Письма Франца Кафки Оскару Поллаку

Известно 11 писем Франца Кафки Оскару Поллаку 1902-4 годов.

Цитаты

	Заметил ли ты, как тени бабьего лета пляшут на тёмной вспаханной земле, пляшут, как настоящие танцоры? Заметил ли ты, как земля приподнимается навстречу пасущейся корове и с каким доверием она приподнимается? Заметил ли ты, как тяжёлый и жирный ком земли крошится в слишком тонких пальцах и с какой торжественностью он крошится? — конец августа—начало сентября 1902
	Hast Du schon gemerkt, wie Spätsommerschatten auf durchwühlter dunkler Erde tanzen, wie körperhaft sie tanzen. Hast Du schon gemerkt, wie sich die Erde entgegenhebt der fressenden Kuh, wie zutraulich sie sich entgegenhebt? Hast Du schon gemerkt, wie schwere fette Ackererde unter den allzu feinen Fingern zerbröckelt, wie feierlich sie zerbröckelt?

	Прага не отпускает нас. <…> У этой матушки есть когти. Надо покориться или же… Надо бы поджечь её с двух концов, поджечь Вышеград и Градчаны — тогда, может быть, удалось бы вырваться. Представь себе этот карнавал. — 20 декабря 1902
	Prag läßt nicht los. <…> Dieses Mütterchen hat Krallen. Da muß man sich fügen oder —. An zwei Seiten müßten wir es anzünden, am Vyšehrad und am Hradschin, dann wäre es möglich, dass wir loskommen. Vielleicht überlegst Du es Dir bis zum Karneval.

… странную историю про стеснительного Ланге и про Нечестивца в сердце своём <…>. Тот вскинул ресницы, и слова побежали из его уст. Это были изысканные господа в лаковых башмаках, английских галстуках и с блестящими пуговицами, и если бы тихонько спросить кого-то из них: «Знаешь ли ты, что такое изысканность?», тот ответил бы с усмешкой: «Ещё бы, я ношу английские галстуки». И едва выбравшись изо рта, эти господа поднимались на цыпочки, становились большими, они, танцуя, подступали к Ланге, карабкались по нему, щекоча и покусывая, и, вконец усталые, набивались ему в уши. — там же; первое известное художественное произведение Кафки

… vertrackte Geschichte vom schamhaften Langen und vom Unredlichen in seinem Herzen <…>. Der drehte die Augenlider in die Höhe und die Worte gingen aus seinem Mund. Das waren feine Herren mit Lackschuhen und englischen Halsbinden und glänzenden Knöpfen, und wenn man sie heimlich fragte: "Weißt du, was Blut aus Blut ist?", so antwortete einer anzüglich: "Ja, ich habe englische Halsbinden." Und kaum waren die Herrchen aus dem Munde draußen, stellten sie sich auf die Stiefelspitzen und waren groß, dann tänzelten sie zum Langen hin, kletterten zwickend und beißend an ihm hinauf und stopften sich ihm mühselig in die Ohren.

Тут что-то заставляет мои губы кривиться, или нет, мягко сказано, что-то рвет их, и кто-то, стоя за деревом, говорит мне тихо: «Ничего тебе одному не сделать», и вот теперь я пишу, многозначительно, изысканно строя фразу: «Отшельничество отвратительно, клади свои яйца честно перед всем миром, солнце их высидит; кусай лучше жизнь, чем свой язык; можно уважать крота и его особенности, но не надо делать из него своего святого». — 6 сентября [1903?]

Aber reißt mir etwas die Lippen ganz auseinander, oder ist es sanft, nein, es reißt, und jemand, der hinter dem Baum steht, sagt mir leise: "Du wirst nichts tun ohne andere", ich aber schreibe jetzt mit Bedeutung und zierlichem Satzbau: "Einsiedelei ist widerlich, man lege seine Eier ehrlich vor aller Welt, die Sonne wird sie ausbrüten; man beiße lieber ins Leben statt in seine Zunge; man ehre den Maulwurf und seine Art, aber man mache ihn nicht zu seinem Heiligen."

Я не жду от тебя никакого ответа относительно того, велика ли радость ожидать здесь и легко ли подносить огонь к костру для сожжения, я даже не хочу знать, как ты ко мне относишься, потому что и это значило бы принуждать тебя, итак, я хочу чего-то более легкого и одновременно более трудного, я хочу, чтобы ты прочел эти листки, пусть даже и безразлично и без приязни. Потому что там есть и безразличное, и неприятное. Потому что — и вот почему я этого хочу — самые для меня дорогие, самые твердые орешки просто-напросто застыли, несмотря на солнце, я знаю, что два чужих глаза могут их согреть и размягчить, стоит им только взглянуть. Я пишу лишь: согреть и размягчить, потому что уж это наверняка, ведь сказано же: «Прекрасно чувство само по себе, но чувство ответное умножает силы». — там же

