Книга апокрифов (Чапек)

«Книга апокрифов» (чеш. Kniha apokryfů, также Apokryfy) — сборник сатирико-философских притч Карела Чапека, написанных на известные библейские, мифические и литературные сюжеты. Притчи создавались автором с 1920 по 1932 год.

Цитаты

Наказание Прометея

Prométheův trest, 1932. Перевод: М. Зельдович, 1958

Огонь, господа, даёт нам, людям, новую силу и новое оружие: с помощью огня мы будем почти равны богам, прошептал Антиметей и вдруг громко крикнул: — Обвиняю Прометея в том, что он доверил эту божественную и неодолимую стихию пастухам, рабам и всем, кто к нему приходил; что он не отдал её в руки избранных, которые берегли бы её как государственное сокровище и владели бы им! Обвиняю Прометея в том, что он разгласил тайну открытия огня, которая должна была принадлежать правителям страны! Обвиняю Прометея, кричал возмущенно Антиметей, — в том, что он научил пользоваться огнем чужестранцев; что он не утаил его от наших врагов! Прометей украл у нас огонь, потому что дал его всем! Обвиняю Прометея в государственной измене!

Куда бы это привело, если бы всякий проходимец осмелился безнаказанно открывать что-нибудь новое и великое!

О падении нравов

O úpadku doby, 1931

И вообще наши предки правильно нам завещали, на любого пришельца надо нападать без всяких там околичностей да отсылать его к праотцам. Так бывало испокон века: убивать без долгих разговоров! "Да что ты, батя, — говорит сын, — теперь другие отношения, теперь вводится товарообмен!" Товарообмен! Да если я кого убью и заберу, что у него было, вот тебе и товар, и ничего я ему за это отдавать не должен — к чему же какой-то товарообмен? "Это не верно, батя, — говорит сын, — ведь вы за это платите человеческой жизнью, а её жалко!" Видала — жалко им человеческой жизни! Вот тебе нынешнее мировоззрение, расстроенно бормотал старый вождь. — Трусы они, и всё тут Жизни им жалко! Ты вот что мне скажи — как сможет прокормиться такая гибель людей, если они перестанут убивать друг друга? Ведь и теперь уже оленей осталось до чертиков мало! Им, вишь, жалко человеческой жизни; а вот традиций не уважают, предков своих и родителей не чтят... Черт знает что! — крикнул вне себя дед.

Александр Македонский

Alexandr Veliký, 1932. Перевод: Ю. Молочковский, 1958

Обстоятельства требуют от меня всё новых личных жертв, и я несу их, не ропща, мысля лишь о величии и силе своей прославленной империи. Приходится привыкать к варварской роскоши и к пышности восточных обычаев. Я взял себе в жены трех восточных царевен, а ныне, милый Аристотель, даже провозгласил себя богом.

Уверенность, что Македония и Эллада приняли принцип моей неограниченной власти, развязала бы мне руки и здесь, на Востоке, дала бы возможность завоевать для Греции естественную границу на китайском побережье. Тем самым я бы навеки обеспечил мощь и безопасность своей Македонии. Как видите, это разумный и трезвый план.

Смерть Архимеда

Smrt Archimédova, 1932. Перевод: А. Гурович, 1958

Понимаешь ли, быть владыкой мира — слишком хлопотно. Жалко трудов, которые придётся на это положить. — Не важно. Зато мы будем великой империей, — Великой империей! — ворчливо повторил Архимед. Нарисую я малый круг или большой — всё равно это будет только круг, и у него всегда есть граница; жить без границ вы всё равно не сможете. Или ты думаешь, что большой круг совершеннее малого? И что ты более великий геометр, если начертишь большой круг?

О десяти праведниках

O desíti spravedlivých, 1931

— Лотова жена моя приятельница, а Лот — сын твоего брата Харана. Я не утверждаю, что Лот праведник, — помнишь, как он натравливал на тебя своих слуг, и не спорь, Авраам, и очень нехорошо, что он к тебе плохо относится, — но он твой племянник, хотя и Харан обходился с тобой не так, как бы следовало родному брату, но это наше семейное дело. <…> — Господь сжалится, если найдет десять праведников. Думаю, мы сможем ему подсказать, кто праведен. Мы ведь знаем всех в Содоме и Гоморре. <…> — Нет ничего легче. Я ему найду и двадцать, и пятьдесят, и сотню. Господь знает, я никого не обижу. Стало быть, у нас есть жена Лота, и Лот, твой племянник, хотя он фальшив и завистлив, зато — родственник. Вот уже двое. На это сказал Авраам: — И две их дочери. Сарра же отвечала: — Не скажи, их старшая, Есха, просто бесстыжая! Ты заметил, как она при тебе вертела задом? Жена Лота сама мне говорила: Есха меня заботит, рада буду, когда замуж выйдет. Младшая, кажется, поскромнее. Но если хочешь, считай обеих.

О пяти хлебах

O pěti chlebích, 1932

Нет, это хорошо, что Он исцеляет больных. Ну, конечно, лекаришки шумят, обман, мол, это и мошенничество, надо бы запретить Ему и всё такое прочее; да что вы хотите, тут столкнулись разные интересы. Кто хочет помогать людям и спасать мир, тот всегда натыкается на чей-нибудь интерес; на всех не угодишь, без этого не обходится. Вот я и говорю — пусть себе исцеляет, пусть даже воскрешает мёртвых, но то, что Он сделал с пятью хлебами — это уж нехорошо. Как хлебопёк, скажу вам — большая это была несправедливость по отношению к хлебопёкам.

