На солнечной стороне улицы

Эта статья должна быть полностью переработана или переписана. На странице обcуждения могут быть пояснения.

Катя плакала, выла, требовала морфия... В конце концов сердобольная медсестра Галя не выдержала и сбегала за врачом. Как раз той ночью дежурил Сергей Михайлович, тот, что оперировал Катю. Когда он вошел в палату и строго наклонился над ней, она схватила его за полу халата, крутанула, наматывая на кулак, жалобно, стонуще приговаривая: - Велите ей, Сергей Михалыч, Сергей Михалы-ич!!! Велите, чтоб укол сделала. Не могу! Не могу - не могу - не могу-у-у!!! Он приблизил к ее дикому, залитому слезами лицу свое - худое, с длинными морщинами на вдавленных щеках, вроде даже отчужденное - и проговорил строго: - Катя! Не безобразь! Терпеть надо! И вышел. Но минут через десять вернулся, сел на ее койку, положил на тумбочку пачку "Беломора", достал спички и сказал: - Ну, Катя, будем курить... Так начала она курить, и с того дня полжизни, пока были в продаже, курила только папиросы "Беломорканал"... В тот раз они спасли ее от морфия, спасали и потом - от боли, от страха, от тоски. И покупая бело-голубую, с веной канала, пачку, Катя неизменно вспоминала Сергея Михайловича, чувствуя благодарное тепло в груди, которым даже немного гордилась: вот, значит, и она умеет любить кого-то. Выписавшись из больницы, несколько раз приходила к Сергею Михайловичу, сидела в ординаторской и стеснялась. Он угощал ее чаем с сушками, расспрашивал про жизнь, а что Катя могла ему рассказать? Про кенафную фабрику? Про отчаянную спекулянтку Фирузку? Про чувство тошноты и уныния, которое накатывает на нее при виде прыщавх физиономий Коляна и Толяна? К тому же однажды за Сергеем Михайловичем зашла жена, жизнерадостная блондинка с морковными губами, с модной завивкой "москвичка", в широком плаще с наставными плечами. И Катя сжалась, цыкнула на свою теплую глупость и дурацкую надежду и ходить к Сергею Михайловичу перестала...

Они переезжали, а внук их Сашка, в знак протеста, вышел на балкон и пилил на скрипке, которую обычно брал в руки со скандалом. Он стоял в просторных сатиновых трусах и пилил, пилил, пилил - так не хотел перееезжать!

...но то чувство упоительного странничества, вольности, отчужденности и безотносительности ко всему миру, которое сопросождает меня всю жизнь, везде, где бы в своих путешествиях я не оказалась, - было в тот раз испытано, вероятно, впервые, если я запомнила его так остро и потрясенно.

Неважно: этот человек, пусть на мгновение, был частью хотя б и незначительной частью моей жизни. И вот он умер, его уже нет и никогда не будет. Исчезла вероятность того, что снова когда-нибудь он проскользнет в массовке моей жизни. Как же так! - вопиет все внутри меня, - ах, меня обобрали, отняли без моего ведома мое, - значит, мое имущество, моя жизнь - тает? Кто возместит мне убыток? Я вижу так ясно ее перед собой! Я завороженно слежу за танцующими по коже, скользящими в сметане пальцами... Над ее головой стоит облако, накапливая в брюхе опаловый дым небес. Купальник ее синий, в белый горох... Куда подевалась вся моя жизнь?.. ...И к чему с такой нелепой нежностью я перебираю эту добычу детской памяти? Я ныряльщик, спасатель... Уходит под воду океана времен мой город, со всеми моими людьми, деревьями, улицами, домами... - так корабль погружается в пучину, со всеми своими пассажирами; и только мне одной дано извлечь из глубины несколько эпизодов минувшей жизни, несколько лиц, несколько сценок, предметов... Увы, мои силы не беспредельны. Я ныряю и ныряю, с каждым разом погружаясь все глубже... Все холоднее и опаснее воды моей памяти, - однако снова и снова я стараюсь достичь самого дна - искатель черного жемчуга... Там, в глубине, над моей головой борются течения, относят меня в сторону потоки... и видимость становится все хуже и хуже... Зажмурив глаза, я хватаю все, что под руку подвернется, не выбирая и не сортируя улов, а просто ныряя из последних сил, все тяжелее всплывая на поверхность с очередным обломком мимолетной сладостной Атлантиды: еще лицо, еще сценка; вот - блеск виноградных листьев на беседке во дворе моего дяди, вот - красная с золотом бархатная жилетка упавшего с неимоверной высоты канатоходца на празднике Навруз, - она соскользнула с его плеч, когда, как куклу, его поднимали и взваливали на носилки, и увезли на "скорой помощи", а жилетка осталась лежать на земле и никто не осмелился к ней подойти... А вот белый шар бульдонежа на столе учительницы и шелковый черный фартук на выпускном моем экзамене по фортепиано, и даже - о драгоценность смехотворно малого улова! - патефонная игла, которую точит о дно перевернутой голубой пиалы моя, давно истаявшая, детская рука...

