Плоть (Фармер)

«Плоть» (англ. Flesh) — ироничный постапокалиптический эротический роман Филипа Фармера 1960 года. Второй роман автора, является смягчённой версией отвергнутой редактором Х. Голдом повести «Богиня визжащая» (The Screaming Goddess), в 1968 году был переработан.

Цитаты

Пролог

Им не подобало видеть то, что произойдет вечером. Да и не понять детям смысла этой церемонии, одной из самых священных среди устраиваемых в честь Великой Седой Матери. К тому же им было бы и небезопасно присутствовать здесь. <…> когда такие торжества проводились впервые, детям разрешалось бывать на них, но было много случаев, когда толпа, безумствуя, разрывала их на части. Сегодняшний вечер таил немало опасностей и для взрослых. Бывали нередкими случаи, когда калечили и убивали женщин. Мужчины тоже становились жертвами длинных женских ногтей и острых зубов. Одержимые с корнем отрывали то, что делало мужчин мужчинами, и, исступленно крича, носились по улицам, высоко подняв или держа в зубах свои трофеи, а после возлагали их на алтарь Великой Седой Матери в Храме Матери-Земли. На следующей неделе, в пятницу, во время молений, одетые во всё белое Глашатаи Матери, жрецы и жрицы, упрекнут оставшихся в живых в том, что они слишком далеко заходят в своём рвении. Однако суровыми словами всё и ограничится. Разве можно всерьёз наказывать тех, кто столь искренне одержим Богиней? Разве жрецы не ожидали этого? Разве не бывает так каждую ночь, когда рождается Герой-Солнце, Король-Олень? Глашатаи прекрасно понимали, что нужно просто успокоить народ, чтобы он мог вернуться к своим повседневным делам. Народ должен слушать, молиться и забывать. И дожидаться следующего праздника. Да и жертвам не на что жаловаться. Их торжественно похоронят в святилище, над ними произнесут молитвы и принесут в жертву оленя. Души убитых напьются крови и, трижды прославленные, будут пребывать в вечном блаженстве.

They were home and being cared for by their older but pre-pubescent brothers and sisters or cousins. It was not fitting that children should see what would happen tonight. They would not understand the rites, one of the most holy in honor of the Great White Mother. It also would not be safe for the children to be present. <…> when the rites were first held, children had been allowed to attend. Many had been killed, literally ripped apart, during the frenzies. Tonight was dangerous enough for the adults. Always, a number of women were badly mauled or killed. Always, a number of men were overpowered by long-nailed, sharp-toothed women who ripped off by the roots that which made men men and who ran screaming down the streets with the trophies held high in the air or clenched between their teeth before placing them on the altar of the Great White Mother in the Temple of Dark Earth. The following week, on Friday Sabbath, the white-robed Speakers for the Mother, priests and priestesses, would reprimand the survivors for carrying their zeal just a little too far. However, harsh words were the worst that those preached to could expect, and not always these were hurled at them. A man or woman truly possessed by the Goddess, and who was not then, could not be blamed. Besides, what else did the Speakers expect? Did not this happen every night a Sunhero or Stag-king was born? Oh, well, the Speakers felt that it was necessary to quiet the worshipers down so that they could resume a normal life. Listen, pray, and forget. And look forward to the next ceremony. Besides, the victims had nothing to complain about. They would be buried in a shrine, prayers said over them, and deer sacrificed over them. The ghosts of the slain would drink the blood and be thrice-glorified and sustained.

Зазвучала барабанная дробь, пропели фанфары, зазвенели цимбалы, пронзительно взвизгнули флейты. Дико крича и безумно вращая глазами, молодые жрицы побежали по Пенсильванской авеню, расчищая путь кнутами. Вот они уже у решетки, окружающей двор Белого дома. Последовала короткая притворная схватка. Почетная стража только делала вид, что противится вторжению. Однако схватка эта была далеко не безобидной, так как и лучницы, и молодые жрицы имели заслуженную репутацию норовистых сучек. Они таскали друг друга за волосы, царапали и выкручивали обнаженные груди. Жрицы постарше, время от времени, ударами своих плеток по голым спинам остужали пыл не в меру разошедшихся. От ударов девушки с визгом отскакивали в разные стороны и продолжали схватку уже с меньшим рвением.

Drums began beating; a bugle blared out above the drums; cymbals clanged; syrinxes shrilled. Screaming, wild-eyed, the young priestesses ran down Pennsylvania Avenue, clearing a way before them with their whips. Suddenly they were at the gate surrounding the yard of the White House. There was a brief mock struggle as the Honor Guard pretended to resist the invasion. Some of it was not so harmless, since the archers and the priestesses had well-deserved reputations as vicious little bitches. There was a hair-pulling and scratching and breast-twisting, but the older priestesses applied their whips to the bare backs of the overenthusiastic. Howling, the girls sprang apart and quickly came to a sense of the business at hand.

Его длинные огненно-золотистые волосы спадали на широкие плечи. Из волнистой копны волос прямо надо лбом возвышалась пара рогов. И это были не искусственные рога, которые одевали себе на головы мужчины из братства Лося, они были живыми, имплантированными в череп Героя-Солнце. Рога возвышались на двенадцать дюймов над головой, а между наружными концами их было добрых шестнадцать. Они были покрыты бледной лоснящейся кожей, пронизанной синими жилками кровеносных сосудов. У основания каждого рога пульсировала мощная артерия в такт с сердцебиением Героя-Солнце. Очевидно, их пересадили на голову совсем недавно. У основания рогов ещё была запекшаяся кровь.

