Цитаты о романе Франца Кафки «Замок»

Здесь представлены цитаты о третьем романе Франца Кафки «Замок» 1920—1922 годов, опубликованном в 1926 Максом Бродом.

Цитаты

В противоположность устрашающему «Процессу» в этом своеобразном романе, или скорее длинной сказке, где, несмотря на всё пугающее и проблематичное, царит тепло и мягкий колорит, есть нечто от игры и милосердия; всё произведение вибрирует от напряжения и неизвестности, в которых отчаяние и надежда находят разрешение и уравновешивают друг друга. Все сочинения Кафки в высшей степени напоминают притчи, в них много поучения; но лучшие его творения подобны кристаллической тверди, пронизанной живописно играющим светом, что достигается иногда очень чистым, часто холодным и точно выдержанным строем языка. «Замок» произведение как раз такого рода. И здесь речь идёт о проблеме, важнейшей для Кафки: о сомнительности нашего существа, о неясности его происхождения, о боге, что скрыт от нас, о шаткости наших представлений о нём, о попытках найти его либо дать ему найти нас. Но то, что в «Процессе» было твёрдым и неумолимым, в «Замке» оказывается более податливым и радостным. — перевод: Н. А. Темчина, А. Н. Темчин

— Герман Гессе, «Замок», 1935

	… немецкая проза, неповторимая в своей чистоте и строгости.
	— Герман Гессе, 1935

	Я уже давно считаю, что это произведение <…> принадлежит к самым захватывающим явлениям в области художественной прозы. Фактически его нельзя ни с чем сравнивать.
	— Томас Манн, письмо

	Незаметное развитие, которое можно обнаружить при переходе от романа «Процесс» к роману «Замок», представляет победу в решении такой проблемы, как поиск выхода. <…> В первом романе формируется проблема, но не делается выводов, а во втором даётся, в какой-то мере, её объяснение. «Процесс» ставит диагноз, «Замок» предлагает лечение. Но предлагаемое лекарство в данном случае не лечит. Оно лишь заставляет болезнь войти в нормальное русло, позволяет адаптироваться к ней, в некотором смысле (вспомним Кьеркегора) заставляет лелеять её.
	… Le Procès et Le Château. <…> L'insensible progression qu'on peut déceler de l'un à l'autre figure une conquête démesurée dans l'ordre de l'évasion. <…> Le Procès diagnostique et Le Château imagine un traitement. Mais le remède proposé ici ne guérit pas. Il fait seulement rentrer la maladie dans la vie normale. Il aide à l'accepter. Dans un certain sens (pensons à Kierkegaard), il la fait chérir.
	— Альбер Камю, «Надежда и абсурд в творчестве Франца Кафки», 1948

	Форма знаменитой задачи с точностью воспроизведена в «Замке»; путник, стрела и Ахилл — первые кафкианские персонажи в мировой литературе.
	— Хорхе Луис Борхес, «Кафка и его предшественники», 1951

Низменные мотивы поступков землемера, наличие которых хозяйка, а затем и Фрида убедительно доказывают, чужды ему, — Кафка блестяще предвосхитил позднейшее психоаналитическое понятие «чуждого Я». Но землемер признаёт наличие этих мотивов. Между его индивидуальным и его социальным характером — зияющая пропасть, как у чаплинского месье Верду; герметические протоколы Кафки содержат в себе социальный генезис шизофрении.

— Теодор Адорно, «Заметки о Кафке», 1955

Роман <…> можно сравнить с диковинной медузой, извлечённой из морской глуби на землю и оставленной под горячими лучами солнца. Переливающаяся влагой, перламутром, радужными красками её плоть испарилась, и взору открылся хрупкий известковый костяк, состоящий из тончайших нитей, соединённых в сложный и странный рисунок. Но по нему трудно восстановить естественную красоту живого творения природы, радовавшего глаз игрой своих красок. Сквозь сюжет «Замка» и непростые отношения его героев реальное жизненное содержание лишь едва просвечивает: оно неуловимо и неопределённо. Изображенные в романе события вовлекают повествование в стихию фантастического, которое разрушает, размывает связи, соединяющие содержание романа с подлинными конфликтами и противоречиями жизни.

— Борис Сучков, «Мир Кафки», 1965

	Бюрократический аппарат [в романе] отражает бесконечные модификации земного бытия, находящегося в непрерывном движении. Его структура непрерывно меняется. Поэтому чиновники заняты бешеной работой, даже когда они устали или спят.
	— Вильгельм Эмрих, «Кафка», 1965