Ich will von Dir keine Antwort darauf haben, ob es eine Freude wäre hier zu warten oder ob man leichten Herzens Scheiterhaufen anzünden könnte, ja ich will nicht einmal wissen, wie Du zu mir stehst, denn auch das müßte ich Dir abzwingen, also ich will etwas Leichteres und Schwereres, ich will, dass Du die Blätter liest, sei es auch gleichgültig und widerwillig. Denn es ist auch Gleichgültiges und Widerwilliges darunter. Denn — darum will ich es — mein Liebstes und Härtestes ist nur kühl, trotz der Sonne, und ich weiß, dass zwei fremde Augen alles wärmer und regsamer machen werden, wenn sie darauf schauen. Ich schreibe nur wärmer und regsamer, denn das ist gottsicher, da geschrieben steht: "Herrlich ist selbständig Gefühl, aber antwortend Gefühl macht wirkender."

… Бог не желает, чтобы я писал, а я писать должен. И так все время, то вверх, то вниз; наконец Бог всё-таки пересиливает, и это ужасней, чем ты можешь себе это представить. Столько моих сил привязано к колышку, из которого может развиться зеленое дерево, если отпустить их на волю себе и государству во благо. Но жалобами не сдвинешь жернов, привязанный к шее, особенно если он тебе дорог. — [9 ноября 1903]

… Gott will nicht, dass ich schreibe, ich aber, ich muß. So ist es ein ewiges Auf und Ab, schließlich ist doch Gott der Stärkere und es ist mehr Unglück dabei, als Du Dir denken kannst. So viele Kräfte sind in mir an einen Pflock gebunden, aus dem vielleicht ein grüner Baum wird, während sie freigemacht mir und dem Staat nützlich sein könnten. Aber durch Klagen schüttelt man keine Mühlsteine vom Halse, besonders wenn man sie lieb hat.

Людям потому только и удаётся хоть как-то держаться в высоте над адской бездной, через которую им надо перебраться, что они, напрягая все силы, любовно помогают друг другу. Они связаны друг с другом канатом, и стоит его только немного отпустить, так, что кто-то один зависнет над бездной глубже других, это уже беда, но страшно, когда чья-то веревка вдруг оборвется, и он упадет. Вот почему надо держаться друг за друга. Мне кажется, что удерживают нас наверху девушки, ведь они так легки, вот почему мы должны любить девушек, а они должны любить нас. — 21 декабря 1903

Nur dadurch, dass die Menschen alle Kräfte spannen und einander liebend helfen, erhalten sie sich in einer leidlichen Höhe über einer höllischen Tiefe, nach der sie wollen. Untereinander sind sie durch Seile verbunden, und bös ist es schon, wenn sich um einen die Seile lockern und er ein Stück tiefer sinkt als die andern in den leeren Raum, und gräßlich ist es, wenn die Seile um einen reißen und er jetzt fällt. Darum soll man sich an die andern halten. Ich habe die Vermutung, dass die Mädchen uns oben halten, weil sie so leicht sind, darum müssen wir die Mädchen lieb haben und darum sollen sie uns lieb haben.

	Я думаю, что мы должны читать лишь те книги, что кусают и жалят нас. Если прочитанная нами книга не потрясает нас, как удар по черепу, зачем вообще читать её? Скажешь, что это может сделать нас счастливыми? Бог мой, да мы были бы столько же счастливы, если бы вообще не имели книг; книги, которые делают нас счастливыми, могли бы мы с лёгкостью написать и сами. На самом же деле нужны нам книги, которые поражают, как самое страшное из несчастий, как смерть кого-то, кого мы любим больше себя, как сознание, что мы изгнаны в леса, подальше от людей, как самоубийство. Книга должна быть топором, способным разрубить замёрзшее море внутри нас. — перевод: В. Белоножко, 2009
	Ich glaube, man sollte überhaupt nur solche Bücher lesen, die einen beißen und stechen. Wenn das Buch, das wir lesen, uns nicht mit einem Faustschlag auf den Schädel weckt, wozu lesen wir dann das Buch? Damit es uns glücklich macht, wie Du schreibst? Mein Gott, glücklich wären wir eben auch, wenn wir keine Bücher hätten, und solche Bücher, die uns glücklich machen, könnten wir zur Not selber schreiben. Wir brauchen aber die Bücher, die auf uns wirken wie ein Unglück, das uns sehr schmerzt, wie der Tod eines, den wir lieber hatten als uns, wie wenn wir in Wälder verstoßen würden, von allen Menschen weg, wie ein Selbstmord, ein Buch muß die Axt sein für das gefrorene Meer in uns.
	— 27 января 1904

10 января 1904

	Хорошо, когда можешь сам от себя укрыться под грудой слов, а ещё лучше, когда можешь украсить себя и обвешать словами, пока не станешь таким, каким мечтаешь быть.
	Gut ist es, wenn man sich vor sich selbst mit Worten zuschütten kann, aber noch besser ist es, wenn man sich mit Worten ausschmücken und behängen kann, bis man ein Mensch wird, wie man es im Herzen wünscht.

