Стенограмма заседания бюро творческого объединения прозы московской писательской организации Союза писателей РСФСР 16 ноября 1966

Здесь представлены цитаты из стенограммы расширенного заседания бюро творческого объединения прозы московской писательской организации Союза писателей РСФСР 16 ноября 1966 года.

Цитаты

	На повестке дня обсуждение рукописи первой части нового романа Солженицына [«Раковый корпус»].
	— Георгий Берёзко (председатель)

Есть наивности простые сюжетные для квалифицированного читателя, но есть вещи более серьёзные, на которые полный ответ даст вторая книга. И тем не менее мне представляется, что есть в первой части повести на 340 страницах настолько значительное, настолько необычное, весомое и, я бы сказал, радостное по моему восприятию художественности этой вещи, её нужности людям, что вряд ли мы скоро дождёмся обсуждения столь необходимого литературе, как сегодняшнее. Конечно, я думаю, что всё здесь <…> не случайный материал, вероятно близкий биографически. Не случайно, что он выбирает самый трудный разрез жизни, и в этом мне представляется ещё одно доказательство того, что для меня лично стало аксиоматичным — выдающийся характер дарования Александра Исаевича Солженицына. <…> Конечно, первая часть повести «Раковый корпус» в этом смысле очень круто написана, она очень сильно захватывает своими внутренними антитезами, правдой человеческого существования. И получается поразительная вещь. Я всё время думаю над этим, как много мы спорили, бились, что отрицательные герои получаются, а положительные не получаются. <…> И вот литература о положительном герое. <…> Фигура [Костоглотова] необыкновенно для меня привлекательная, сильная, выражающая очень многие прекрасные черты моего современника. <…> Мне показалось, если бы цензорами стали мы, писатели, то, наверно, мы были бы хуже профессиональных цензоров-нелитераторов, наверно, школьники лишились бы многих книг, которые они в школах изучают <…>. Я не скажу, что Русанов мне представляется абсолютной удачей книги. Мне даже кажется, наоборот. Именно здесь прямая и гражданская понятная ненависть к человеку, этому рыцарю анкетного хозяйства, человеку, немало посадившему безвинных людей, корыстному, — непосредственно авторская нелюбовь так велика, что она, как художника, его немного лишила как бы тех оттенков человеческих, тех толстовских подходов, при которых он бы тоже стал абсолютно живым человеком, а не казался иногда публицистическим порождением, чуть-чуть карикатурным.

— Александр Борщаговский

Глядя на то, что происходит в нашей литературе сейчас, я вижу, что мы незаметно для себя вступили в совершенно новый, другой период нашей литературы. Это произошло как-то неощутимо, и это напомнило мне одну прогулку с моим близким другом и учителем Тыняновым, когда мы гуляли с ним за городом, и навстречу шёл грузовик. Я посторонился от пыли, а он сказал: стоит ли? Пыль, как время, нам кажется, что она далеко, а мы уже дышим ею. Так мы дышим. И сегодняшнее обсуждение, и роман Солженицына, и личность Солженицына — всё это относится к новому периоду нашей литературы. <…> Покончено с позорившим нашу страну чучелом Лысенко. <…> Наша литература приобретает блеск оригинальности, она постепенно начинает выходить на мировую магистраль, и выйдет, если этому не помешают. <…> В чём сила таланта [Солженицына]? Не только в умении воплотить пережитое, в простоте и выразительности средств, не только в литературном искусстве, которое иногда достигает у него необыкновенной высоты. <…> кроме этого у Солженицына есть две драгоценные черты <…>. Это — внутренняя свобода <…> и могучее стремление к правде <…>. Солженицын очень большой писатель. От него зависит, станет ли он великим писателем. Но тайна, секретность вокруг него, это сдерживание и то, что мы сегодня собрались в этом зале, а не в большом зале, который был бы полон, — это поможет ему сделаться великим писателем. Мы знаем, что существует машинописная литература, среди этих машинописных вещей, которые ходят по рукам, есть множество превосходных произведений <…>. Почему мы сегодня обсуждаем рукопись, а не книгу? Почему роман Бека, единодушно одобренный самыми крупными писателями, до сих пор не опубликован? На одной чаше весов было мнение первоклассных литераторов, работающих в литературе по 30—40 лет и посвятивших ей всю свою жизнь, а на другой чаше весов было мнение какой-то дамы, и это мнение дамы перевесило, и роман Бека, первоклассный роман, до сих пор лежит в рукописи. Умно ли это? Этого нет нигде, ни в промышленности, ни в науке. Везде прислушиваются к мнению первоклассных специалистов. — часть он парафразировал в речи, не произнесённой на IV съезде писателей СССР в мае 1967 (см. там)

