О частной жизни (Американская мечта: что с ней произошло?)

«О частной жизни (Американская мечта: что с ней произошло?)» (англ. On Privacy: the American Dream: what happened to it) — эссе Уильяма Фолкнера, изданное в журнале Harper's в июле 1955 года, переработанная речь «Свободный американский стиль» (Freedom American Style), произнесённая 14 апреля.

Цитаты

Мечта, надежда, состояние, которые наши предки не завещали нам, своим наследникам и правопреемникам, но, скорее, завещали нас, своих потомков, мечте и надежде. Нам даже не было дано возможности принять или отвергнуть мечту, ибо мечта уже обладала и владела нами с момента рождения. Она не была нашим наследием, потому что мы были её наследием, мы сами, в чреде поколений, были унаследованы самой идеей мечты. И не только мы, сыны и питомцы Америки, но и люди, рожденные и воспитанные в старых чужих угнетённых землях, тоже чувствовали это дыхание, это дуновение воздуха, тоже слышали отзвуки обещания надежды. <…> Иные из нас, может быть большинство, не могли бы в точности определить, в чём она заключается. Но нам и не было нужды делать это — нам, нуждавшимся в определении её не больше, чем в определении того воздуха, которым мы дышим, или этого слова; которые уже одним фактом одновременности своего существования — дуновение американского воздуха, осуществившего Америку, — породили и возвели здание мечты в первый же день Америки, подобно тому как воздух и движение создали, температуру и атмосферу в первый день творения. Потому что эта мечта не была объектом человеческого стремления в точном смысле слова «стремление». То была не просто слепая и невыразимая надежда сердца человека: это была работа его лёгких, его свет, обмен веществ, постоянно осуществляющийся внутри него, — мы жили Мечтой. Мы жили не в мечте, мы жили Мечтой, точно так же, как мы не просто живем в воздухе и атмосфере, но живем Воздухом и Атмосферой; мы сами — воплощение Мечты, Мечта же разносит себя звуком сильных, ничем не стесненных голосов, которые не боялись на самой высокой своей ноте декларировать банальные формулы; <…> они придавали этим божественным банальностям, которые всегда были истинны, ибо истинны надежда и достоинство — надёжность в силу безотлагательности, которые освобождали их даже от банальности.

The dream, the hope, the condition which our forefathers did not bequeath to us, their heirs and assigns, but rather bequeathed us, their successors, to the dream and the hope. We were not even given the chance then to accept or decline the dream, for the reason that the dream already owned and possessed us at birth. It was not our heritage because we were its, we ourselves heired in .our successive generations to the dream by the idea of the dream. And not only we, their sons born and bred in America, but men born and bred in the old alien repudiated lands, also felt that breath, that air, heard that promise, that proffer that there was such a thing as hope for individual man. <…> Some of us, most of us perhaps, could not have proved by definition that we knew exactly what it was. But then, we didn't need to: who no more needed to define it than we needed to define that air we breathed or that word, which, the two of them, simply by existing simultaneously-the breathing of the American air which made America-together had engendered and created the dream on that first day of America as air and motion created temperature and climate on the first day of time. Because that dream was man's aspiration in the true meaning of the word aspiration. It was not merely the blind and voiceless hope of his heart: it was the actual inbreathe of his lungs, his lights, his living and unsleeping metabolism, so that we actually lived the Dream. We did not live in the dream: we lived the Dream itself, just as we do not merely live in air and climate, but we live Air and Climate; we ourselves individually representative of the Dream, the Dream itself actually audible in the strong uninhibited voices which were not afraid to speak cliché at the very top of them, giving to the cliché-avatars <…> which had never lacked for truth anyway, assuming that hope and dignity and truth, a validity and immediacy absolving them even of cliché.

