Павана (Робертс)

«Павана» (англ. Pavane) — альтернативно-исторический роман Кита Робертса 1968 года, состоящий из 7 новелл, все, кроме последней, публиковались в 1966 году.

Цитаты

Фигура первая. «Леди Маргарет»

Как у всех буксировщиков, у Джесса было неодолимое отвращение к машинам с двигателем внутреннего сгорания, хотя он чутко прислушивался к аргументам «за» и «против». Может статься, из бензинового двигателя когда-нибудь и выйдет толк; а есть ещё одна занятная система, как бишь её… дизель. Но — наш пострел и тут поспел! Как же без Церкви-то! Согласно папской булле 1910 года — «Petroleum Veto» — рабочий объём двигателей внутреннего сгорания не должен превышать ста пятидесяти кубических сантиметров. С тех самых пор никакие конкуренты буксировщиков не волнуют. А на колымаги с бензиновым двигателем приходится цеплять потешные паруса, иначе — ни тпру ни ну! Чтоб эти мотыльки чего-нибудь отбуксировали — об этом и думать смешно.

Jesse had all the hauliers' ingrained contempt for internal combustion, though he'd followed the arguments for and against it keenly enough. Maybe one day petrol propulsion might amount to some-thing and there was that other system, what did they call it, diesel... But the hand of the Church would have to be lifted first. The Bull of 1910, Petroleum Veto, had limited the capacity of IC engines to 150 cc's, and since then the hauliers had had no real competition. Petrol vehicles had been forced to fit gaudy sails to help tow themselves along; load hauling was a singularly bad joke.

	Пробуешь очнуться от грёз, вырваться из сна, но тщетно. Ведь ты давно не спишь и не грезишь, а сон и грезы — это то, что зовут жизнью. Ходишь во сне, говоришь во сне, даже тогда, когда что-то в тебе хочет скорчиться и умереть.
	You try to wake from what you know is a dream, and you can't. Because you're awake already, this is the dream they call life.

Фигура вторая. Сигнальщик

В центре находилось выкрашенное в белый цвет квадратное основание сигнальной мачты; вокруг нее была небольшая платформа, доски которой блестели как полированные — до того были исшарканы. На платформе занимались делом два сигнальщика. У каждого в руках длинные рычаги, которые поднимают семафорные крылья; от рычагов уходят вверх тяги управления через фиксирующие белые полотняные кольца в проеме на крыше. В просветы тяг видно небо, оттуда спускается теплый июльский воздух. Третий работник с биноклем у глаз стоял возле восточного окна и произносил без надрыва и неспешно: «Пять… одиннадцать… тринадцать… девять». Сигнальщики повторяли называемые комбинации, ворочая массивные рукояти, налегая на них всем телом при подъеме сигнальных крыльев и сноровисто используя энергию их опускания для набора следующего знака. Атмосфера была сосредоточенной, но не напряженной; во всем была видна легкость долгой практики. Со стоек на потолке свисало до уровня глаз сигнальщиков контрольное устройство, повторявшее для удобства все подаваемые знаки, но на него редко посматривали. Годы тренировки придавали движениям работников такую изящную ловкость, что мальчик, если бы он хоть раз в жизни побывал в театре, непременно вспомнил бы о выверенных балетных па. Тела то устремлялись вперед, то замирали, то выписывали замысловатые арабески, и всё помещение было наполнено убаюкивающими в своей размеренности звуками: дерево — скрип-скрип, сигнальные крылья — щёлк-щёлк… <…> Маршрут прохождения открытого текста зависел большей частью от той ветви сигнальщиков, через чьи посты распространялись шифрограммы. Только многолетний опыт в сочетании с определенной долей интуиции помогал направлять сигналы по наименее загруженным цепочкам семафоров; когда линия работала в одном направлении, как в данный момент, и подробное сообщение двигалось с востока на запад, было крайне затруднительно использовать её в обратном направлении — понятно почему. Но в принципе удавалось передавать одновременно два сообщения во встречных направлениях, это было обычной практикой на башнях первого класса. При необходимости каждый третий знак в серии, передаваемой на север, был частью депеши, передаваемой на юг. Иногда сообщения шли кусочками — то в одну сторону, то в другую. Но сигнальщики терпеть не могли передавать сразу в два направления. Для этого следует очистить линию от прочих сообщений, условиться о типе передачи. Ставят двух наблюдателей, которые по очереди выкрикивают команды сигнальщикам, но даже на лучших постах, при вышколенных работниках, малейший сбой приводит к полной неразберихе — приходится останавливаться, очищать линию и начинать всё сызнова.