Знаешь, чем примечательны иные люди? У них ничего нет за душой, но они не могут в этом признаться, даже сами перед собой, вот чем они примечательны. Все они братья того человека, который бродил по городу, ничем себя не проявил, ни одного разумного слова не вымолвил, не умел ни танцевать, ни смеяться, зато обеими руками судорожно прижимал к себе замкнутую шкатулку. А если кто-то участливо его спрашивал: «Что вы носите так бережно в этой шкатулке?», человек наклонял голову и говорил туманно: «Пусть я ничем себя не проявляю, это верно, пусть я не могу промолвить ни одного разумного слова, и танцевать я не умею, и смеяться, но сказать, что в этой, как вы заметили, замкнутой шкатулке, этого я не могу, нет, нет, этого я не скажу». Разумеется, после таких ответов его оставляли в покое, но всё-таки какое-то любопытство у некоторых оставалось, какой-то интерес, заставлявший снова задаваться вопросом: «Что же всё-таки там, в этой замкнутой шкатулке?», и чтобы это узнать, они опять и опять подступали к человеку, но тот всё равно секрета не выдавал. Что ж, любопытство, тем более такое, со временем не стареет, но интерес уже не тот, люди, не выдержав, начинают уже посмеиваться над тем, с каким вечным непонятным трепетом оберегается невзрачная, замкнутая шкатулка. И потом, должно же у бедняги найтись хоть немного доброго вкуса, усмехнется же он в конце концов сам, пусть хотя бы просто чуть скривит рот… И вот любопытство сменяется равнодушным, отчужденным сочувствием, хуже, чем равнодушием и отчужденностью. Интересующихся им все меньше, и они 'теперь спрашивают: «Что вы носите так бережно в этой шкатулке? Уж не сокровище ли, хе-хе, или, может, благую весть? Ну, хоть приоткройте её, нам пригодилось бы и то, и другое, а впрочем, не открывайте, мы вам поверим и так». И вдруг кто-то выкрикивает это особенно пронзительно, у человека испуганный взгляд, это кричал он сам. После его смерти в шкатулке нашли два молочных зуба.

Weißt Du, was an manchen Leuten Besonderes ist? Sie sind nichts, aber sie können es nicht zeigen, nicht einmal ihren Augen können sie es zeigen, das ist das Besondere an ihnen. Alle diese Menschen sind Brüder jenes Mannes, der in der Stadt herumging, sich auf nichts verstand, kein vernünftiges Wort herausbrachte, nicht tanzen konnte, nicht lachen konnte, aber immer krampfhaft mit beiden Händen eine verschlossene Schachtel trug. Fragte ihn nun ein Teilnehmender: "Was tragen Sie so vorsichtig in der Schachtel?", da senkte dann der Mann den Kopf und sagte unsicher: "Ich verstehe mich zwar auf nichts, das ist wahr, ich kann zwar auch kein vernünftiges Wort herausbringen, ich kann auch nicht tanzen, auch lachen kann ich nicht, aber was in dieser, wohlgemerkt verschlossenen Schachtel ist, das kann ich nicht sagen, nein, nein, das sage ich nicht." Wie natürlich, verliefen sich nach diesen Antworten alle Teilnehmenden, aber doch blieb in manchen von ihnen eine gewisse Neugier, eine gewisse Spannung, die immer fragte: "Was ist denn in der verschlossenen Schachtel?", und um der Schachtel willen kamen sie hin und wieder zu dem Mann zurück, der aber nichts verriet. Nun, Neugierde, derartige Neugierde wird nicht alt und Spannung lockert sich, niemand hält es aus, nicht endlich zu lächeln, wenn eine unscheinbare, verschlossene Schachtel mit ewiger unverständlicher Ängstlichkeit gehütet wird. Und dann, einen halbwegs gutartigen Geschmack haben wir ja dem armen Mann gelassen, vielleicht lächelt er selbst endlich, wenn auch ein wenig verzerrt. — Was an Stelle der Neugier jetzt kommt, ist gleichgültiges fernstehendes Mitleid, ärger als Gleichgültigkeit und Fernstehn. Die Teilnehmenden, die kleiner an Zahl sind als früher, fragen jetzt: "Was tragen Sie denn so vorsichtig in der Schachtel? Einen Schatz vielleicht, he, oder eine Verkündigung, nicht? Na, machen Sie nur auf, wir brauchen beides, übrigens lassen Sie es nur zu, wir glauben es Ihnen auch ohnedem." Da schreit es plötzlich einer besonders grell, der Mann schaut erschrocken, er war es selbst. Nach seinem Tode fand man in der Schachtel zwei Milchzähne.

Ссылка

• Оригиналы в базе писем и дневников