Потом мы потеряли Мечту. Она оставила нас, она, которая поддерживала и охраняла, и защищала нас в то время, как наш народ, выработавший новую концепцию человеческого существования, обретал прочную точку опоры, чтобы во весь рост стать в ряду иных народов земли; та самая Мечта, которая ничего от нас не требовала взамен, кроме необходимости постоянно помнить о том, что, живая, она, следовательно, смертна и, как таковая, должна постоянно поддерживаться неубывающей ответственностью и бдительностью мужества, чести, гордости и смирения. Теперь она ушла от нас. Мы дремали, мы погрузились в сон, и она оставила нас. И в вакууме теперь не звучат больше сильные голоса, которые не только ничего не боялись, но которые даже не знали, что существует такое явление, как страх, голоса, слившиеся в единстве надежды и воли. Потому что то, что мы слышим теперь, — это какофония страха, умиротворённости и компромисса, напыщенный лепет; громкие и пустые слова, которые мы лишили какого бы то ни было смысла, — «свобода», «демократия», «патриотизм»; произнося их, мы, наконец-то разбуженные, отчаянно пытаемся скрыть потерю от самих себя.

Then we lost it. It abandoned us, which had supported and protected and defended us while our new nation of new concepts of human existence got a firm enough foothold to stand erect among the nations of the earth, demanding nothing of us in return save to remember always that, being alive, it was therefore perishable and so must be held always in the unceasing responsibility and vigilance of courage and honor and pride and humility. It is gone now. We dozed, slept, and it abandoned us. And in that vacuum now there sound no longer the strong loud voices not merely unafraid but not even aware that fear existed, speaking in mutual unification of one mutual hope and will. Because now what we hear is a cacophony of terror and conciliation and compromise babbling only the mouthsounds, the loud and empty words which we have emasculated of all meaning whatever-freedom, democracy, patriotism-with which, awakened at last, we try in desperation to hide from ourselves that loss.

… формирование безымянной, безликой, лишённой индивидуальности массы, похоже, стало нашей целью. Но даже и это — только отправной пункт. Ибо корни самой болезни простираются далеко вглубь. Они тянутся к тому моменту нашей истории, когда мы решили, что старые моральные истины, регулировавшиеся и контролировавшиеся чувством вкуса и ответственности, устарели и должны быть отброшены. Они протягиваются к тому моменту, когда мы отказались от смысла, который наши отцы вкладывали в слова «свобода» и «независимость», смысла, положенного ими в основу нас как нации, завещанного ими нам как народу и превращённого нами в наше время в пустой звук. Они тянутся к тому моменту, когда свободу мы подменили патентом, — патентом на любое действие, осуществляемое в рамках законов, сформулированных творцами патентов и жнецами материальных выгод.

… identityless anonymous unprivacied mass <…> seems to be our goal. And even that is only a point of departure. Because the sickness itself goes much further back. It goes back to that moment in our history when we decided that the old simple moral verities over which taste and responsibility were the arbiters and controls, were obsolete and to be discarded. It goes back to that moment when we repudiated the meaning which our fathers had stipulated for the words "liberty" and "freedom," on and by and to which they founded us as a nation and dedicated us as a people, ourselves in our time keeping only the mouth-sounds of them. It goes back to the moment when we substituted license in the place of liberty-license for any action which kept within the proscription of laws promulgated by confederations of the practitioners of the license and the harvesters of the material benefits.

… гуманизм науки, научность гуманизма могут ещё спасти ту цивилизацию, которую профессионалы спасители, жиреющие на низменных страстях человека и его глупости и уверенные в своей правоте, политики, наживающие капитал на его жадности и глупости и уверенные в своей правоте, церковники, спекулирующие его страхом и предрассудками и уверенные в своей правоте, спасти уже не могут, что они и доказывают на каждом шагу.

…the humanitarian in science and the scientist in the humanity of man, who might yet save that civilization which the professionals at saving it -the publishers who condone their own battening on man's lust and folly, the politicians who condone their own trafficking in his stupidity and greed, and the churchmen who condone their own trading on his fear and superstition-seem to be proving that they can't.

Перевод

Н. А. Анастасьев // Писатели США о литературе. — М.: Прогресс, 1974.