Кровавый меридиан
«Кровавый меридиан» (англ. Blood Meridian; or, The Evening Redness in the West ) — роман американского писателя Кормака Маккарти, опубликованный в 1985 году.
| Кровавый меридиан | |
 Статья в Википедии
|
.jpg)
Цитаты
правитьЭто он! вскричал священник, всхлипывая. Это он! Дьявол. Се, предстал перед нами. — Стр. 10 | |
This is him, cried the reverend, sobbing. This is him. The devil. Here he stands. |
ЭЧеловеку не дано познать, что у него на уме, потому что не умом суждено это познавать. Он может познать душу свою, но не хочет. И правильно делает. Лучше туда не заглядывать. Никак не устремлена душа твари. Божией, куда назначено Господом. Низкое найдёшь в самой малой из тварей сих, но ведь когда Господь создавал человека, дьявол стоял за плечом Его. Тварь, которой по силам всё. Сотворить машину. И машину, творящую другие машины. И зло, что может работать само по себе тысячу лет, как машина, за которой не нужно присматривать. — Стр. 25 | |
A man's at odds to know his mind cause his mind is aught he has to know it with. He can know his heart, but he dont want to. Rightly so. Best not to look in there. It aint the heart of a creature that is bound in the way that God has set for it. You can find meanness in the least of creatures, but when God made man the devil was at his elbow. A creature that can do anything. Make a machine. And a machine to make the machine. And evil that can run itself a thousand years, no need to tend it. |
Кто-то попытался привести цитаты из Писания, чтобы опровергнуть его рассуждения об упорядочении эонов из древнего хаоса и другие отступнические предположения. Судья лишь усмехнулся. | |
A few would |
Белый поднял на чёрного осовелый взгляд, а тот шагнул вперёд и одним ударом снёс ему голову. | |
The white man looked up drunkenly and the black stepped forward and with a single stroke swapt off his head. Two thick ropes of dark blood and two slender rose like snakes from the stump of his neck and arched hissing into the fire. The head rolled to the left and came to rest at the expriest's feet where it lay with eyes aghast. |
Будто некий запоздало появившийся позади на дороге блуждающий огонь, который все видели, но никогда о нём не говорили. Ибо способность вводить в заблуждение, свойственная светящимся объектам, может проявиться и в ретроспективе, и под чудесным воздействием части уже пройденного пути судьба человека тоже может пойти наперекосяк. — Стр. 137 | |
Like some ignis fatuus belated upon the road behind themwhich all could see and of which none spoke. For this will to deceive that is in things luminous may manifest itself likewise in retrospect and so by sleight of some fixed part of a journey already accomplished may also post men to fraudulent destinies. |
Если Бог хотел бы вмешаться в процесс вырождения человечества, неужели Он уже не сделал бы этого? Среди себе подобных проводят отбор волки, дружище. Какой другой твари это по силам? А разве род человеческий не стал ещё большим хищником? В мире заведено, что всё цветёт, распускается и умирает, но в делах человеческих нет постепенного упадка, и полдень самовыражения человека уже свидетельствует о грядущей ночи. На пике достижений иссякает дух его. Его меридиан, зенит достигнутого есть одновременно и его помрачение, вечер дней его. Он любит игры? Пусть играет, но что-то ставит на карту. То, что вы здесь видите, эти руины, которым дивятся племена дикарей, разве это, по-вашему, не повторится? Повторится. Снова и снова. С другими людьми, с другими сыновьями. — Стр. 163 | |
If God meant to interfere in the degeneracy of mankind would he not have done so by now? Wolves cull themselves, man. What other creature could? And is the race of man not more predacious yet? The way of the world is to bloom and to flower and die but in the affairs of men there is no waning and the noon of his expression signals the onset of night. His spirit is exhausted at the peak of its achievement. His meridian is at once his darkening and the evening of his day. He loves games? Let him play for stakes. This you see here, these ruins wondered at by tribes of savages, do you not think that this will be again? Aye. And again. With other people, with other sons. |