His long red-gold hair hung to his shoulders. Out of the curly masses, just above the forehead and the hairline, sprouted a pair of antlers. These were not the artificial antlers that the Elk frat wore. They were living organs. They stood twelve inches above his head and measured sixteen inches from the outer tip of one to the outer tip of the other. They were covered with a pale shiny skin, shot through with blue blood vessels. At the base of each a great artery pulsed with the throb of the Sunhero’s heart. It was obvious that they had been grafted onto the man’s head very recently. There was dried blood at the base of the antlers.

	… учёный сказал бы сейчас: «Этот человек родился, когда Земля кишела людьми. Есть что-то от насекомых в выражении его лица. Хотя имеется и небольшое отличие. Оно отражает неповторимость того времени — когда людям удавалось сохранять индивидуальность в человеческом муравейнике».
	… the student could have said, “This man was born when the Earth swarmed with humanity. He looks vaguely insectal. Yet there is a difference. He also bears the look of the original of those times—the man who managed to be an individual among the insects.”

	В дверях Белого дома появились девушки, несшие на своих плечах трон, в котором покоилось тело Джона-Ячменное Зерно. Все они принадлежали к женскому сообществу Кукурузы и были одеты в традиционные одежды: длинные суконные платья и высокие желтые шляпы в виде кукурузного початка. Они несли единственного мужчину — члена своей общины.
	Maidens appeared from the White House, carrying on their shoulders and hands a chair in which lolled the body of John Barleycorn. These maidens were dressed in the garb of their sisterhood, long stiff cloths dyed green to look like corn leaves and on their heads tall yellow crowns like ears of corn. They belonged to the Corn sisterhood. They were carrying out the single male member.

Он был глух ко всему, кроме кипения собственной крови. Процессия старалась идти медленно, но по мере приближения к месту назначения, ход её все более ускорялся. Возможно из-за угроз девушек разорвать Лосей на части, если они будут медлить. Все больше крови лилось под бичами и стрелами. Несмотря на это, девушки то и дело вливались в процессию. Одна из них умудрилась вспрыгнуть прямо на плечи Лосей, поддерживающих Героя-Солнце на спине оленя. Её стряхнули на землю, содрали одежду. Тело её мгновенно покрылось кровавыми пятнами. Один из мужчин попытался даже предвосхитить Героя-Солнце, но за такое святотатство ему разбили голову, девушку же отшвырнули в задние ряды зрителей. — Жди своей очереди, красотка, — кричали Лоси, смеясь. — Если на тебя не хватит Большого Оленя, маленькие утешат тебя чуть позже, малышка. Когда процессия достигла подножия лестницы Капитолия, вновь возникла короткая свалка между девушками и отталкивавшими их жрицами и лучницами. Лоси сняли Героя-Солнце с оленя и понесли вверх по ступеням. — Ещё минуту, Великий Самец, — кричали они. — Потерпи, пока не поднимемся наверх. А там мы отпустим тебя. Герой-Солнце исступленно взревел, но позволил нести себя. Он, не отрывая глаз, смотрел на статую Великой Седой Матери, установленную на верхней площадке лестницы у входа в здание. Высеченная из мрамора, она имела пятьдесят футов в высоту. Великая Седая Мать кормила своего Сына огромной грудью, ногою же попирала бородатого дракона. Толпа взорвалась неистовым криком. — Виргиния! Виргиния! Из-за колонн на огромный балкон, опоясывавший Капитолий, вышла Верховная Жрица. Свет факелов заливал её обнаженные плечи и грудь. На этом светлом фоне ещё более темными казались золотисто-меловые волосы, спадавшие до лодыжек, загадочная темнота окружала алый, как свежая рана, рот, чёрными углями сверкали темно-синие глаза. Герой-Солнце взревел, словно самец, учуявший самку во время гона. Он закричал: — Виргиния! Больше ты уже не оттолкнешь меня! Ничто не остановит меня сейчас. Тёмный рот открылся как распустившийся бутон, в свете факелов сверкнули белоснежные зубы. Длинная стройная рука простерлась к нему. Он вырвался из цепляющихся за него рук и побежал вверх по ступеням. Он не обращал внимания ни на громовое крещендо музыки, ни на вторившие высоким нотам флейт похотливые крики девушек. Он не видел того, что бывшие его телохранители — Лоси сейчас изо всех сил боролись за свою жизнь, вырываясь из острых ногтей девственниц, рвущих их на части. Он не видел как смешались в одну кучу с упавшими на пол мужчинами белые юбки и кофты, сброшенные девушками, взбирающимися вверх по ступеням.

