Депеш Мод

«Депеш Мод» — роман Сергея Жадана 2004 года. Написан на украинском языке.

Цитаты

Я себя чувствую, как река, которая плывет против собственного течения.

[Подросток Собака Павлов пытается пройти в метро по удостоверению своей бабушки] — Это, — показывает Собака удостоверение. — Моя бабушка. — Ну и что? — Она — ветеран. — Ну а ты что хочешь? — Она в танке горела. Женщина еще раз смотрит в удостоверение. Кто ее знает, думает она, может, и горела, по фото не скажешь.

[Вася сумел вечером дозвониться до радиоведущего и они ведут разговор] — Вот кого из известных лиц с бородой вы знаете? — несколько чопорно говорит ведущий. — Санта Клауса, — говорит Вася. — Ну, нет, — обижается ведущий. — Я вам говорю о реальных лиц. О тех, кто на самом деле является. — А Санта Клауса что — нет? — Нет, конечно. — Да, мужик? — ехидно говорит Вася. — Это ты сам придумал? — Что придумал? — не понимает ведущий. — О Санта Клаусе. Это же придумать такое надо — Санта Клауса нет.

Как называется состояние, когда ты пьёшь третий день и вдруг перестаёшь узнавать родных и близких? Очевидно, что давление.

Нужно переодеться или похмелиться, лучше, конечно, похмелиться.

Потом, когда ты вырастешь и станешь работать в банке или газовой конторе, когда с реальностью будешь общаться по телевизору, а с друзьями — по факсу, если у тебя будут друзья, а у них — факс, тогда, конечно, тебе по хуй будет такая штука как пьяный тинейджерский драйв, который сносит башку и бросает тебя на все амбразуры мира...

Я женщинам вообще бы запретил пить. Вы понимаете, о чем я?

А в наше время ты еще поищи компанию, которая будет терпеть тебя несколько дней в твоем песочном костюме, который ты не стираешь уже второй год, если не третий.

он думает, что рассказать, так, чтобы оно было о бабах. О бабах. Баб он видит преимущественно по телевизору. Может, им о телевизоре рассказать.

Я сам к таким вещам раньше нормально относился, но в последнее время тоже начинаю заморачиваться — не люблю, скажем, когда кто забывает мое имя, вот, скажем, мы говорим-говорим, и вдруг оказывается, что никто не знает, как меня зовут, вокруг столько придурков крутится; или ненавижу, когда у кого на лице разная хуйня, ну, я имею в виду не каких-то там циклопов одноглазых, конечно, просто если у кого лицо изрезано после бритья, или кровь на губах или другие вещи — не люблю, по-моему, это неуважение — ходить с такой гадостью на лице, не умеешь бриться — сиди дома, втыкай в телевизор или займись чем-нибудь полезным, нет — обязательно расхуячит себе рот каким-нибудь станком, встретит тебя на улице и давай грузить никому не нужными вещами, не помня к тому же, как тебя зовут. Или не люблю косметику, ужасная вещь — косметика, агрессивная и плохо пахнет, духи терпеть не могу, еще пить ладно, но так — не понимаю, разные кольца, серьги, значки — во всем этом есть неуважение, во всяком случае мне так кажется. Раньше я спокойно относился к подобным вещам, в общем — раньше я многие вещи просто не замечал, жизнь такая прикольная штука — чем дальше заплывает в акваторию, тем больше говна плавает вокруг тебя, плавает и не тонет, но, с другой стороны, так и интереснее.

Родители у Собаки Павлова евреи, но на себя он это не переносит, говорит, что родители — это родители, а он — это он, больше того — Собака Павлов говорит, что он прав. Соответственно, с родителями он не живет, говорит, что не может жить с евреями...

Собака идейно не работает, считает западло, говорит "мне западло работать на них", он вообще считает, что в нашей республике произошел переворот, и к власти пришли евреи, иудеи — говорит он, — повсюду жиды; я в принципе считаю, что он зря так говорит, но работать тоже не хочу.

...как большинство отличников из исторического, сотрудничали с кгб; кгб, я думаю, сильно страдало от присутствия в своих рядах двух даунов — Вовы и Володи, но порядок есть порядок, я так думаю, иначе для чего бы их держали в штате...

... бизнес средней руки такая стремная штука, что лишь один неверный шаг — и уже имеешь паяльник в заднице, вот такое первичное наращивания капитала в условиях посттоталитарного общества.

"Чувак, — нервно отвечает Вася, — ты здесь бизнесом занимаешься ли блядством?" Риторический вопрос, в принципе.

"Видишь, — говорит Вася Коммунист, — как деньги портят людей". "Меня не портят", — говорит Моряк. "У тебя их и нет", — отвечает Вася Коммунист и идет дальше продавать водяру.