И всё же повсюду есть уголки, где жизнь течёт сама по себе. Сама по себе. А чтобы она была моей, всё на земле должно происходить только с моего произволения.Всё сущее в творении, о чём я не знаю, существует без моего на то согласия...Человек, считающий, что тайны мира сокрыты навсегда, живёт в неведении и страхе. Предрассудки губят его. Всё содеянное им в жизни будет стёрто каплями дождя. Но тот, кто ставит задачу выбрать из всего этого хитросплетения нить порядка, одним лишь этим решением примет на себя управление миром и, приняв его, сможет узнать, как диктовать условия собственной судьбе. — Стр. 214 | |
Whatever in creation exists without my knowledge exists without my consent...Only nature can enslave man and only when the existence of each last entity is routed out and made to stand naked before him will he be properly suzerain of the earth....In order for it to be mine nothing must be permitted to occur upon it save by my dispensation...The man who believes that the secrets of the world are forever hidden lives in mystery and fear. Superstition will drag him down. The rain will erode the deeds of his life. But that man who sets himself the task of singling out the thread of order from the tapestry will by the decision alone have taken charge of the world and it is only by such taking charge that he will effect a way to dictate the terms of his own fate. |
Они не встретили ни благосклонности, ни дискриминации со стороны варваров, в чьи руки попали: и мучились, и умирали все одинаково. — Стр. 244 | |
Among their barbarous hosts they had met with neither favor nor discrimination but had suffered and died impartially. |
Какая разница, что думают о войне люди, сказал судья. Война есть и будет. С таким же успехом можно спросить, что люди думают о камне. Война была всегда. Она была ещё до человека, война поджидала его. Основное ремесло поджидало своего основного исполнителя. Так было и так будет. Именно так, и никак иначе. — Стр. 267 | |
It makes no difference what men think of war, said the judge. War endures. As well ask men what they think of stone. War was always here. Before man was, war waited for him. The ultimate trade awaiting its ultimate practitioner. That is the way it was and will be. That way and not some other way. |
Люди рождаются, чтобы играть. И ни для чего другого. Всякий ребёнок знает, что игра — бóльшая доблесть, чем работа. Знает он и то, что значение или достоинство игры не в самой игре, а в ценности того, что подвергается риску. Чтобы азартные игры имели какой-то смысл, нужна ставка. В спортивных играх противники меряются умением и силой, и унижение при поражении и гордость при победе сами по себе достаточная ставка, потому что этим определяется, кто из участников чего стоит, и это придаёт им некий статус. Но пытается ли удача или проверяется, кто чего стоит, все игры стремятся к состоянию войны, ибо ставкой здесь поглощается всё — и игра, и игрок. — Стр. 268 | |
Men are born for games. Nothing else. Every child knows that play is nobler than work. He knows too that the worth or merit of a game is not inherent in the game itself but rather in the value of that which is put at hazard. Games of chance require a wager to have meaning at all. Games of sport involve the skill and strength of the opponents and the humiliation of defeat and the pride of victory are in themselves sufficient stake because they inhere in the worth of the principals and define them. But trial of chance or trial of worth all games aspire to the condition of war for here that which is wagered swallows up game, player, all. |
Нравственный закон изобрело человечество, чтобы лишать сильных их привилегий в пользу слабых. Закон исторический ниспровергает его на каждом шагу. Прав кто-то с точки зрения морали или неправ — этого не докажет ни одно серьёзное испытание. Ведь не считается же смерть человека на дуэли свидетельством ошибочности его взглядов. Сам факт его участия в таком испытании свидетельствует о новом, более широком воззрении. Готовность участников отказаться от дальнейшего спора как от банальности, чем он, собственно, и является, и обратиться напрямую в палаты исторического абсолюта ясно показывает, насколько малозначимы мнения и как велико значение расхождений в них. Ибо спор действительно банален, но не такова проявляющаяся в споре воля каждого. Тщеславие человека может стремиться к бесконечности, но его знания остаются несовершенными, и как высоко он ни оценивает свои суждения, ему в конце концов придётся представить их на высший суд. Здесь уж не заявишь о существовании нового факта по делу. Здесь соображения относительно равенства, справедливости и морального права будут признаны недействительными и не имеющими оснований, и мнения сторон здесь во внимание не принимаются. При решении вопроса о жизни и смерти, о том, что пребудет, а что нет, уже не до вопросов права. Когда происходит выбор такого масштаба, такие не столь всеобъемлющие категории, как моральное, духовное, естественное, идут уже после него. — Стр. 269 | |