It made him deaf to anything but the roar of blood in him. Though the paraders made an attempt to pace slowly toward their destination, six blocks away, they could not help increasing speed as they came closer. Perhaps the insults and threats of the young girls to tear them apart if they didn’t hurry had something to do with it. The whips and arrows drew more blood. The girls nevertheless pressed in, and once a girl made a fantastically high jump into the air and knocked over a priestess. She scrambled up and leaped again onto the shoulders of an Elk, but she lost her footing and fell headlong into the group. There she was treated savagely; the men ripped off her clothes, pinched and gripped her everywhere until they drew blood. One man intended to anticipate the Sunhero, but this blasphemy was prevented by others. They knocked him over the head, and then kicked the girl back into line. “Wait your turn, honey!” they shouted. They laughed, and one yelled, “If the Great Stag isn’t enough, the little stags will accommodate you later, baby!” By the time this incident had passed, the procession was halted at the foot of the steps to the Capitol Building. Here there was some momentary confusion, as the Guards and priestesses tried to shove the girls back. The Elks pulled the Sunhero off the stag and began to lead him up the steps. “Hold on just a minute, Great Stag!” they said. “Hold on until you get to the top of the steps. And we will let you go!” Raving, the Sunhero glared at them, but he allowed them to hang on to him. He looked at the statue of the Great White Mother on the top of the steps by the entrance to the building. Carved marble, it was fifty feet high with enormous breasts. She was suckling her baby Son. One of her feet was crushing the life out of a bearded dragon. The crowd broke into a mighty roar, “Virginia! Virginia!” The high priestess of Washington had appeared from the shadows of the columns of the immense porch that ran around the Capitol. The light from the torches gleamed whitely on her long skirt and bare shoulders and breasts. It turned dark her honey-colored hair, which fell to her calves. It turned dark the mouth which in the daylight was red as a wound. It turned dark the eyes which in the sun were a deep blue. The Sunhero bellowed like a stag who scents a female during rutting season. He shouted, “Virginia! You’ll not put me off any longer! Nothing can stop me now!” The dark mouth opened, and the teeth flashed white in the torchlight. A long slim white arm beckoned to him. He tore loose from the many hands holding him and ran up the steps. He was only faintly aware that the drums and bugles and pipes behind him had risen to a crescendo and that the screaming was the high-pitched lust of a mob of young girls. He was only dimly aware of these… and not at all aware that his bodyguard was fighting for its life, trying to keep from being trampled underfoot or torn apart by the long sharp nails of the virgins. Nor did he see that mingled with the fallen bodies of the men were the white skirts and blouses of the girls, cast aside.

I

— Женщины! — вскричал Стэгг. Апатию как рукой сняло. Кальторп поразился внезапной перемене в поведении капитана. — Женщины! Восемьсот лет не видел ни одной, единственной-разъединственной! Я проглотил 1095 сексоподавляющих пилюль их бы хватило выхолостить слона! Но они уже не действуют! Я привык к ним! Я хочу женщину. Любую! Беззубую, слепую, хромую… собственную прабабку в конце концов! — Поздравляю, — хмыкнул Кальторп. — Так лучше, Стэгг. Уж очень тебе не к лицу поэтическая ностальгия.

“Women!” shouted Stagg, no longer looking dreamy. “What?” said Calthorp, startled by his captain’s sudden violence. “Women! Eight hundred years without seeing a single, solitary, lone, forlorn woman! I’ve taken one thousand ninety-five S.P. pills—enough to make a capon out of a bull elephant! But they’re losing their effect! I’ve built up a resistance! Pills or not, I want a woman. I could make love to my own toothless and blind great-grandmother. I feel like Walt Whitman when he boasted he jetted the stuff of future republics. I’ve a dozen republics in me!” “Glad to see you’ve quit acting the nostalgic poet and are now yourself,” said Calthorp

II

	Он поднялся и подошел к огромному окну на втором этаже Белого дома. Туземцы считали, что дворец назван так в честь Великой Седой Матери. Кальторп, правда, знал более точную причину, но у него хватило ума не спорить.
	He rose from his chair and walked to the huge French windows on the second story of the White House. The natives thought the royal mansion was named so in honor of the Great White Mother. Calthorp knew better, but he was too intelligent to argue.

	— Ведь сделать порох очень просто. — Конечно, — ответил Кальторп. — Так просто и очевидно, что человечество потратило почти полмиллиона лет на то, чтобы открыть, что из смеси древесного угля, серы и селитры в должной пропорции можно получить взрывчатку. Только и всего.
	“Because making black gunpowder is so simple and so obvious!” “Sure,” Calthorp said. “So simple and so obvious it only took mankind a mere half a million years to learn that mixing charcoal, sulfur, and potassium nitrate in the proper proportions resulted in an explosive mixture. That’s all."

	— «Дирада»? — Аристократов. Слово произошло от «дир-райдер», так как только привилегированным позволяется ездить верхом на оленях. Аналогично испанским кабальеро или французским шевалье. Оба слова первоначально обозначали всадников.
	“Diradah?” “The aristocrats. I think the word originally was deer-riders. Only the privileged are allowed to ride deer. Diradah. Analogous to the Spanish caballero or French cavalier. Both originally meant horseman. I’ve several things to show you, but let’s look at that mural again.”

Они его строили в соответствии со своими верованиями и мифами. Кальторп ткнул пальцем в сторону Капитолия — чем-то здание напоминало знакомый им Капитолий, но теперь у него было два купола вместо одного, и на вершине каждого была красная башенка. — Так сделано ради того, чтобы здание было похоже на грудь Великой Седой Матери, — сказал Кальторп. Затем он указал на Монумент Вашингтона, ныне расположенный левее Капитолия и взметнувшийся почти на сто ярдов. Башня из стали и бетона, раскрашенная чередующимися спиралями красных, белых и синих полос и увенчанная круглой красной надстройкой. — Думаю, тебе понятно, что именно он изображает. Согласно легенде, такой был у Отца всей страны. Предполагается, что сам Вашингтон похоронен под ним. Вчера вечером мне рассказал об этом с благоговением сам Джон-Ячменное Зерно.