In the centre of the room, white-painted and square, was the base of the signal mast; round it a little podium of smooth, scrubbed wood, on which stood two Guildsmen. In their hands were the long levers that worked the semaphore arms overhead; the control rods reached up from them, encased where they passed through the ceiling in white canvas grommets. Skylights, opened to either side, let in the warm July air. The third duty Signaller stood at the eastern window of the cabin, glasses to his eyes, speaking quietly and continuously. ‘Five . eleven . thirteen ... nine . .‘ The operators repeated the combinations, working the big handles, leaning the weight of their bodies against the pull of the signal arms overhead, letting each downward rush of the semaphores help them into position for their next cipher. There was an air of concentration hut not of strain: it all seemed very easy and practised. In front of the men, supported by struts from the roof, a telltale repeated the positions of the arms, hut the Signallers rarely glanced at it. Years of training had given a fluidness to their movements that made them seem almost like the steps and posturings of a ballet. The bodies swung, checked, moved through their arabesques; the creaking of wood and the faint rumbling of the signals filled the place as steady and lulling as the drone of bees. <…> How they arrived, their routing on the way. was very much the concern of the branch Signallers through whose stations the ciphers passed. It took years of experience coupled with a certain degree of intuition to route signals in such a way as to avoid lines already congested with information: arid of course while a line was in use in one direction, as in the present case with a complex message being moved from east to west, it was very difficult to employ it in reverse. It was in fact possible to pass two messages in different directions at the same time, and it was often done on the A Class towers. When that happened every third cipher of a north-bound might be part of another signal moving south: the stations transmitted in bursts, swapping the messages forward and hack. But coaxial signalling was detested even by the Guildsmen. The line had to be cleared first, and a suitable code agreed on; two lookouts were employed, chanting their directions alternately to the Signallers. and even in the best-run station total confusion could result from the smallest slip, necessitating reclearing of the route and a fresh start.

	Будущие сигнальщики по драчливости и сопливости не уступали ученикам всех прочих профессий.
	The Guild children were the usual crowd of brawling, snotty-nosed brats that comprised the apprentices of any trade.

А боги уже существовали — древние боги, могущественные и многочисленные. Они глядели вниз, за всем наблюдали, взбаламучивали моря, шаря пальцами в иле. Всё происходило в тусклом свете, в промозглом предрассветном мареве. Горы сотрясались, пятились и ворочались, будто прекрасные горбатые звери, которые отряхиваются от воды. И вот над ними взошло солнце, всё согревая, разжижая туманы, рассылая по всем морям бесчисленные шаловливые танцующие блики. Боги покатились со смеху, а горы опять стали выкарабкиваться из ила, то и дело оскальзываясь, покуда не создали устойчивый облик дотоле бесформенной Земли. Звучало пение, катящееся подобно колесу, хотя не существовало ни «переда», ни «зада», было лишь осознание непрерывности, гигантских перемен, грандиозного вечноприсутствия Времени. Камни формировались, рассыпались в прах, вырастали снова, становились то твёрдыми, то текучими, покуда суша не приобрела свой нынешний вид;..

And already there were Gods; the Old Gods, powerful and vast, looking down, watching, stirring with their fingers at the silt, waving the swirling brownness back across the sea. It was all done in a dim light, the cold glow of dawn. The hills shuddered, drew back, thrust up again like golden, humped animals, shaking the water from their sides. The sun stood over them, warming, adding steam to the fogs, making multiple and shimmering reflections dance from the sea. The Gods laughed; and over and again, uncertainly, unsurely, springing from the silt, sinking back to silt again, the hills writhed, shaping the shapeless land. The voice sang, whirring like a wheel; there was no 'forward,' no 'back'; only a sense of continuity, of massive development, of the huge Everness of Time. The hills fell and rose; leaves brushed away the sun, their reflections waved in water, the trees themselves sank, rolled and heaved, were thrust down to rise once more dripping, grow afresh. The rocks formed, broke, re-formed, became solid, melted again until from the formlessness somehow the land was made;..