Moral law is an invention of mankind for the disenfranchise-ment of the powerful in favor of the weak. Historical law subverts it at every turn. A moral view can never be proven right or wrong by any ultimate test. A man falling dead in a duel is not thought thereby to be proven in error as to his views. His very involvement in such a trial gives evidence of a new and broader view. The willingness of the principals to forgo further argument as the triviality which it in fact is and to petition directly the chambers of the historical absolute clearly indicates of how little moment are the opinions and of what great moment the divergences thereof. For the argument is indeed trivial, but not so the separate wills thereby made manifest. Man's vanity may well approach the infinite in capacity but his knowledge remains imperfect and howevermuch he comes to value his judgements ultimately he must submit them before a higher court. Here there can be no special pleading. Here are considerations of equity and rectitude and moral right rendered void and without warrant and here are the views of the litigants despised. Decisions of life and death, of what shall be and what shall not, beggar all question of right. In elections of these magnitudes are all lesser ones subsumed, moral, spiritual, natural. |
Вам не терпится услышать про тайну. Так вот, тайна состоит в том, что никакой тайны нет. | |
Your heart's desire is to be told some mystery. The mystery is that there is no mystery. |
Как бы то ни было, история всех не есть история каждого по отдельности, как не является она и совокупностью этих историй, и никто не может до конца осознавать, почему он здесь, ибо ему не дано понять даже, в чём состоит данное событие. По сути дела, понимай он это, он вполне мог бы и не явиться, и становится ясно, что его присутствие не может быть частью плана, если таковой существует. — Стр. 355 | |
. In any event the history of all is not the history of each nor indeed the sum of those histories and none here can finally comprehend the reason for his presence for he has no way of knowing even in what the event consists. In fact, were he to know he might well absent himself and you can see that that cannot be any part of the plan if plan there be. |
Судья пропустил эти слова мимо ушей. Я узнал тебя, когда впервые увидел, но ты меня разочаровал. И тогда, и сейчас. И всё же ты наконец здесь, со мной. — Стр. 354 | |
The judge ignored this. I recognized you when I first saw you and yet you were a disappointment to me. Then and now. Even so at the last I find you here with me. |
Уж кому-кому, а тебе хорошо известно это чувство — пустота и отчаяние. Для того чтобы от него избавиться, мы и берём в руки оружие, верно? Разве не кровь — тот ингредиент, что скрепляет связующие узы? Судья наклонился ближе. Что такое, по-твоему, смерть, дружище? О ком мы говорим, когда упоминаем о человеке, который был, а теперь его нет? Это непроверенные догадки или нечто, подвластное каждому? Что такое смерть, если не средство? И на кого она нацеливается? — Стр. 356 | |
We are not speaking in mysteries. You of all men are no stranger to that feeling, the emptiness and the despair. It is that which we take arms against, is it not? Is not blood the tempering agent in the mortar which bonds? The judge leaned closer. What do you think death is, man? Of whom do we speak when we speak of a man who was and is not? Are these blind riddles or are they not some part of every man's jurisdiction? What is death if not an agency? And whom does he intend toward? |
Человек ищет свою собственную судьбу и ничего больше, сказал судья. Хочет он этого или нет. Любому, кто сумеет найти свою судьбу и избрать поэтому некий противоположный курс, в конце концов всего только и удастся, что прийти в тот же назначенный час к итогу, который он выбрал себе сам, ибо судьба человека так же необъятна, как мир, в котором он обитает, и так же вмещает все противоположности. Эта сокрушившая стольких людей пустыня безбрежна и требует широты души, но в то же время она невероятно пуста. Она бесчувственна, бесплодна. Её сокровенная суть — камень. — Стр. 357 | |