"They built it as their beliefs and myths dictated.” He pointed to the Capitol. In some respects, it resembled the one they remembered. But it had two domes instead of one, and on top of each dome was a red tower. “Modeled after the breasts of the Great White Mother,” Calthorp said. He pointed at the Washington Monument, now located about a hundred yards to the left of the Capitol. It was three hundred feet high, a tower of steel and concrete, painted like a barber pole with red, white, and blue stripes and topped with a round red structure. “No need to tell you what that is supposed to represent. The myth is that it belonged to the Father of His Country. Washington himself is supposed be buried under it. I heard that story last night, told in all devoutness by John Barleycorn himself.”

	Среди марширующих были музыканты-жрецы из капеллы близлежащего Джорджтаунского университета. Рослые, упитанные, оскопившие себя во имя служения Богине (а равно и ради пожизненных почестей и привилегий), они сверкали пёстрыми женскими одеяниями: блузами с длинными рукавами и высокими воротниками, юбками до колен.
	In marched a band of musician-priests from the nearby Georgetown University. These were fat well-fed fellows who had castrated themselves in honor of the Goddess—and, incidentally, to get a lifelong position of prestige and security. Like women, they were dressed in high-necked, long-sleeved blouses and ankle-length skirts.

III

Стэгг приподнялся и застонал от боли и потрясения. Превозмогая себя, скатился с кровати, от слабости упал на колени, с трудом поднялся и, шатаясь, побрёл к трём громадным зеркалам, расположенным под углом друг к другу. Зеркала отразили ужасное зрелище. Он был гол. Мошонка выкрашена в голубой цвет, член — в красный, ягодицы — в белый. Но не это потрясло Стэгга. Он увидел два рога, торчащих под углом сорок пять градусов из лба на добрый фут, затем разветвляющихся на множество отростков.

Stagg sat up and then yelled from the pain and the shock. He rolled out of bed, fell to his knees from weakness, struggled to his feet, and staggered to the three full-length mirrors set at angles to each other. He was naked. His testicles were painted blue; his penis, red; his buttocks, white. He did not think about that. He could think about nothing except the two things he saw sticking at a 45-degree angle from his forehead for a foot and then branching out into many points.

	Джон-Ячменное Зерно вытолкал меня. Он сказал, что в этот момент женщины готовы разорвать, в полном смысле этого слова, любого подвернувшегося под руку мужчину. И намекнул, что некоторые музыканты стали жрецами поневоле — им не хватило прыти убраться с дороги этих дам в вечер зимнего солнцестояния.
	John Barleycorn made me leave. He told me that at this time the women were likely to tear apart—literally—any man they encountered. He hinted that some of the musicians had not voluntarily qualified for candidacy as priests; they had just not been spry enough to get out of the way of the ladies on the evening of the winter solstice.

	— Я кое-что припоминаю, — задумчиво произнес Стэгг. — Всё как в тумане, всё перепутано, но помню, как очнулся после того пойла. Я был беспомощнее ребёнка. Вокруг шумно. Женщины кричали, словно рожая. — А ребёнком был ты, — подсказал Кальторп.
	“Do you know,” Stagg said, “some things are coming back to me. It’s vague and mixed up, but I can remember coming to after taking that drink. I was weak and helpless as a baby. There was a great noise around me. Women screaming as if they were in the pain of childbirth…” “You were the baby,” Calthorp said.

	Пища и пиво попадали на его голую грудь и ноги, но он, хотя раньше ел всегда очень аккуратно, не обращал на это никакого внимания. Раз рыгнув так, что чуть не сшиб слугу, он прогремел: — Могу всех перепить, перебить, [пере…] Затем ещё раз рыгнул с такой же силой и снова набросился на еду, как изголодавшийся боров на лохань.
	The food and beer slopped on his bare chest and legs but, though he’d always been a fastidious eater, he paid no attention. Once, after a huge belch that almost knocked over a servant, he roared, “I can outbeat, outdrink…” Another giant belch interrupted him, and he fell again to eating like a hog in a trough.

IV

Том Табак не было настоящим его именем. Как звали его на самом деле, никто не знал. На этот вопрос он отвечал, что не имеет права называть свое имя и откликаться на него. Став «Томом Табаком», он уже не был больше человеком. Для жителей Ди-Си он был полубогом. — Если бы все шло как положено, — говорил он, — с вами разговаривал бы не я, а Джон-Ячменное Зерно. Но Великой Седой Матери Было угодно прервать его жизнь до Праздника Посева. Состоялись выборы, и я, как глава великого братства Табака, занял принадлежавшее ему место правителя Ди-Си. И буду им, пока не состарюсь и не ослабею, и тогда, чему быть, того не миновать.

Tom Tobacco was not his birth-name. What that was, none of them knew. They had asked, but Tom Tobacco had replied that he was not to mention it or hear it spoken. As of the day he had become Tom Tobacco, he was no longer a man but a dim. Apparently dim was the word for demigod. “If affairs had gone normally,” he was saying, “it would not be me talking to you but John Barleycorn. But the Great White Mother saw fit to end his life before Planting Rites. An election was held, and I, as chief of the great Tobacco frat, took his place as ruler of Deecee. And so I will be until I am too old and feeble—and then what will be will be.”

