Мазепа (Байрон)

«Мазепа» (англ. Mazeppa) — поэма Джорджа Байрона, написанная осенью 1818 года и впервые опубликованная 28 июня 1819.

Здесь приведены одни и те же цитаты в двух переводах.

Перевод Г. А. Шенгели, 1940

	Карл день и ночь, Изранен, должен мчаться прочь Сквозь воды рек и ширь полей, — В крови подвластных и в своей: Весь полк, пробивший путь, полёг, И все ж не прозвучал упрёк Тщеславцу — в час, когда он пал И властью правду не пугал. — II
	The wounded Charles was taught to fly By day and night through field and flood, Stain'd with his own and subjects' blood; For thousands fell that flight to aid: And not a voice was heard t'upbraid Ambition in his humbled hour, When truth had nought to dread from power.

	Где полководцы? Мало их Ушло из боя! Горсть живых Осталась, рыцарскую честь Храня по-прежнему, при нём, — И все спешат на землю сесть Вкруг короля с его конём: Животных и людей всегда Друзьями делает беда. — III
	A band of chiefs! — alas! How few, Since but the fleeting of a day Had thinn'd it; but this wreck was true And chivalrous: upon the clay Each sate him down, all sad, and mute, Beside his monarch and his steed; For danger levels man and brute, And all are fellows in their need.

… этот муж седой Достал из сумки за седлом Свой ужин, скудный и простой; Он предлагает королю И всем, кто возле, снедь свою Достойнее, чем куртизан, Кем праздник в честь монарха дан. И Карл с улыбкою берёт Кусок свой бедный — и даёт Понять, что он душой сильней И раны, и беды своей. Сказал он: «Всяк из нас явил Немало доблести и сил В боях и в маршах; но умел Дать меньше слов и больше дел Лишь ты, Мазепа! Острый взор С дней Александра до сих пор Столь ладной пары б не сыскал, Чем ты и этот Буцефал. Всех скифов ты затмил, коня Чрез балки и поля гоня». — IV

… the venerable man, From out his havresack and can, Prepared and spread his slender stock; And to the monarch and his men The whole or portion offer'd then With far less of inquietude Than courtiers at a banquet would. And Charles of this his slender share With smiles partook a moment there, To force of cheer a greater show, And seem above both wounds and woe; And then he said — "Of all our band, Though firm of heart and strong of hand, In skirmish, march, or forage, none Can less have said or more have done Than thee, Mazeppa! On the earth So fit a pair had never birth, Since Alexander's day till now, As they Bucephalus and thou: All Scythia's fame to thine should yield For pricking on o'er flood and field."

… был королём тогда Ян Казимир. А я при нём Сызмлада состоял пажом. Монарх он был учёный, — что ж… Но с вами, государь, не схож: Он войн не вел, земель чужих Не брал, чтоб не отбили их; И (если сейма не считать) До неприличья благодать Была при нём. И скорбь он знал: Он муз и женщин обожал, А те порой несносны так, Что о войне вздыхал бедняк, Но гнев стихал, — и новых вдруг Искал он книг, искал подруг. Давал он балы без конца, И вся Варшава у дворца Сходилась — любоваться там На пышный сонм князей и дам. Как польский Соломон воспет Он был; нашёлся всё ж поэт Без пенсии: он под конец Скропал сатиру, как «не-льстец». Ну, двор! Пирам — утерян счёт; Любой придворный рифмоплёт; Я сам стишки слагал — пиит! — Дав подпись «Горестный Тирсит». Там некий граф был, всех других Древнее родом и знатней, Богаче копей соляных Или серебряных. Своей Гордился знатностью он так, Как будто небу был свояк <…>. На тридцать лет его юней, Она томилась ежечасно Под гнётом мужа; страсти в ней Кипели, что ни день, сильней; Надежды… страх… и вот слезою Она простилась с чистотою: Мечта, другая; нежность взгляда Юнцов варшавских, серенада, Истомный танец — всё, что надо, Чтоб холоднейшая жена К супругу сделалась нежна, Ему даря прекрасный титул, Что вводит в ангельский капитул;.. — IV (отсюда и далее — рассказ Мазепы)