The man was indeed muttering to himself and peering bale-fully about the room wherein it seemed there was no friend to him. A man seeks his own destiny and no other, said the judge. Will or nill. Any man who could discover Mis own fate and elect therefore some opposite course could only come at last to that selfsame reckoning at the same appointed time, for each man's destiny is as large as the world he inhabits and contains within it all opposites as well. This desert upon which so many have been broken is vast and calls for largeness of heart but it is also ultimately empty. It is hard, it is barren. Its very nature is stone. |
Должно быть, любой, кто поставит себе задачей выяснить, откуда он взялся, распутывая все эти чресла и записные книжки, остановится в конце концов в помрачении и непонимании на краю некой бездны, беспредельной и неизвестно откуда взявшейся, и никакие научные данные, никакая покрытая пылью тысячелетий первобытная материя не позволят обнаружить и следа некоего изначального атавистического яйца, чтобы вести от него истоки судьи. В этой белой пустой комнате он стоял в пресловутом костюме со шляпой в руке и пристально смотрел на мальца своими маленькими, лишёнными ресниц поросячьими глазками, в которых он, это дитя, всего шестнадцати лет от роду, смог прочесть полный текст приговоров, не подотчётных судам человеческим, и заметило своё собственное имя, которое ему больше неоткуда было узнать. Имя, занесённое в анналы как нечто уже свершившееся, имя путника, которое в юриспруденции встречается лишь в жалобах некоторых пенсионеров или на устаревших картах. — Стр. 333 | |
Whoever would seek out his history through what unraveling of loins and ledgerbooks must stand at last darkened and dumb at the shore of a void without terminus or origin and whatever science he might bring to bear upon the dusty primal matter blowing down out of the millennia willdiscover no trace of any ultimate atavistic egg by which to reckon his commencing. In the white and empty room he stood in his bespoken suit with his hat in his hand and he peered down with his small and lashless pig's eyes wherein this child just sixteen years on earth could read whole bodies of decisions not accountable to the courts of men and he saw his own name which nowhere else could he have ciphered out at all logged into the records as a thing already accomplished, a traveler known in jurisdictions existing only in the claims of certain pensioners or on old dated maps. |
Судья улыбался. Придурка с ним больше не было, зато был кто-то другой, и этого другого никак не удавалось разглядеть полностью, но это вроде был мастеровой, работавший по металлу. То место, где он склонился над работой, заслонял судья, но это была холодная чеканка, и работал он молотком и чеканом, возможно изгнанный от человеческих очагов за какой-то проступок, и ковал всю ночь своего становления, словно собственную гипотетическую судьбу, некую монету для рассвета, который никогда не наступит. Именно этот фальшивомонетчик со своими резцами и грабштихелями ищет покровительства у судьи, именно он из холодного куска окалины создаёт в горниле подходящий лик, образ, благодаря которому эта последняя монета станет ходовой на рынках, где ведут обмен люди. Вот чего судьёй был судья, и нет этой ночи конца. — Стр. 334 | |
The judge smiled. The fool was no longer there but another man and this other man he could never see in his entirety but he seemed an artisan and a worker in metal. The judge enshadowed him where he crouched at his trade but he was a coldforger who worked with hammer and die, perhaps under some indictment and an exile from men's fires, hammering out like his own conjectural destiny all through the night of his becoming some coinage for a dawn that would not be. It is this false moneyer with his gravers and burins who seeks favor with the judge and he is at contriving from cold slag brute in the crucible a face that will pass, an image that will render this residual specie current in the markets where men barter. Of this is the judge judge and the night does not end. |
Уж кому-кому, а тебе хорошо известно это чувство — пустота и отчаяние. Для того чтобы от него избавиться, мы и берём в руки оружие, верно? Разве не кровь — тот ингредиент, что скрепляет связующие узы? — Стр. 356 | |
You of all men are no stranger to that feeling, the emptiness and the despair. It is that which we take arms against, is it not? Is not blood the tempering agent in the mortar which bonds? |
В уборной восседал судья. Голый, тот с улыбкой поднялся, обхватил его ручищами, прижав к своей огромной и ужасной плоти, и закрыл за ним деревянную задвижку. — Стр. 360 | |