Он родился и вырос в Норфолке, в Виргинии — самом южном городе Ди-Си. Нафек, или норфолкский язык отличался от языка жителей Вашингтона так же, как испанский язык от французского или шведский от исландского. Том Табак, как и его предшественник Джон-Ячменное Зерно, был высок и очень худ, но в отличие от того, вся его одежда была коричневого цвета. Такими же были его длинные волосы, из коричневых зубов торчала толстая коричневая сигара. По ходу разговора он вытаскивал из кармана юбки сигареты и вручал членам экипажа

He had been born and raised in Norfolk, Virginia, the southernmost city of the nation of Deecee. Nafek, or Norfolkese, differed as much from Wazhdin, of Washingtonese, as Spanish from French, or Swedish from Icelandic. Tom Tobacco, like his predecessor John Barleycorn, was a tall, thin man. He wore a brown plug hat, a breastplate made of stiff brown cloth in the shape of tobacco leaves, a brown cloak, a greenish kilt from which hung a two-foot-long cigar, and brown calf-length boots. His long hair was brown, his purely decorative spectacles were brown-tinted, and a big brown cigar was stuck in his tobacco-stained teeth. While he talked, he pulled cigars from a pocket in his kilt and passed them around the group.

	Нефи Сарвант был невысоким, смуглым, костистым человеком лет сорока с весьма характерной внешностью: вздернутый подбородок, казалось, был заострен на конце, тонкие губы, делающие рот узкой полоской, и загнутый крючком нос, направленный к подбородку. Спутники часто шутили, что в профиль он напоминает щипцы для орехов.
	Nephi Sarvant was a short, dark, and bony man of about forty. His chin jutted out so far it gave the impression of curving upwards at its end. His mouth was so thin-lipped it was only a thread. His nose, like his chin, was overdeveloped. It hooked downwards as if trying to meet the chin. His crewmates said that in profile he looked like a human nutcracker.

	— Нам не по нутру незнакомцы, которые даже говорить правильно не могут. У чужаков много всяких штучек, особенно когда они играют в кости. Только неделю назад нам попался один матрос из Норфолка, который заговаривал кости. Мы ему повыбивали все зубы и сбросили с причала с грузом вокруг шеи. Только его и видели.
	“We don’t like strangers that can’t even talk Deecee straight. Strangers got queer tricks, especially when they are shooting craps. Only a week ago we caught a tar from Norfolk who was using magic to control the dice. We knocked his teeth out and threw him off the dock with a weight around his neck. Never saw him again.”

V

	… над головой шелестели ветви огромного дуба. Сквозь листву пробивалось яркое безоблачное небо. Вверху в ветвях резвились птицы воробьи, дрозды, на нижней ветке сидела огромная сойка, свесив вниз голые человеческие ноги. Ноги были загорелыми, стройными, красивой формы. Остальные части тела были спрятаны в костюме гигантской птицы.
	… the branches of a large oak tree above him. Through the branches he could see a bright, cloudless sky. There were birds on the branches, a sparrow, a catbird—and a huge jay which sat on its rear and dangled bare and human legs. The legs were brown and slim and nicely curved. The rest of the body was disguised in the costume of a giant jaybird.

VII

	— Ты говоришь на английском языке, очень близком к языку 21 века! — Да. Обычно только жрецы могут, но мой отец — человек состоятельный. Он направил меня в Бостонский Университет, и я там изучала церковно-американский.
	“You spoke twenty-first-century American! Something like it, anyway!” “Yes. Usually only priests can, but my father is a wealthy man. He sent me to Boston University, and I learned Church American there.”

	… Сильвия, проехавшая вперёд, чтобы предупредить жителей Балтимора о том, что Рогатый Король прибывает раньше, чем рассчитывали, и, несомненно, чтобы посвятить жителей в намерения Рогатого Короля изнасиловать весь город.
	… Sylvia, going ahead to warn the people of Baltimore that the Horned King was arriving ahead of schedule—and doubtless to relay the Horned King’s boast that he would ravish the entire city.

	.. это был любимый цвет богини Мэри, покровительницы Мэриленда. Согласно легендам, Мэри была внучкой Колумбии и дочерью Виргинии. Именно она обратила обитателей этой местности в истинную веру и взяла их под своё покровительство.
	… the color reserved for the goddess Mary, patron deity of Maryland. Mary, according to the myth, was the granddaughter of Columbia and the daughter of Virginia. It was she who had formed a fondness for the natives of this region and had taken them under her protection.

Тело жрицы вряд ли могло задержать весившего более полутонны зверя. Выставив голову вперед, он тараном пошел на плотно спрессованную толпу, состоявшую из дико кричавших и упирающихся женщин. Пробить эту живую, но прочную, как камень изгородь, зверь не смог и остановился. А вот тело наездника продолжало движение. Он по инерции перелетел через опущенные рога и шею лося и на мгновение как бы завис в воздухе над затянутыми во все голубое жрицами. Тела их разлетелись во все стороны, катились кувырком, увлекаемые другими телами, волочились по земле. Рога зверя уткнулись в чей-то подбородок и вырвали голову из туловища. Теперь эта голова, вращаясь, летела рядом со Стэггом. Он пронёсся над голубым месивом из гибнущих жриц и мягко опустился на поле, образованное белыми накидками, розовыми ртами, белоснежными юбками и голыми девственными грудями. Из этой западни из кружев и плоти выбраться он уже никак не мог и исчез из виду.