Фигура третья. Брат Джон

	Джон подошел к одному из прессов и подождал, пока работающий за ним брат Джозеф не закончит печатать. Наконец тот вынул многокрасочный оттиск: грудастая деревенская девка держит ячменный сноп, а под ней надпись: «Жнецкий эль. Произведён по лицензии в монастыре Сент-Адхельма, Шерборн, Дорсет».
	John released the bed, hauled it back, raised the tympan, then more carefully the paper sheet, held the design up to the light. The colours glowed cheerfully; a drawing of a buxom country girl holding a sheaf of barley, and the inscription Harvesters Ale; brewed under licence at the monastery of Saint Adhelm, Sherborne, Dorset.

Слишком часто, размышлял кардинал, приходится прибегать к кнуту и стращать адским пламенем вместо того, чтобы манить в царствие любви… Спору нет, отец Иероним — человек одержимый до сумасшествия, и его услуги в прошлом значительны; однако на сей раз устроенная им кровавая баня вызвала волну гнева, которая способна захлестнуть всю Англию… Немилосердные и странные мысли вертелись в голове архиепископа лондониумского. Он снова встал и в задумчивости вперился в сады под окном. Мысленно он представил, как его розы топчут ноги грубой черни, как каблуками вдавливают в землю лилии, как орущая толпа крушит и поджигает его дворец, упивается винами из его подвалов, а тем временем языки пламени уничтожают его покои, кухни, кабинеты и библиотеку. <…> В силу своего положения Его преосвященству приходилось быть не столько духовным лицом, сколько экономистом и политиком; иногда вся церковная иерархия казалась ему сияющим одеялом, золотым покрывалом, накинутым на тело спящего гиганта. Временами, как сегодня, гигант начинает ворочаться и мычать в своём нескончаемом сне. А теперь того и гляди проснётся.

Once too often, mused the Cardinal; the goad, the threat of hellfire, applied instead of the lure of the Kingdom of Love ... Father Hieronymous, mad as he undoubtedly was, had been useful in the past; but this time his gory circus had triggered an uproar that could easily involve all England. Uncharitable and surprising thoughts whirled through the head of the Archbishop of Londinium. He rose again to stand brooding, looking down on the gardens that were his chief delight. He seemed to see the roses smashed by irreverent feet, the lilies trodden into a bloody soil; his house destroyed and burning, its wine cellars desecrated, its pantries and kitchens, its studies and libraries in flames. <…> His Eminence by nature of his position was economist and politician as much as churchman; in his more cynical moods he seemed to see the whole vast fabric of the Church stretched like a glittering blanket, a counterpane of cloth of gold, across the body of a giant. At times like this the giant moved and grumbled, turned in a restless sleep. Soon, he would wake.

	Ну а христианский Бог <…>? Одобрил бы он кровавые жертвоприношения так же, как он принимает пытки ведьм и колдунов? Конечно же, — отвечало Джону его помутившееся от усталости сознание, — потому как Он того же поля ягода. Пьёт Он кровь людскую и пожирает плоть их. Таинства его — суть труд и нищета и боль без конца и края и без надежды…
	But the Christian God <…>? Would He accept blood sacrifice, as He accepted the torn souls of His witches? Of course, mumbled John's tired brain, because He is the same. His drink is blood, His food is flesh. His sacraments work and misery and endless hopeless pain...

Фигура четвёртая. Лорды и леди

Подобно всей его церкви, он слеп, и суетен, и гремящ, как пустая бочка. Этот их хваленый Бог, имя коего не сходит с их языков, где Его справедливость, где Его сострадание? Или Ему нравится видеть, как умирающих старцев донимают Его именем? Смешны ли Ему Его священники, бубнящие путаный вздор? Доволен ли Он, когда люди падают замертво, вырубая камень для строительства Его храмов? Ответь, скорченный божок, помирающий с пресной рожей на кресте… Нет, думала она, я выйду вон и найду других богов, и может, они окажутся лучше, потому что где же найти хуже Тебя! Быть может, они ещё живут в ветрах на пустошах — там, у древних серых холмов. Я стану молиться Тхунору, повелителю молний, и искать справедливости у Вотана, а любви — у Бальдура, ибо этот Бог отдал свою кровь — смеясь, а не со страдальческим видом, как Христос-узурпатор…

He like the Church he serves is blind and empty and vainglorious. This God they prattle on about, where's His justice, where's His compassion? Does it please Him to see dying people hounded in His name, does He snigger at His bumbling priests, is He satisfied when men drop dead chopping stone out for His temples, twisted little God dying tepid-faced on a cross ... She thought, I'll go out and look for other gods, and maybe they'll be better and anyway they can't be worse. Perhaps they're still there in the wind, on the heaths and the old grey hills. I'll pray for Thunor's lightning and Wotan's justice, and Balder's love; for he at least gave his blood laughing, not mangled and in pain like the Christos, the usurper...