… was king — John Casimir, — I was his page Six summers, in my earlier age: A learned monarch, faith! Was he, And most unlike your majesty: He made no wars, and did not gain New realms to lose them back again: And (save debates in Warsaw's diet) He reign'd in most unseemly quiet; Not that he had no cares to vex; He loved the muses and the sex; And sometimes these so froward are, They made him wish himself at war; But soon his wrath being o'er, he took Another mistress, or new book; And then he gave prodigious fetes — All Warsaw gather'd round his gates To gaze upon his splendid court, And dames, and chiefs, of princely port: He was the Polish Solomon, So sung his poets, all but one, Who, being unpension'd, made a satire, And boasted that he could not flatter. It was a court of jousts and mimes, Where every courtier tried at rhymes; Even I for once produced some verses, And sign'd my odes 'Despairing Thyrsis.' There was a certain Palatine, A count of far and high descent, Rich as a salt or silver mine; And he was proud, ye may divine, As if from heaven he had been sent <…>. His junior she by thirty years, Grew daily tired of his dominion; And, after wishes, hopes, and fears, To virtue a few farewell tears, A restless dream or two, some glances At Warsaw's youth, some songs, and dances, Awaited but the usual chances, Those happy accidents which render The coldest dames so very tender, To deck her Count with titles given, 'Tis said, as passports into heaven;..

	Её люблю я, как любил! Таких, как я, любовный пыл Не устаёт всю жизнь терзать, Сквозь боль и злобу — любим мы! И призрак прошлого из тьмы Приходит к нам на склоне лет, И — за Мазепой бродит вслед. — V
	I loved her then, I love her still; And such as I am, love indeed In fierce extremes — in good and ill. But still we love even in our rage, And haunted to our very age With the vain shadow of the past, As is Mazeppa to the last.

Впрочем, мой настал черёд: Уж нет ни замка, ни ворот, Ни стен, ни подвесных мостов, Мостков, бойниц, решеток, рвов; В полях ни стебелька; жива Одна лишь сорная трава Там, где очаг был. Будь вы там, — Ни разу б не приснилось вам, Что был тут замок. Видеть мне Ту крепость довелось в огне, — Как падал за зубцом зубец, И тёк расплавленный свинец Дождём с обуглившихся крыш! Нет, — месть мою не отвратишь! <…> Всему приходит свой черед, И тот, кто миг подстережет, Возьмёт своё. Где в мире путь, Которым можно ускользнуть, Коль недруг жаждет счеты свесть И в сердце клад лелеет — месть? — X

I paid it well in after days: There is not of that castle gate, Its drawbridge and portcullis' weight, Stone, bar, moat, bridge, or barrier left; Nor of its fields a blade of grass, Save what grows on a ridge of wall, Where stood the hearth-stone of the hall; And many a time ye there might pass, Nor dream that e'er that fortress was. I saw its turrets in a blaze, Their crackling battlements all cleft, And the hot lead pour down like rain From off the scorch'd and blackening roof, Whose thickness was not vengeance-proof.

	Стремился [конь] тропой лесной, Свиреп, неукротим и дик, Как раздражённый вдруг отказом, Его не знавший, баловник Или как женщина, что вмиг Теряет от обиды разум. — XII
	Through the forest-paths he pass'd — Untired, untamed, and worse than wild; All furious as a favour'd child Balk'd of its wish; or fiercer still — A woman piqued — who has her will.

Табун огромный, яр и дик; <…> Их тысяча — сплошь дикарей; Вольнее волн среди морей, Они, гремя, неслись Навстречу нам, а мы — плелись. Но моего коня взбодрил Их вид на миг; из крайних сил Рванулся он, слегка заржал В ответ им — и упал <…>. В свой лес помчали: человек Им, по инстинкту, страшен был. А я лежал, простерт, без сил, На мертвом стынущем коне, На коченеющей спине, Что перестала чуять груз; Но страшный разорвать союз Не мог я и лежал, простёрт, На мёртвом — полумёртв! — XVII

A trampling troop; <…> A thousand horse, the wild, the free, Like waves that follow o'er the sea, Came thickly thundering on, As if our faint approach to meet; The sight re-nerved my courser's feet, A moment staggering, feebly fleet, A moment, with a faint low neigh, He answer'd, and then fell <…>. By instinct, from a human eye. They left me there to my despair, Link'd to the dead and stiffening wretch, Whose lifeless limbs beneath me stretch, Relieved from that unwonted weight, From whence I could not extricate Nor him nor me — and there we lay, The dying on the dead!