The impact of the priestess’ body scarcely checked the onslaught of the stag, which weighed at least a ton. It rammed head-on into the solidly packed mob of struggling, writhing women. The animal stopped as if it had run into a stone wall, but Stagg continued. He rose over the lowered neck and antlers and floated through the air. For a moment, he seemed to be suspended. Beneath was the group of blue-clad priestesses, splitting into two from the crash of the great body, flying in all directions, some of them soaring away on their backs, others upside down, several describing cartwheels. There was a severed head spinning by him, a head that had been caught under the chin by the tip of the antler and ripped off. He was past the blue ruin and descending upon a field of white veils and red mouths behind the veils, of white flaring bell-shaped skirts and bare virginal breasts. Then he had fallen into the trap of lace and flesh and disappeared from view.

VIII

— Ди-Си не были бы сами собой, если бы и тут не экономили. Они сочетают роль Героя-Солнце с ролью Короля-Оленя. Король-Олень символизирует человека. Рождается слабым и беспомощным ребенком, вырастает в страстного зрелого мужа, любовника и отца. Но и он заканчивает Великий Путь и должен, хочешь не хочешь, встретить Смерть. К тому времени он уже слепой, лысый, слабый, бесполый. И… он борется до последнего вздоха, но… Альба безжалостно лишает его жизни. <…> В Олбани состоится грандиозная церемония, апофеоз. Там ты овладеешь не юными нежными девственницами, а седовласыми, вислогрудыми жрицами Богини Свиньи. Твое естественное отвращение к старухам будет подавлено тем, что тебя будут держать в клетке до тех пор, пока похоть не дойдет до такой степени, что ты рад будешь любой женщине, даже столетней прабабке. <…> Потом тебя ослепят, оскальпируют, оскопят и, наконец, повесят. Будет объявлен всеобщий траур на целую неделю, а затем похоронят в позе зародыша под дольменом, под сводом из огромных глыб. В твою честь будут вознесены молитвы, а перед местом погребения будет принесён в жертву самец лося.

“The Deecee are nothing if not economical. They combine the role of Sunhero with that of the Stag-King. He is a symbol of man. He is born as a weak and helpless infant, he grows to become a lusty, virile male, lover, and father. But he, too, completes the Great Route and must, willy-nilly, face Death. By the time he meets her, he is blind, bald, weak, sexless. And… he fights for his last breath, but… Alba relentlessly chokes it out of him. <…> There will be one tremendous ceremony at Albany, the final. There you will take, not the tender young virgins, but the white-haired sag-breasted old priestesses of the Sow-Goddess. And your natural distaste for the old women will be overcome by keeping you restrained in a cage until you are at such a point of lust that you will take any woman, even a hundred-year-old great-grandmother. <…> Afterwards, you will be blinded, scalped, castrated, and then hung. There will be a week of national mourning for you. Then you will be buried in the position of a foetus beneath a dolmen, an archway of great slabs of stone. And prayers will be said to you and stags will be scarificed over your tomb.”

IX

	… государство Пантс-Эльф (Восточная Пенсильвания). — pants — «панталоны, штаны, брюки, кальсоны, шорты», elf — эльф
	… nation of Pants-Elf (eastern Pennsylvania).

Теперь же игра в <бейсбол> велась так, что считался необычным матч, в котором бы не было серьёзных увечий и нескольких смертельных исходов в каждой из команд. Первая часть Большой Серии состояла из игр между чемпионами различных областей Ди-Си. В финале встретились Великаны, но при этом потеряли столько игроков, что вынуждены были пригласить пол-команды Странников в качестве резерва для предстоящих международных встреч.

Now it was conducted in such a fashion that it was an unusual match in which both teams did not suffer numerous injuries and several fatalities. The first part of the Great Series was taken up by games between the champions of the various state leagues. The final game for national championship was between the Manhattan Big Ones and the Washington Sentahs. The Big Ones won, but they lost so many men they were forced to use half of the Sentahs for their reserves in the international games that followed.

	Лэнки Джон Через-Речку-Через-Лес Джордан Могучий Кэйси выплюнул табак и замахнулся. В руке у него был мяч стандартного размера, из которого торчали четыре симметрично расположенных полудюймовых стальных шипа. Поэтому ему приходилось держать мяч осторожно, чтобы не порезать пальцы при броске. — имя и прозвище
	Lanky John Up-The-Hill-And-Over-The-River-Jordan Mighty Casey spat tobacco, then began to wind up. He held in his right hand a ball of regulation size. Four half-inch steel spikes projected from the ball, one from each pole of the sphere and two from the equator. John Casey had to hold the ball so he wouldn’t cut his fingers when he hurled it.