Фигура пятая. Белый Корабль

	… высокая мачта с выступающими утлегарями медленно покачивалась: словно огромный карандаш что-то рисовал в сереющем небе.
	… tall mast with the spreading outriggers rolled slowly, a pencil against the greying sky.

… у Бекки в голове, непонятно уж как, сложилось убеждение, что все люди в округе приобрели этот проклятый цвет — рассеянная в воздухе невидимая черная пыль мало-помалу изменила их облик, въелась в кожу, въелась в душу. Её фантазии приобрели новый, устрашающий характер: однажды ей приснилось, что жители деревни — её родители и все её знакомые — растаяли и смешались с окружающими скалами, и именно их окаменелые кости и зубы виднеются теперь на разломах горной породы. Порой Бекки даже боялась залива, но чаще он притягивал её какой-то гипнотической силой. <…> И всё время её не оставляло ощущение, что она в ловушке, стиснута чем-то со всех сторон — ни повернуться, ни вздохнуть свободно. Словно кругом невидимые прутья — как в корзинке для омаров, которых она столько перетаскала в своей жизни. Её мирок был замкнут со всех сторон, его границами были обступившие залив холмы, голос священника, угрозы отца. Один только Белый Корабль был подлинно свободен, и она уплывала на нем — прочь, прочь, прочь!.. В брожении жизненных соков, свойственных подростковому возрасту, Белый Корабль был одним из главных ферментов. Будто за мистическим горизонтом поблескивала некая истина — доступная её пониманию, но… недоступная. Бекки продолжала время от времени бегать на свидания с яхтой, подсматривая за ней из-за кустов куманики над заливом. Теперь её привлекало само море. По ночам или свинцово-серым утром она сбрасывала платье за глыбами камней, входила в воду, которая поначалу казалась ледяной, и отдавала свое тело волнам, качавшим её, толкающим к берегу. В такие моменты чудилось, что залив взбешен её своеволием, ибо, сбросив с себя всю одежду, Бекки каким-то образом высвобождалась из тюрьмы замкнутого пространства, но окружающие холмы только что не ерзали от нетерпения схватить и сжать её, и выдавить из нее дух непокорства. Напуганная, она выбегала на берег, вскальзывала в платье и чувствовала успокоение, потому что скалы будто раздавались в стороны, прекращали гневаться. Бунт оказывался в очередной раз подавлен.

… Becky became aware, obscurely, that the people too had taken the colour of the place; an airborne, invisible smut had changed them all. The fantasies took new and more sinister shapes; once she dreamed she saw the villagers, her parents, all the people she knew, melt chaotically into the landscape till the cliffs were bodies and bones and old beseeching hands, teeth, and eyes and crumbling ancient foreheads. Sometimes now she was afraid of the bay; but always it drew her with its own magnetism. <…> Stroked and teased the result while the liquid huge eyes watched back uncertainly from the glass. She seemed to sense round her a trap, its bars thick and black as the bars of the lobster pots she used. Her world was landlocked, encompassed by the headlands of the bay, by the voice of the priest, and her father's tread. Only White Boat was free; and free she would come, gliding and shimmering in her head, unsettling. In the critical events of adolescence, after the fright her pride in the shedding of her blood, the Boat seemed to have taken a part. Almost as if from under the bright mysterious horizon she had seen and could somehow understand. Becky kept her tryst with the yacht, time and again, watching from the tangles of bramble above the bay. The sea itself drew her now. Nights or early iron-grey mornings she would slide her frock over her head among the piled slabs of rock; ease into the burning ice of the water, lie and let the waves lift her and move and slap. At such times it seemed the bay came in on her with an agoraphobic crowding, the rolling heights of headlands grey under the vast spaces of air; it was as if her nakedness brought her somehow in power of the place, as if it could then tumble round her quickly, trap and enfold. She would scuttle from the water, thresh into her dress; the awkwardness of her damp body under the cloth was a huge comfort, the cliffs receded and gained their proper aloofness and perspective. Were once more safe.