Всегда так: хочешь не хочешь — надо бороться, иначе из этого ничего не выйдет, или сиди дома и не рыпайся, или уже давай — попробуй взять за яйца досадные обстоятельства, а там, если все удастся — тебя обязательно будет ждать джек-пот, ну, там, не знаю, что в таких случаях дают победителям — дисконтная карточка, постоянные скидки, бесплатный секс, короче — бросайся, иначе тебе из этого говна все равно не выбраться;

Когда я стану взрослым и мне будет 64, я обязательно вспомню всю эту тягомотину, хотя бы для того, чтобы выяснить, что и я превратился в такой ​​малоподвижный скот, который только и может, что пережевывать никелевыми челюстями запасы хавки, приготовленные на долгую полярную зиму. Как я буду чувствовать себя в 64? Или меня так же будут ненавидеть все эти дети улиц и супермаркетов, как сегодня я ненавижу всех, кому за 40 и кто уже успел окопаться на зеленых холмах этой жизни, как раз с солнечной ее стороны? И как я сам буду относиться к ним? Что нужно делать в течение жизни со своими мозгами, чтобы они вконец НЕ протухли и не превратились в кучу скользких водорослей, непригодных даже для употребления их в пищу? Подозреваю, если я об этом-то и узнаю, то именно в свои 64, когда-то менять мне уже не захочется. Что с ними всеми делается, они же тоже, очевидно, начинали как нормальные веселые жители наших городов и сел, им нравилось, очевидно, эта жизнь, не могли же они изначально быть такими депрессивными уёбкаи, какие они есть сейчас, в свои 50-60. Тогда с чего начиналась их персональная великая депрессия, где ее истоки? Очевидно, что это от секса, либо от советской власти, другого объяснения я лично не нахожу. Я люблю смотреть старые фотоальбомы, с фотками 40-50-х годов, где эти чуваки, веселые и короткостриженые, обязательно улыбаются в камеру, в военных или пэтэушных формах, с простыми и нужными всем вещами в руках — разводными ключами, фугасными гранатами, или на крайняк — макетами самолетов, дети великого народа, знаменосцы, бляха-муха, куда это все подевалось, совок выдавил из них все человеческое, превратив в полуфабрикаты для дяди Сэма, вот что я думаю. В любом случае я все время замечаю, с какой ненавистью и отвращением они смотрят на своих детей, как они на них охотятся, ловят их в глухих коридорах нашей безграничной страны и хуячат по почкам тяжелым кирзовым сапогом социальной адаптации. Вот такая вот вещь.

Когда перед тобой столько дверей, ты никогда не знаешь, в какие именно нужно войти...

...люди сильно портятся, стоит им только обмотаться служебными портянками, могу лишь представить, что с ними дальше будет...

И ты, блядь, ты — еще вчера делал вполне безумные вещи в силу врожденного алкоголизма и веселого нрава — ты вдруг годен поддержать любые репрессии и карательные операции, ты валяешься дома, читаешь криминальную хронику и болеешь не за честных в своем безумии маньяков, а за генералов из ставки и костоломов из особых отделов, старый реакционный ублюдок, что забыл терпкий запах РОВД. Фашизм именно так и начинается — вчерашние бойцы невидимого фронта вдруг превращаются в жирную опору для антигуманных экспериментов с действительностью и сознанием, те, кто только вчера вернулись с фронтов и окопов победителями, уже за какие-то десять-пятнадцать лет вдруг превращаются в фашистских свиней, вот в чем самая большая тайна цивилизации, общество сжирает само себя, оно тяжелеет и оседает под тяжестью силикона, каким именно себя и накачивает.

Затем начинается старость, ты просто пустой изнутри, в тебе просто ничего не остается, тебя выжали, выдавили и все тут, и выбросили, так что можешь теперь гордиться своими протезами и медалями. Кому ты нужен, по большому счету, что ты делал на протяжении всего этого времени, почему тебя все ненавидят и почему ты им не можешь ответить даже этим? Где твоя ненависть? Где твоя злость? Что с тобой случилось? Во что тебя превратила система? Как же так — ты неплохо начинал, еще тогда, в свои 16-17, ты был нормальным человеком, не совсем конченый и не вполне предсказуемой, что же ты так облажался, как ты посмотришь в глаза ангелам на кпп после того, как умрешь в собственном говне, как ты им в глаза посмотришь, что ты им скажешь, они тебя не поймут, они вообще никого не понимают, никого-никого.

— Точно, гланды. Тебе их нужно вырезать. — Вырезать? — Ага. — Ну да, — говорю я, — Как же я их вырежу? Что же тогда останется? Возможно, гланды, это вообще лучшее, что во мне есть

...завод разваливался, как и все в стране, что можно было украсть — директор украл, что нельзя было — испортил, короче действовал по старым инструкциям по гражданской обороне и предвидя наступление коварного, хотя и невидимого, врага...

— Неформалов нужно расстреливать, — говорит Вася. — Троцкий сказал? — спрашиваю. — При чём здесь Троцкий. Смотри — стоят, суки.

Так можно говорить без конца, он мантрами какими говорит, начитался Энгельса и не воспринимает нормальной информации, эти новые коммунисты, у них свой ​​замороченный дзен, так вот просто и не въедешь, а въедешь — не уедешь, будешь пробуксовывать на глубоком разъёбаном пути марксизма-ленинизма, не понимая, что к чему.