При очередной подаче Яблоня взмахнул битой, но не попал по мячу. А вот тот угодил в цель. Игрок рухнул на землю, один из шипов мяча впился в его бок. Толпа вскрикнула и сразу же притихла, так как рефери открыл счет. У Яблони было всего десять секунд та то, чтобы подняться и отбить мяч, иначе будет засчитано решающее очко. Вторая девушка — талисман команды Ди-Си, высокая красивая блондинка с потрясающе длинными ногами и роскошными волосами, спадающими на круглые и твердые, как яблоки, ягодицы, бегом направилась к нему, высоко поднимая колени, как и подобало бежать девственницам в подобных случаях. Подбежав к лежащему, она опустилась на колени и пригнула голову так, чтобы роскошная рыжая копна её волос упала ему на лицо, и он мог их гладить. Считалось, что при этом к нему перейдёт сила девушки, посвятившей себя Великой Седой Матери. Он что-то шепнул ей, и она поднялась, расстегнула клапан над своим лобком, и снова склонилась над ним. Толпа взвывала от досады, ибо это означало, что игрок настолько сильно ранен, что ему нужна двойная порция духовной и физической энергии. При счёте восемь Яблоня, радостно приветствуемый толпой, встал на ноги. Даже болельщики из Кэйсиленда устроили ему овацию — человека с такой силой духа чествовали все.

The next pitch, Appletree swung and missed. The ball did not. Appletree fell to the ground, the spike of the ball sticking in his side. The crowd screamed, and then became comparatively silent as the ump began counting. Appletree had ten seconds to get up and bat or else have a strike called on him. The Deecee mascot, a tall beautiful girl with exceptionally long legs and rich red hair that fell past her buttocks, round and hard as apples, ran out to him. She brought her knees up high in the prancing gait affected by mascots on such occasions. When she got to Appletree, she dropped to her knees and bent her head over him and threw her hair forward so he could stroke it. The strength of a virgin, of a mascot dedicated to the Great White Mother in her aspect as Unfekk, was supposed to flow from her to him. Apparently this was not enough. He said something to her, and she rose, unbuttoned a flap over her pubes, and then bent down to him again. The crowd roared, because this meant that Appletree was so badly hurt he needed a double dose of spiritual-physical power. At the count of eight, Appletree rose to his feet. The crowd cheered. Even the Caseylander rooters gave him an ovation—all honored a man with guts.

— Здесь судья — я, и я говорю — аут! Затем он ещё громче повторил по буквам: — А-У-Т! Решение это пришлось не по вкусу болельщикам Ди-Си. Они засвистели и стали громко выкрикивать традиционное «Убить судью!» Карел побледнел, но решения своего не отменил. К несчастью, его смелость и твердость не принесли ему ничего хорошего, ибо толпа выплеснулась на игровое поле и повесила беднягу на балке в проходе. После этого началось массовое избиение игроков из команды Кэйсиленда. Они, наверное, все погибли бы под ударами кулаков, если бы вовремя не вмешалась полиция Манхэттена, окружив взбесившихся болельщиков и оттеснив их голоменями своих мечей. Карела также удалось спасти, так как кто-то успел перерезать веревку до того, как петля свершила своё дело.

“I’m the ump, and I say you’re out!” He spelled it out in Deecee phonetics. “A-U-T! Out!” The decision did not go over well with the Deecee rooters. They booed and screamed the traditional, “Kill the ump!” The Karelian turned pale, but he stood his ground. Unfortunately, his courage and integrity did him no good, as the mob spilled out of the stadium and hung him by the neck from a girder. The mob also began beating up the Caseylander team. These might have died under the savage blows, but the Manhattan police surrounded them and beat back the frenzied rooters with the flat of their swords. They also managed to cut down the Karelian before the noose had finished its work.

XI

	У входа в Вассарское училище Стэгг услышал те же гимны или вариации песнопений, которые слышал всегда, когда ему вручали ключи от городов. В данном конкретном случае ему вручили диплом почетного профессора.
	When Stagg entered the campus of Vassar, he heard the same song, or variation thereof, he always heard when being presented the keys to the city, or, in this case, an honorary doctorate.

	В его честь были перерезаны глотки у группы плененных пантс-эльфов на грандиозном празднестве. Многие их пленников были храбрецами: они выкрикивали непристойности в адрес Героя-Солнце, даже захлёбываясь собственной кровью.
	A group of Pants-Elf prisoners, taken on a raid, had had their throats cut during a ceremony in his honor. Some of them had been very brave men, jibing obscenely at Stagg until the knife severed their windpipes.

XII

	Контуры лица в профиль у Нефи Сарванта полностью отражали его характер. Они напоминали щипцы для раскалывания орехов. И Нефи был верен своему лицу: вцепившись во что-то, уже не отпускал.
	The face of Nephi Sarvant was an index to his character. It looked in profile like a nutcracker or the curved jaws of a pair of pliers. He was faithful to his face; once he fastened down upon something, he would not let go.

Храм Готью располагался на границе между районом, где обитала знать. Это было внушительное здание из бетона в форме гигантской полуоткрытой устричной раковины, покрытое чередующимися красными и белыми полосами. Ко входу вели широкие ступени. Внутри было полутемно и прохладно. Верхняя часть раковины поддерживалась несколькими стройными каменными колоннами, представляющими собой подобие Богини Готью, хорошо сложенной женщины с печальным вытянутым лицом и открытым углублением в том месте, где должен был быть её живот. В этих нишах помещались большие каменные скульптуры куриц, окруженных яйцами.

The Temple of Gotew was on the borderline between the dock area and a wealthy residential district. It was an imposing building of prestressed concrete, shaped like an enormous half-open oyster shell and painted in scarlet and white stripes. Broad steps of granite slabs ran up to the lower lip of the shell, and the interior was cool and dimly lit. The upper part of the shell was supported by a few slim pillars of stone carved in the likeness of the goddess Gotew, a stately figure with a sad and brooding face and an open hollow where her stomach should have been.