	Так возникают структуры многозначные, двойственные, допускающие различную интерпретацию. Например, равно хорошо можно «Замок» Кафки считать карикатурой на трансцендентальность, то есть Небом, злостно привлеченным на Землю и поэтому высмеянным, или диаметрально противоположно — единственным образом трансцендентности, доступным человеческой порочности. В первом случае подвергается компрометации Откровение, тогда как во втором — лишь его преходящее толкование. Такое произведение не выставляет на всеобщее обозрение свои основные приметы, позволяющие привести онтологические значения к единому знаменателю. А созданная таким образом постоянная «шаткость» создаёт структурный аналог экзистенциональной Тайны, которая не будет ни пояснена, ни «прояснена», но так и останется — не просто названной загадочным именем, но как бы наглядно продемонстрированным, позволяющим себя обнаружить присутствием, образованным именно той конкретной, окончательной нерешаемостью, которую произведение устанавливает собственной структурой. Такая «ультрастабильность Тайны», является следствием структурного конструирования,.. . — парафраз из книги 1 (Генерирующие структуры фантастики) о «Процессе»
	Tak pojawiają się jej struktury wieloznaczne, obojnacze, dające się rozmaicie interpretować. Np. równie dobrze można uznać Zamek Kafki za karykaturę transcendencji, czyli za Niebo złośliwie do Ziemi ściągnięte i przez to wyszydzone — albo, diametralnie, za jedyny obraz Transcendencji dostępny ułomności człowieczej. W pierwszym wypadku Objawienie — gdy w drugim tylko jego wykładnia doczesna — ulega skompromitowaniu. Dzieło takie nie ukazuje swoich głównych zaczepów, ujednoznaczniających sensy ontologiczne; a tak wywołana trwała „chybotliwość” stanowi strukturalny odpowiednik Tajemnicy egzystencjalnej; nie będzie ona ani wyjaśniona, ani „odtiumaczona”, lecz pozostanie — nie po prostu nazwana po zagadkowym imieniu, lecz zademonstrowana niejako naocznie, w dającej się postrzegać obecności wytworzonej właśnie tą konkretną niedecydowalnością ostateczna, jaka dzieło strukturą własną ustanawia. Taka „ultrastabilność Tajemnicy”, sporządzona przez perfidię konstruktorstwa strukturowego,..
	— Станислав Лем, «Фантастика и футурология», книга 2 (Метафантастическое окончание), 1970

	К. — уже не личность, а средоточие чувства «вины» — ответственности за своё одиночество, за желание расстаться с ним и за неспособность это сделать.
	— Дмитрий Затонский, «Франц Кафка и проблемы модернизма», 1972 (2-е изд.)

• см. Роберт Силверберг, «Умирающий изнутри» (гл. 4), 1972

«Замок» состоит не из ряда событий или перипетий, так или иначе связанных между собой, но из постоянно растущих в числе вариантов толкования, касающихся в итоге самой возможности толковать — возможности писать (и понимать, интерпретировать) «Замок». Книга остаётся незаконченной оттого, что она увязает в комментарии, требующем каждый раз нескончаемой глоссы, а каждая интерпретация ведёт за собой не просто размышление на тему (мидраш халлака), а целое повествование (мидраш хаггада), которое вновь требует, чтобы его услышали <…>. Нас убеждают, что К. мог бы положить конец повествованию своей наполовину оправданной смертью, но какой же смертью мог он умереть? Это была бы не красивая смерть, а, скорее, смерть-толкование, состоящая из комментария его собственной смерти и при условии, что он сам смог бы обсудить и заранее отвергнуть все возможные интерпретации этого конца, даже не личного (частного события), а общего (официального), записанного в нескольких вечных текстах и навсегда забытого <…>. Когда однажды ночью, самой последней ночью романа он оказывается перед возможностью избавления, о его ли избавлении тут речь? Вовсе нет, но о толковании избавления, которому в нём соответствует лишь усталость, столь же нескончаемая, сколь нескончаема и речь. Это совсем не смешно: «избавление» не может наступить, а если и наступит, то только по решению через слово, но решающее слово позволит лишь избавление на словах, значимое в общем смысле (пусть в виде исключения) и поэтому неприменимое к единичному существованию, сведенному самой жизнью и усталостью от неё к немоте. <…> Разумеется, <…> «Замок» только к этому не сводится: в нём присутствует и власть образов, и зачарованность фигурами, и притягательная сила повествования, в котором только и есть истина — такая, что кажется, будто она говорит всегда о большем, чем то, что может быть сказано, и тем самым обрекает читателя, но прежде всего рассказчика, на пытку бесконечного комментария.

