|
Я не хочу держаться, и мне хочется сказать ему об этом. Я слышу свой стон, он похож на звериное поскуливание, и это поражает меня, пугает меня. «У меня есть план, — хочу я сказать ему. — Мне нужно уйти, только тогда я смогу быть со своим малышом».
Тогда, не сейчас.
Он не дает мне упасть, помогает балансировать в пустоте, и я все ещё не приземлилась. Зависнув, я вынуждена принять решение. Я хочу, чтобы падение продолжалось, но он звонит в «Скорую» и вцепляется в мою руку с таким неистовством, как будто бы это он держится за жизнь. Как будто я — это все, что у него есть. Он убирает волосы с моего лба и громко плачет. Я никогда не слышала, чтобы он плакал. Даже когда умерла мама. Он сжимает мою руку с силой, о существовании которой в его старом теле я не подозревала, и вспоминаю, что я — это все, ч то у него есть, и что он опять, как и раньше, — весь мой мир. Кровь продолжает в спешке нестить по моему телу. Скорей, скорей, скорей. Мы всегда спешим. Может быть, я опять спешу. Может быть, мне ещё не время уходить.
Я чувствую загрубевшую кожу его старых ладоней, знакомых ладоней, так напряженно сжимающих мои, что это заставляет меня открыть глаза. Их наполняет свет, и я мельком вижу его лицо, искаженное гримасой, которую больше не хочу видеть никогда. Он цепляется за своего ребенка. Я знаю, что своего я потеряла, я не могу позволить, чтобы и он потерял своего. Принимая решение, я уже начинаю горевать. Теперь я приземлилась, упала на лоно своей жизни. А мое сердце продолжает перекачивать кровь.
Даже разбитое, оно все ещё работает.
|