XV

	Майти по-волчьи оскалил зубы. Теперь, согласно правилам, раз уж Стэгг замахнулся битой, но не попал по мячу, то должен был отшвырнуть её в сторону и стоять неподвижно, пока Майти не сделает попытку «запятнать» его, пусть даже ударом мяча между глаз. — бейсбол
	Mighty grinned wolfishly because, if Stagg struck out. Stagg would have to throw aside his bat and stand unmoving while Mighty tried to hit him between the eyes with the ball.

XVII

— Давно он умер? Один из кэйсилендеров взглянул на солнце. — Около получаса тому назад. Он ещё долго истекал кровью и не сдавался без борьбы. — Прекрасно! Стейнберг, — произнес Черчилль в микрофон переносной рации. — Гони корабль сюда и спускай несколько механических лопат. Нам нужно как можно быстрее откопать тело Стэгга. Кальторп, как ты считаешь, шансы есть? — Воскресить его? Очень неплохие. А вот на то, что мозг его останется без повреждений — практически никаких. Но можно восстановить поврежденные клетки и ткани, а там посмотрим, что получится. <…> На корабле Кальторп, управляя сверхнежным робохирургом, вырезал костное основание рогов и поднял черепную крышку Стэгга. Была вскрыта грудная клетка, в сердце и мозг имплантированы электроды. К системе кровообращения подключили насос. Затем специальное устройство подняло тело и поместило в ванну для оживления. В ванне пульсировал биогель, идеальная питательная среда для помещенных в неё клеток. Клеток было два вида. Один выедал из трупа поврежденные или распавшиеся клетки. Другой вид состоял из множества воспроизведенных собственных клеток тела Питера Стэгга. Здесь, в ванне, эти клетки, соприкасаясь с различными органами, замещали те, что были отторгнуты от тела первым видом. Повинуясь электростимулятору, начало биться сердце. Поднялась температура тела. Постепенно сероватый цвет кожи сменялся здоровым, розовым. Почти пять часов делал свое дело биогель. Кальторп снова и снова проверял показания приборов и форму кривых на экранах осциллографа. Наконец он произнес: — Можно больше не держать его здесь. Он повернул переключатель на приборной панели робохирурга, и тело Стэгга было осторожно извлечено из ванны и перенесено на операционный стол. Здесь с него были смыты остатки биогеля, извлечены электроды из сердца и головного мозга, зашита грудь, установлена на свое место черепная коробка, натянута кожа на кости черепа и наложены швы. Теперь товарищи отнесли его в постель. Спал он как новорожденный. <…> — Когда человек бывает мертв столь долго, как он, неизбежно повреждается какая-то часть мозга. Обычно её удается восстановить. Но бывают случаи, когда человек остаётся слабоумным.

“How long has he been dead?” One of the Caseys eyed the sun. “About half an hour. He bled much for a long time and did not give up without a fight.” “Okay, Steinborg,” Churchill said into his walkie-talkie. “Bring the ship up and send out a couple of walking shovels. We have to dig Stagg out of this ground fast. Calthorp, do you think there’s a chance?” “That we can resurrect him? A good chance. That he’ll escape brain damage? No chance at all. But we can build up the damaged tissue and then see what happens.” <…> Inside the ship, Calthorp, directing the delicate robo-surgeon, cut the bony base of the antlers out of Stagg’s skull and removed the top of his skull. His chest was laid open, electrodes implanted in the heart and the brain. A blood pump was attached to his circulatory system. Then the body was lifted by the machine and placed in a lazarus tank. The tank was filled with biogel, a thin fluid which nourished the cells swarming in it. There were two kinds of cells. One would eat away the damaged or decomposed cells of the corpse. The other was a multitude descended from cells from Stagg’s own body. These would seek out and attach themselves to the mother organs and replace those which had been scourged from his body. Stagg’s heart began pumping under the electrical stimulus. His body temperature began to rise. Gradually, the grayish color of skin was replaced by a healthy pink. Five hours passed, while the biogel did its work. Calthorp studied for the hundredth time the indications on the meters and the waves on the oscilloscopes. Finally he said, “No use keeping him in there any more.” He twisted a dial on the instrument panel of the robo-surgeon, and Stagg was slowly lifted from the tank. He was deposited on a table, where he was washed off, the needles withdrawn from heart and brain, his chest sewed up, a metal skull cap fitted on, the scalp rolled back over the cap and the skin sewn up. From there the men took over. They carried Stagg to a bed and put him in it. He slept like a new-born baby. <…> “When a man has been dead as long as he was, he suffers a certain inevitable amount of brain damage. Usually this can be repaired. But sometimes the man is an idiot.”

Перевод

А. Кон, 1990, 1994 (с некоторыми уточнениями)

О романе

	Конечно, символизм в «Плоти» присутствует, но в соответствии с политикой издателя, всё в книге имеет явные сексуальные мотивы или смысл.
	The symbolism is there, too, in "Flesh," but in line with the publisher's policies, just about everything in the book has an overt sexual motive or meaning.
	— Питер Шуйлер Миллер, 1961

	Тут есть яркие вспышки воображения, к которым никто, кроме Филипа Фармера, не мог бы даже приблизиться...
	There are vivid flashes of imagination that no one but Philip Farmer could even come near...
	— Джоанна Расс, 1968