Вы меня знаете, сосед; я человек мирный и ни с кем не ищу ссоры. Но если Он явится в Иерусалим, я стану посреди улицы и буду кричать: «Распните его! Распните его!»

Бенханан

Benchanan, 1934

В том-то и заключалась его ошибка — нетерпелив был. Одним махом хотел мир спасти, да ещё вопреки желанию этого самого мира. А так нельзя, Бенханан. Не следовало ему идти к цели так прямо и поспешно. Правду надо протаскивать контрабандой, сеять её понемногу — тут крошку, там зернышко, чтоб люди успели привыкнуть. А не так вдруг: раздай всё, что имеешь, и прочее в этом роде. Плохой это способ. И он должен бы больше следить за своими поступками. К примеру, зачем он набросился с бичом на менял в храме? Они ведь тоже добрые евреи, братец мой, и хотят как-то кормиться! Конечно, меняльным лавкам не место в храме, но они там прижились испокон веков, так зачем же шум поднимать? <…> И чудеса ему незачем было устраивать; на них-то он и должен был сломать себе шею. Милый мой, всем всё равно не поможешь, а те, для которых он не сотворил чуда, потом обозлились. <…> Сказать судьям в лицо, что и они не без вины, ― да какая же после этого может быть на свете юстиция? Нет, повторяю — ошибка за ошибкой… Учил бы себе, но ничего не делал; он не должен был так страшно буквально понимать собственное учение, и незачем было стремиться тотчас вводить его в жизнь.

Распятие

Ukřižování, 1927

― Видишь ли, — стал объяснять Наум, — люди время от времени распинают того, кто справа, потом того, кто слева; в истории всегда так бывало. У каждой эпохи свои мученики. В одни времена заточают или распинают того, кто борется за нацию; в другие времена наступает черед того, кто заявляет, что обязан бороться за бедных и рабов. Одно сменяет другое, и всему своё время. ― Вот как, — заметил Пилат, — стало быть, вы распинаете всякого, кто подвизался во имя какой-то высокой цели? ― Почти, — сказал Наум. — Однако тут есть загвоздка. Порой подумаешь, что один подвизался скорее во имя ненависти к другому, чем во имя тех высоких целей, которые они провозглашают. Людей всегда распинают за что-нибудь прекрасное и великое. Тот, кто в данный момент попал на крест, отдает свою жизнь за великое дело; тот же, кто его к кресту тащит и прибивает гвоздями, — тот, Пилат, всегда зол, невежествен и весьма безобразен с виду.

Кредо Пилата

Pilátovo krédo, 1927

Что есть истина? Вы странный народ, много говорите. Всё-то у вас фарисеи, да пророки, да спасители и всякие иные сектанты. И каждый, придя к какой-нибудь истине, запрещает все остальные... Всё равно, как если бы столяр, сделав новый стул, запретил бы садиться на все другие, сделанные кем бы то ни было до него. Словно то, что сделан новый стул, отрицает все старые стулья. Возможно, конечно, что новый стул лучше, приятнее на вид и удобнее прочих; но отчего же, о боги, нельзя усталому человеку сесть на любой стул или просто на каменную скамью? Человек утомлён, измучен, нуждается в отдыхе; а тут вы его прямо-таки силой стаскиваете с сиденья, на которое он опустился, и заставляете пересесть на ваше.

― Нет моей истины, ― сказал Иосиф Аримафейский. ― Есть лишь единая истина для всех. ― Которая же? ― Та, в которую я верю. ― То-то и оно, ― медленно проговорил Пилат. ― Значит, она ― только твоя. Вы как малые дети, которые думают, что мир кончается за их кругозором, а дальше уже ничего нет. А мир велик, Иосиф, в нём есть место для многого. Думаю, и в нашей действительности есть место для многих истин. <…> Взойди на очень высокую гору ― с вершины её увидишь, как сливаются предметы, как бы уравниваясь в единую плоскость. Так и истины сливаются, если смотреть на них с некоей высоты.

Исповедь Дона Хуана

Zpověď Dona Juana, 1932

— Возлюбленный сын мой, — произнес достойный падре как только мог приветливее, — ты умираешь; очень скоро ты предстанешь перед престолом высшего судии, отягощенный всеми грехами, свершенными тобой за время своей гнусной жизни. Прошу тебя во имя любви господа нашего, сними их с себя, пока ещё есть время; не подобает тебе отправляться на тот свет в нечистом рубище пороков, запачканном грязью земных деяний. — Ладно, — ответил дон Хуан, — можно ещё раз сменить костюм. Падре, я всегда стремился быть одетым соответственно обстоятельствам.

Падре Ильдефонсо был аскетического вида человек, высохший до того, что напоминал старую колбасу, с бровями, густыми, как волосы под мышкой отставного кавалериста.

Ромео и Джульетта

Romeo a Julie, 1932

Вы ведь «инглезе»? Подумайте, с тех пор как вы, англичане, откололись от святой римской церкви, вас тут, в Италии, — видимо-невидимо. Понятно, синьор. Вы, верно, скучаете. Погляди, Мариэтта, этот господин «инглезе»! Бедняжка, такой молодой, и уже англичанин!

Сэр Оливер сидел совершенно потерянный. — Не сердитесь, отче, — сказал он наконец, — но в той английской пьесе всё в тысячу раз прекрасней. Падре Ипполито фыркнул. — Прекраснее! Не понимаю, что тут прекрасного, когда двое молодых людей расстаются с жизнью. Жалко было бы их, молодой синьор! А я вам скажу — гораздо прекраснее, что Джульетта вышла замуж и родила восьмерых детей, да каких детишек, боже мой — словно картинки!