The judge was seated upon the closet. He was naked and he rose up smiling and gathered him in his arms against his immense and terrible flesh and shot the wooden barlatch home behind him. |
И вот они уже танцуют, дощатый пол трясётся под сапогами, а над опущенными под углом инструментами, мерзко осклабясь, склонились скрипачи. Над всеми возвышается судья, он танцует голый, энергично и живо перебирая маленькими ножками всё быстрее и быстрее, он кланяется дамам, огромный, бледный и безволосый, как гигантский младенец. Он говорит, что никогда не спит. Он говорит, что никогда не умрёт. Он кланяется скрипачам, плавно отступает, откидывает назад голову и разражается глубоким горловым смехом, он всеобщий любимец, этот судья. Он машет шляпой, и луноподобный купол его черепа бледным пятном проплывает под лампами, он быстро поворачивается, и вот одна из скрипок уже у него в руках, он делает пируэт, он делает па, два па, он танцует и играет. Ноги его легки и проворны. Он никогда не спит. Он говорит, что никогда не умрёт. Он танцует и на свету, и в тени, и все его любят. Он никогда не спит, этот судья. Он танцует и танцует. И говорит, что никогда не умрёт. — Стр. 362 | |
And they are dancing, the board floor slamming under the jackboots and the fiddlers grinning hideously over their canted pieces. Towering over them all is the judge and he is naked dancing, his small feet lively and quick and now in double time and bowing to the ladies, huge and pale and hairless, like an enormous infant. He never sleeps, he says. He says he'll never die. He bows to the fiddlers and sashays backwards and throws back his head and laughs deep in his throat and he is a great favorite, the judge. He wafts his hat and the lunar dome of his skull passes palely under the lamps and he swings about and takes possession of one of the fiddles and he pirouettes and makes a pass, two passes, dancing and fiddling at once. His feet are light and nimble. He never sleeps. He says that he will never die. He dances in light and in shadow and he is a great favorite. He never sleeps, the judge. He is dancing, dancing. He says that he will never die. |
На рассвете по равнине движется человек, проделывая в земле отверстия. У него приспособление с двумя ручками, он загоняет его в отверстие и этим стальным инструментом воспламеняет камень, и так отверстие за отверстием, высекая из камня огонь, заложенный в него Господом. За ним по равнине следуют бродяги — те, что ищут кости, и те, что не ищут, — они шагают, спотыкаясь, в свете зари, словно устройства с анкерными механизмами, и потому кажется, что их сдерживает благоразумие или задумчивость, не имеющая внутренней сути, и они один за другим пересекают в своём движении эту полосу отверстий, что тянется до обозреваемого края земли, и она представляется скорее подтверждением принципа, чем стремлением к некоему постоянству, подтверждением последовательности и причинной связи, будто в этой прерии с её костями, сборщиками костей и теми, кто ничего не собирает, каждое круглое, правильной формы отверстие обязано своим существованием предшествующему. Он высекает огонь в отверстии и вытаскивает свой стальной инструмент. Потом все они движутся дальше. — Эпилог | |
In the dawn there is a man progressing over the plain by means of holes which he is making in the ground. He uses an implement with two handles and he chucks it into the hole and he enkindles the stone in the hole with his steel hole by hole striking the fire out of the rock which God has put there. On the plain behind him are the wanderers in search of bones and those who do not search and they move haltingly in the light like mechanisms whose movements are monitored with escapement and pallet so that they appear restrained by a prudence or reflectiveness which has no inner reality and they cross in their progress one by one that track of holes that runs to the rim of the visible ground and which seems less the pursuit of some continuance than the verification of a principle, a validation of sequence and causality as if each round and perfect hole owed its existence to the one before it there on that prairie upon which are the bones and the gatherers of bones and those who do not gather. He strikes fire in the hole and draws out his steel. Then they all move on again |
Источник
править- Кормак Маккарти Blood Meridian / пер. на руский Егоров Игорь Александрович. — Picador, 1985. — 372 с. — ISBN 978-1447289456