	Священник бормотал какие-то слова над могилой матери; Боженька сурово глядел с небосвода; однако Бекки знала, что матушка просто попала в ещё более страшные тиски, которые окончательно сомнут её и превратят в кусок чёрного сланца.
	The priest spoke words over her mother's grave, God looked down from the sky; but Becky knew the earth had taken her to squeeze and squeeze, make her into more black shale.

	Какими только звуками не наполняла каюту шумящая за бортом вода! И журчанием, и серебристым смехом, и треньканьем, и чмоканьем…
	The water made a thousand noises in the cabin. Rippling and laughing, strumming, smacking against the side of White Boat.

Фигура шестая. Корф-Гейт

— Мне чудилось, что и я, и вы, и все остальные — просто куклы, расставленные на траве. Или на помостках сцены. Марионетки на пружинах, которые честно играют свои роли, ничего не соображая. <…> Это… это как… ну будто танцуешь… менуэт или павану. Нечто обусловленное жесткими и бессмысленными правилами, все фигуры и их последовательность заранее известны, неизменны. С этого вот начать, этим вот закончить… <…> иногда мне кажется: жизнь полна смысла, в ней все нити искусно упорядочены, как в ковре или в парче; стоит потянуть одну ниточку — и весь кусок ткани будет испорчен. А в иные моменты я думаю: нет, всё бессмысленно, нити спутаны, за какую ни дергай — всё одно, нет ни причин, ни следствий, всё идёт через пень-колоду, как Бог на душу положит… Да, так должно быть в последние времена — перед Концом света. Весь мир распустится, словно снег по весне, а ветер будет дуть сам себе в спину…

'… it seemed <…> as if I, and you too, all of us, were just tiny puppets on the grass. Or on a stage. Little mechanical things playing out parts we didn't understand. <…> It's like a ... dance somehow, a minuet or a pavane. Something stately and pointless, with all its steps set out. With a beginning, and an end... <…> sometimes I think life's all a mass of significance, all sorts of strands and threads woven like a tapestry or a brocade. So if you pulled one out or broke it the pattern would alter right back through the cloth. Then I think ... it's all totally pointless, it would make just as much sense backwards as forwards, effects leading to causes and those to more effects ...maybe that's what will happen, when we get to the end of Time. The whole world will shoot undone like a spring, and wind itself back to the start...'

Перевод

В. Задорожный, 1992

О романе

	... книга была бы значительно улучшена, если отсечь и отбросить заключение, названное «кодой».
	… the book would be very much improved as a work if the afterpiece entitled ‘Coda’ were torn off and thrown away.
	— Альгис Будрис, 1969

	Роскошно описанный альтернативный мир, <...> насыщенный, продуманный, прекрасный гобелен...
	A rich alternate world <…> a rich, thoughtful, beautiful tapestry...
	— Питер Шуйлер Миллер, 1969

	... настоящий, подробный, самодостаточный мир, берущий за душу и убедительный. <...> Ему присуща суггестивная сила, которой так часто не хватает научной фантастике, <...> и лирический смысл, который так легко почувствовать и так трудно объяснить. <...> Имеются и слабые стороны, <...> [но] они не настолько значительны, чтобы повредить истории.
	… a real, detailed, self-contained world, affecting and convincing. <…> It has the suggestive power science fiction so often lacks, <…> has that lyrical meaning that is so easy to feel and so hard to explain. <…> There are weaknesses <…> [but they] don’t cut deep enough to hurt the story.
	— Джоанна Расс, 1969

	Наиболее совершенная изощрённая научно-фантастическая книга, которую я читал. <...> А в конце всё становится с ног на голову <…> и даёт нам ключ ко всему изображённому миру. Это настолько удивительно тонкое объяснение, что подобного я пока не видел ни в одном из жанров литературы.
	The most completely sophisticated book of science fiction I have read. <...> And in the end, everything is stood on its head <…> and handed back to us with the key to the whole pictured world. It is as marvelously subtle an explanation as I’ve yet seen in any piece of writing.
	— Лестер дель Рей, 1970

	... ошеломляющий <...> кумулятивный эффект, <...> бесконечно интригующий, <...> а шесть превосходных портретов персонажей написаны на прекрасном и замысловатом фоне.
	... stunning <…> [a] cumulative effect <…> endlessly intriguing <…> six superb character portraits, drawn against a beautiful and intricate background.
	— Берд Сирлз, 1982