— Морис Бланшо, «Деревянный мост (повторение, безличность)»

	Возможно, странность таких книг, как «Процесс» или «Замок», заключается в том, что они постоянно отсылают к некой внелитературной истине, но как только последняя пытается увлечь нас вовне литературы, мы начинаем изменять и самой этой истине, хотя они вовсе не одно и то же.
	— Морис Бланшо, «Чтение Кафки»

	Конфликт отца и сына поднят на уровень всемирного принципа, расширен до пределов всеобъемлющей системы патриархальной власти, иррационального аппарата подавления, перед которым преклоняются, как перед инстанцией божественной.
	— X. Мюллер

После долгого путешествия К. прибыл в деревню из-за бюрократической ошибки. Мало того: учитывая, что для него нет иного возможного мира, чем этот замок с деревней, всё его существование не что иное, как ошибка. В кафкианском мире досье вырастает до платоновской идеи. Оно представляет собой истинную реальность, между тем как физическое существование человека всего лишь отражение иллюзий, которые проецируются на экран. В самом деле, и землемер К. и пражский инженер всего лишь тени собственных учётных карточек; и даже гораздо меньше: они тени ошибки в их личном деле, то есть тени, даже не имеющие права на существование как тени. — «Где-то там позади»

— Милан Кундера, «Искусство романа», 1986

Беда [многих] интерпретаций романа состоит в том, что их авторы подходят к «Замку» слишком умозрительно, стараясь усмотреть чуть ли не в каждой фразе скрытый однозначный смысл. Между тем «Замок» не аллегория. Его персонажи, хотя и не претендуют на роль типических образов, отнюдь не предназначены служить шифром для обозначения каких-либо понятий. При чтении романа встает перед нами весьма условная, «очуждённая», но по-своему выразительная картина бюрократизированного общества, вернее, некоторых его аспектов — подавления и растления личности.

— Арсений Гулыга, «Франц Кафка и его роман «Замок», 1990

	В двух своих <…> романах — «Процесс» и «Замок» — он предъявляет, как и полагается не желающему уходить на покой привидению, кошмарный счёт — общий итог всего современного тоталитаризма. Плоды его воображения превосходят факты истории и мемуары, случаи и официальные документы, кинохронику и репортажи. — перевод: М. В. Немцов
	— Синтия Озик, «Невозможность быть Кафкой», 1999

Макс Брод

Однажды на мой вопрос, как должен закончиться роман, кое-что он рассказал. Так называемый землемер получит по крайней мере частичное удовлетворение. Он не прекратил своей борьбы, а умер, обессилев. Вокруг его смертного ложа соберётся община, и вниз из замка тут же доставят решение о том, что, правда, притязания К. на право проживания в деревне не удовлетворены, но что, принимая во внимание некоторые побочные обстоятельства ему позволено в ней жить и работать. Этим, правда, весьма отстраненно и иронически словно бы сведённым до минимума отголоском гётевского «лишь тот достоин избавления, чей каждый день стремленью подчинён», <…> этот вывод вызывает не тоску главной цели и крайнего познания человечества, а потребность самых примитивных животных условий — тоску по домашнему очагу и профессиональным обязанностям, тоску по обществу. <…> эти примитивные цели приобретают для Кафки религиозное значение, короче говоря — смысл правильной жизни, правильного пути (Дао). <…> Теперь следует обратиться к явным и предполагаемым К. связям между женщинами и Замком, следовательно, — к божественному Провидению, загадочному и необъяснимому, и прежде всего в эпизоде с Сортини, в котором чиновник (Небесный Пастырь) явно требует от девушки нечто безнравственное и грязное, — эпизод, так напоминающий «Страх и трепет» Кьеркегора, — произведение, к тому же очень любимое Кафкой, которое он часто перечитывал и проникновенно комментировал в своих письмах. Эпизод с Сортини — как бы слепок с книги Кьеркегора; отсюда проистекает вывод, что Бог требует от Авраама даже преступления, принесения в жертву своего сына, и этот парадокс содействует победоносной констатации того, что категории морали и религиозности не вполне заменяют друг друга. — перевод: В. Белоножко

— предисловие к 1-му изданию

В «Замке» со скептицизмом и горечью отражены отношения Кафки с Миленой. <…> Милена, представленная в романе карикатурной фигурой Фриды, предпринимает решительные шаги, чтобы спасти Кафку (К.). <…> «Замок» — это люди, общество, но, кроме того, это и мистический Кламм, который является в основном преувеличенно-демоническим образом законного мужа Милены и от которого она в душе не может полностью освободиться. <…> В случае с «Замком» он, казалось, не следовал традициям никаких других произведений. Однако некоторые элементы «Замка» удивительно похожи на элементы «Бабушки» — повести, которая произвела на него глубокое впечатление. В своих письмах к Милене он постоянно делает ссылки на автора этой повести. <…> В повести Немцовой хозяйка появляется очень редко. В романе Кафки высшего правителя не видно вовсе. В этом различии и заключается особая значительность. Невидимый правитель — нечто большее, чем человек.

— «Франц Кафка. Биография», 1954 (3-е изд.)

«Замок» и «Парсифаль», две великих поэмы о скитаниях человеческой души, две одиссеи духа. В обоих произведениях роковым оказывается внешне незначительный промах героя, словно бы нарушивший неизвестные правила замка: в «Парсифале» — леность сердца, в «Замке» — вынужденная ложь и нетерпение человека без работы и родины. В обоих случаях — отчаянные, долгие попытки всё-таки найти путь, даже вопреки воле властей замка. И наконец милость.

— «Отчаяние и спасение в творчестве Франца Кафки», 1959