— Вы, марксисты, просто как ангелы — не трахаетесь, не пьете.

— Вы в этом просто не разбираетесь. Вы просто говорите марксизм-марксизм и не понимаете, что это. — Ну, да, один ты у нас все понимаешь. — При чём здесь я. Речь не обо мне. Вот вы говорите марксизм. На самом деле марксизм побеждает, понимаете? — Ну, конечно. И где же он побеждает? — Марксизм побеждает нигде. Он побеждает в принципе.

Жизнь — это как космическая ракета, и если ты залез в нее, то сиди и ничего не трогай, просто будь готов к тому, что твоя жизнь круто изменится. В каждом случае детей у тебя точно не будет. И вообще — нормального секса. Это ты должен с самого начала учитывать — или секс, или космос, и здесь есть из чего выбирать, потому что на самом деле ни одно траханье в мире, пусть даже наиболее взрывное траханье, не стоит того великого и прекрасного, что открывается тебе из иллюминатора твоей жестяной ракеты, некоторые виды в этой жизни, некоторые ландшафты стоят того, чтобы за них заплатить самым дорогим, что у тебя есть, то есть эрекцией, но чтобы понять это, нужно быть по меньшей мере космонавтом, ну, на крайняк — ангелом, что в условиях распада капитала — однофигственно.

— Это не Троцкий, — нервничает Чапай. — У Троцкого борода. А у этого бороды нет. — Это Троцкий в Мексике, — говорит Собака. — Гамбургского периода, — добавляю я.

— У монголов нет письменности. — А у китайцев? — А у китайцев письменность была, еще когда не было монголов.

...дело в том, что всё равно это ничем хорошим не закончится, просто потому что я не могу себе представить ничего хорошего там — впереди, там просто не может быть ничего хорошего, потому что если его — этого хорошего не было раньше, то почему оно должно было бы появиться в будущем, скажите мне, почему?

...радость и покой держатся именно на большом логическом сочетании тысячи никому не нужных, аномальных шизофренических штук, которые, совместившись в нечто единое, дают тебе, в конце концов, полное представление о том, что такое счастье, что такое жизнь, и главное — что такое смерть.

Сидя здесь, в этом вагоне, наполненном детьми и спекулянтами, сидя на безнадежной твердой скамье, глядя в окно и давясь спиртом, я знаю уже теперь, в 19, о чем я буду думать через десять лет, я знаю, о чем я буду думать, но самое главное даже не это — самое главное, что я знаю, о чем я думать не буду никогда, ни за что в мире, ни разу, даже невольно — не буду. Я никогда не буду думать о том, что все могло быть иначе, что все зависело от меня и было в моих руках, что это на самом деле я формировал свой путь и правил обстоятельства вокруг себя, вот об этом я не подумаю никогда в жизни. Все могло быть только так и никак иначе, и даже так — оно могло и не быть, большое счастье, что все произошло хотя бы однажды, сложилось более-менее, ведь, если откровенно, я даже на это не рассчитывал, я не рассчитывал ни на что, я не верил, что все это может продолжаться и дальше, у меня всегда было ощущение того, что все может закончиться быстро и просто — просто теперь и прямо здесь.

Я не верю в память, я не верю в будущее, я не верю в провидение, я не верю в небеса, я не верю в ангелов, я не верю в любовь, я даже в секс не верю — секс делает тебя одиноким и беззащитным, я не верю в друзей, я не верю в политику, я не верю в цивилизацию, и хорошо, если брать не так глобально — я не верю в церковь, я не верю в социальную справедливость, я не верю в революцию, я не верю в брак, я не верю в гомосексуализм, я не верю в конституцию, я не верю в святость папы римского, даже если кто докажет мне святость папы римского я в нее верить не буду — из принципа не буду. Зато я верю, даже не верю — я знаю о присутствии там вверху, там, где время от времени меняется погода — с хорошую на плохую, я знаю о присутствии того, кто тянул меня все это время сквозь жизнь, кто вытащил меня из моих проклятых 90-х и бросил далее — чтобы я и дальше продвигался своей жизнью, того, кто не дал мне погибнуть только потому, что это, по его мнению, было бы слишком просто, я знаю о присутствии здесь, в черных небесах над нами, нашего очередного сатаны, который на самом деле единственный, кто существует, единственный, чье существование я никогда не поставлю под сомнение, хотя бы потому, что я видел, как он сгребал моих друзей и выбрасывал их из этой жизни как гнилые овощи из холодильника, или, оставляя, выдавливал им зрачки, раскусывал глотки, останавливал сердца, скручивал шею, вкладывал в головы сумасшедшие мелодии, а в небо — кровавые азбуки, вливал им в жилы больную кровь, наполнял легкие их жирным пастеризованным молоком, заливал их души туманом и диким медом, от чего жизнь их становилась такой же, как и их отчаяние, то есть — бесконечной.