («Сетка мыслей» и «Стеклянная ловушка»), как нам кажется, можно обнаружить преемственные связи Герберта Франке с австрийским экспрессионизмом начала века, мощным по силе воздействия течением, в гротескно-фантастических образах выражавшим трагедийное неприятие буржуазной действительности. Как и большинство прогрессивных фантастов Запада, Франке исследует словно сквозь лупу времени враждебные человеку, опасные для человеческой сущности и цивилизации в целом негативные явления современности. Доведённая до абсолюта технократическая система, при которой индивидуальность становится лишней, личность нивелируется, гуманные стимулы исчезают, может привести человечество к духовной и физической деградации — если до того оно не уничтожит себя в тотальной ядерной катастрофе. Замена естественной среды искусственной. Фашистская олигархия технократов. Автоматизация жизни и автоматизация душ. Борьба личности за самосохранение, стремление человека остаться человеком в самых невероятных коллизиях, в единственных в своем роде экстремальных условиях, какие только может придумать фантаст... И на этом сумрачном фоне теплится огонёк надежды. Нарастает протест против порабощения техникой, против всеобщего конформизма, против демонической власти новоявленных, остающихся за кулисами фюреров.

— Евгений Брандис, «Герберт Франке», 1986

«Стеклянная западня» <…> — это модель ада милитаризованного, мир-казарма. При чтении романа припомнится, наверно, и философствующий идеолог-палач О'Брайен из великой книги Джорджа Оруэлла «1984». То же упоение правящей элиты властью, своего рода безумие, при котором удовлетворение приносят уже не страдания жертв, не вырванное под пыткой заверение в лояльности, а скорее наоборот — наблюдение за непрекращающимися попытками заключенных этого мира-тюрьмы вырваться на волю, которая, само собой разумеется, представляет собой лишь фантом, иллюзию... «Допустим, ты пробил головой стену. Но что ты будешь делать в соседней камере?» — мрачно шутил польский сатирик Станислав Ежи Лец; лучшего эпиграфа к роману Франке, как мне кажется, не сыскать.

— Вл. Гаков, «Свет в конце туннеля», 1989