Странно: дети наслаждений, Что жизнь проводят в вечной смене Пиров, любви, безумств и лени, — Спокойней ждут её, чем те, Кто в муке жил и нищете. Тем, кто изведал на лету Всю новизну, всю красоту, Чего желать, к чему лететь? И, кроме лишних дней, <…> И нечего жалеть. Бедняк же бедам ждёт конца, И смерть для скорбного лица, Для глаз пугливых — враг, не друг, Пришедший выхватить из рук Плод райский, — воздаянье мук: Ведь Завтра — всё ему вернёт, Искупит боль, развеет гнёт; Ведь Завтра — будет первым днём, Что со слезами незнаком, Что ряд начнёт счастливых лет, Блиставших сквозь туманы бед; Ведь завтра он не станет клясть Судьбу, получит мощь и власть Блистать, владеть, спасать, губить, И утру — вдруг на гроб светить? — XVII

Strange to say, the sons of pleasure, They who have revell'd beyond measure In beauty, wassail, wine, and treasure, Die calm, or calmer, oft than he Whose heritage was misery: For he who hath in turn run through All that was beautiful and new, Hath nought to hope, and nought to leave; And, save the future, <…> With nought perhaps to grieve: The wretch still hopes his woes must end, And Death, whom he should deem his friend, Appears, to his distemper'd eyes, Arrived to rob him of his prize, The tree of his new Paradise. To-morrow would have given him all, Repaid his pangs, repair'd his fall; To-morrow would have been the first Of days no more deplored or curst, But bright, and long, and beckoning years, Seen dazzling through the mist of tears, Guerdon of many a painful hour; To-morrow would have given him power To rule, to shine, to smite, to save — And must it dawn upon his grave?

Перевод В. А. Мазуркевича, 1905

Карл, мучась болью жгучей раны, Скакал чрез реки и поляны, Спасаясь бегством, обагрён Чужой и собственною кровью. Скакал он день, скакал он ночь; Чтоб бегству этому помочь Погибли тысячи с любовью, И не сказали ничего В упрёк тщеславию его, Хотя развенчанная сила Уж больше правде не грозила. — II

Где сонм вождей? Увы, их мало! Несчастный день развеял их, Но честь и верность сохраняла Горсть остававшихся в живых. Печальный круг их отдыхает Вблизи монарха, у коней; Они — товарищи; равняет Беда животных и людей. — III

Раскрыв ларец, свой скудный ужин Монарху предложил герой Стократ спокойней, чем иной Придворный мог бы сделать это В разгаре пышного банкета. С улыбкой грустной съел король Ему предложенную долю, Чтоб подкрепить, скрывая боль, Свой дух и гаснущую волю. Затем сказал: «Мы все сильны Бесстрашным сердцем и рукою, Но кто бы сделал в дни войны Всё то, что сделано тобою? Ты, гетман, замкнут, молчалив, Зато в бою красноречив. Тебе — ничто врагов твердыни; С дней Александра и поныне Никто подобных пар не знал, Как ты и верный Буцефал. Скача чрез реки и овраги, Ездою, полною отваги, Затмил ты скифских ездоков!» — IV

Ян Казимир был королём — Я состоял шесть лет пажом. Он был учён; со всеми в мире, Не забирал земель чужих, Чтоб после не утратить их. Не схож он с вами был — нет споров, И если не считать раздоров В варшавском сейме, жизнь текла Его спокойна и светла. Положим, знал и он печали: Любил он муз и женский пол, И потому порой едва ли Не сожалел, что предпочёл Их иго воинскому игу, И в гневе выйдя из себя, Менял любовницу иль книгу. Пиры роскошные любя, К себе сзывал он всю Варшаву, И Польши лучший цвет и славу Влёк Казимира пышный двор. Недаром польским Соломоном Назвал его поэтов хор. Один лишь не пошёл с поклоном, Блюдя достоинство и честь: Лишённый пенсии, сатиру Сложил он и поведал миру, Что для него противна лесть. Двор, вечно занятый пирами! Все изъяснялись там стихами, — И даже сам я написал Однажды нежный мадригал За подписью: «Терсит, объятый Тоской»… Там был и граф-старик, Как соляная копь, богатый, Иль как серебряный рудник. Надменно гордый древним родом, Казалось, мнил он, что народам С небес на радость послан он <…>. Юней его была жена На тридцать лет; истомлена Супружеской гнетущей властью, Она стремилась жадно к счастью, Борясь меж страхом и мечтой. В оковах тщетного желанья, Слегка поплакав на прощанье С былой душевной чистотой, Сказав с одним, с другим два слова, Она была уже готова Ждать случая, который сам Идет на встречу воле дам, Чтоб графа наградить отличьем, Ведущим в рай, как говорят;.. — IV