И нет мне дела до хронологии этого повествования, ибо не существует хронологии в том океане, куда навеки погружаются города...

Она кивнула, но от книги не оторвалась. - Вы в который раз читаете эту книгу? - В пятый, - сказала она. - Это хорошо... - отозвался он. - Если три года подряд читать одну и ту же книгу, вырабатывается чувство языка... Она помолчала... - Я тут мельком заглянул в вашу тетрадь, извините, - продолжал он. - Все примеры решены неверно. - Как?! - всполошилась она. - Завтра контрольная. Что же делать? - Перерешать, - предложил он. - Я - Миша Лифшиц. - Вера. - Очень рад. А скажите, Вера, как я попал под этот гостеприимный кров? - Вы валялись на Сквере, - буркнула она. - Увы, это вполне вероятно... - Вас пинала ногами какая-то тетка... - ...и это возможно, хотя ничего подобного не упомню... И что же?

- Веруня, - сказал он однажды задумчиво, - нужен английский. - Кому? - спросила Вера. С прошлого года она проходила этот мерзкий мяукающий ситдаунплиз, который выучить было невозможно и незачем. И вообще, он что, с ума сошел - тут каждый день трясется земля, и дома приплясывают как пьяные...

Довольно частно она задавалась вопросом о взаимозависимости алкоголя и особой душевной легкости, которую еще зовут беспечностью. То ли человек от этой легкости погружается в омут пьянства, то ли постоянное чувство сдвинутого опьянением мира вызывает непреходящую невесомость души...

Вера подняла опрокинутый стул, села на него и долго так сидела - среди разбросанной одежды, разлетевшихся книг и осколков старинного зеркала, - примеряясь к одиночеству, тишине и звенящей пустоте вокруг...

- Жаль, что у меня не может быть детей... - Как?! - Леня встрепенулся слишком горячо, слишком испуганно: - Но... Вера... Господи, мама организует вам любого специалиста, у нее пол-Москвы друзей, вы только ска... Она усмехнулась: - Нет-нет... я здорова... Я имею в виду совсем иное. Ребенок должен расти в любви, понимаете? Его надо любить ежеминутно... вот как меня любил дядя Мишаю... - Но я не понимаю, почему вы... - Да все потому же... - Помолчала, нахмурилась и сказала. - А я, к сожалению, не способна любить - как писали в старых романах - "всем существом"... - Вы клевещете на себя! - выкрикнул он с таким выражением на лице, точно она его оскорбила. Она взяла мастихин, протянула руку к холсту... медленно соскребла бугорок засохшей краски... - Нет, - проговорила она, вздохнув... - Наверное, где-то там, по ремесленному ведомству, всю мою душу целиком безжалостно посвятили смешению красок на палитре и замазыванию холстов...

Я уже ничего не выдумываю, ничего уже не пытаюсь понять, просто закрываю глаза и погружаюсь на дно потока. И если забыть, что я - это я, то и раствориться в этом потоке совсем не страшно. Но страшен миг обнаружения себя в бездонных водах времени, - вселенский ужас и вселенская тоска: где я? кто я? как смогу одолеть этот бурный путь в кошмарной мгле? И неужели меня не станет, когда я доплыву?