Её, кто был мне всех дороже, Любил тогда, люблю теперь! Такой, как я, не знает меры В добре и зле… Он, полный веры, Любить до бешенства готов И тени прожитых годов С ним неразлучны до могилы, Как мне, на склоне жизни, милы. — V

Я отомстил за всё потом… От замка гордого, от башен И неприступных стен его, От мирных пажитей и пашен Я не оставил ничего. Погибло всё!… Лишь уцелели Кусты, что раньше зеленели У стен, да камень очага В покоях злобного врага. Я видел, как дробился камень Дворцовых рушившихся стен, Как обращал жестокий пламень Ворота, мост и башни в тлен, Как полз огонь всё выше… выше… И тёк расплавленный свинец По опалённой, чёрной крыше, Но не смогла она дворец Спасти от гибели и мщенья. <…> Возмездье время нам несёт. Не существует в мире власти, Спасти способной от напасти Врага, который не прощён, Коль тот, кто был им оскорблён, Хранит в настойчивом терпенье, Как клад, былое оскорбленье. — X

Как избалованный с пелёнок, Отказ изведавший ребёнок, Конь мчался гневен и смущён, И в гневе том похож был он Движений резких быстротою На женщину, когда она, Возмущена, возбуждена, Теряет волю над собою. — XII

… несётся смело На нас табун коней степных <…>. Табун коней, питомцев воли, Как в море вспенившийся вал, На встречу с грохотом скакал. Скакун мой ожил на мгновенье, Вернул ногам былое рвенье И слабо ринулся вперёд… И вот, Дыша порывисто боками, Он наземь падает; <…> Шлёт, как последнее прощанье, Протяжно-жалобное ржанье <…>. Они покинули меня У трупа павшего коня И подо мною коченело Его безжизненное тело, Освободившись навсегда От непосильного труда. Я — умиравший — крепко связан, Лежать на мёртвом был обязан! — XVII

Кто испытал все наслажденья От жизни большего не ждёт И сожалеть о ней не станет; Он не желает ничего, И только будущность его, <…> Как неизведанное, манит. Меж тем страдалец вечно ждёт, Что прекратится тяжкий гнёт, И смерть встречает не как друга, A как врага, который рад Лишить его из-за недуга Всех неизведанных отрад. Ведь может завтра, как нарочно, Судьба страдальцу б принесла Отдохновение от зла И создала бы счастье прочно. Быть может, завтра в первый раз Узнал бы он блаженства час И получил бы искупленье За слезы, муки и паденье; Быть может — завтра же дано Ему изведать власть и силу… Так неужели ж суждено Ему сегодня лечь в могилу?! — XVII

О поэме

Байрон знал Мазепу только по Вольтеровой «Истории Карла XII». Он поражён был только картиной человека, привязанного к дикой лошади и несущегося по степям. Картина конечно, поэтическая, и за то посмотрите, что он из неё сделал. Но не ищите тут ни Мазепы, ни Карла, ни сего мрачного, ненавистного, мучительного, которое проявляется во всех почти произведениях Байрона, но которого, <…> как нарочно в «Мазепе» именно и нет. Байрон и не думал о нём: он выставил ряд картин одна другой разительнее — вот и всё; но какое пламенное создание! какая широкая, быстрая кисть! Если ж бы ему под перо попалась история обольщенной дочери и казнённого отца, то, вероятно, никто бы не осмелился после него коснуться сего ужасного предмета.

— Александр Пушкин, <Опровержение на критики>, октябрь 1830

	Байрон, в своей исполненной энергии и величия поэме, <…> изобразил это лицо исторически неверно; но как он в этом изображении был верен поэтической истине, то из его Мазепы вышло лицо колоссально-поэтическое: там мы видим одно из тех титанических лиц, которые в таком изобилии порождал глубокий дух английского поэта…
	— Виссарион Белинский, «Сочинения Александра Пушкина», статья седьмая, 1844