— Вениамин Каверин

… автор несколько отошёл от своей первоначальной манеры. Его первые произведения были перенасыщены самобытными, очень яркими словами, они принадлежали только Солженицыну, восхищали нас своей точностью, красочностью, хотя иногда, может быть, затрудняли чтение. В этой рукописи Солженицын несколько отошёл от этой своей манеры, язык его приблизился к более усредненному нашему литературному языку. Тем не менее это не снизило художественной ценности произведения, потому что язык его служит основной цели, поставленной писателем, — цели проникновения в характеры, проникновения в явления, которые он затрагивает в своей повести. <…> Говорилось и о том, что вряд ли педагогично, что ли, преподносить рядовому читателю такое произведение, где вскрывается вся правда об этой страшной болезни, о раке. <…> просто поражает осведомлённость автора в смысле обстановки подобного рода лечебных учреждений, глубокая эрудиция в онкологии. <…> в этом отношении не следует бояться правды. <…> здесь присутствует так называемая пресловутая лагерная тема. У нас появилось много произведений на эту тему, которые вызвали глубокий интерес читателей, а потом вдруг появилось мнение: а стоит ли развивать эту тему, нет ли здесь некоторого перехлеста? Если появляется много произведений, написанных с недостаточной силой правды и т. д., то это уже может превратиться в какое-то зло. В данном случае мы имеем дело с настоящим художественным произведением, которое по-настоящему вскрывает эти раковые опухоли нашего общества. <…> Я лично считаю, что некоторым нездоровым креном в такого рода литературе явилось лишь то, что, разоблачая пороки, присущие периоду культа личности, мы обращали внимание главным образом только на крайние его проявления, на все эти вещи, связанные с репрессиями, с осуждениями невинных людей, и мало обращали внимания на другую сторону дела, что культ личности принёс огромный ущерб нашему обществу и в экономике, и в теории, и в нравственном отношении. Эта сторона дела как-то замалчивалась многими нашими писателями. И мне кажется, что и в этой части автор подошёл ближе к этой теме, показывая не только этот произвол, но и тот моральный огромный ущерб, который причинил культ личности нашему обществу.

— И. Ф. Винниченко

Мне думается, мы достаточные редакторы и сами для себя, редакторы своих книг. И мне думается, что только странное недоверие к нашему клану заставляет нас, собравшись в таком большом количестве, обсуждать произведение, которое явно выше большинства написанных нами книг. Оно выше по многим обстоятельствам, о которых уже говорили: по правде, по силе, по характерам героев, по точности выше того, что мы написали. <…> Надо сказать, что произведение А. И. Солженицына чревато опасностями во многих смыслах. <…> самое главное, то, о чём обмолвился И. Ф. Винниченко: раковая опухоль того времени. Это же сразу сближается — название повести с временем, о котором произведение написано. Сближается ощущение неизлечимости рака. А если мы вдруг говорим об обществе, то мы же в какой-то мере оперировали, и мы надеемся, что общество излечится. И все эти ассоциации, которые возникают, может быть, и неосознанно в голове читателя, они порой бывают опаснее, чем прямое указание красными чернилами, отчёркнутое на страницах. <…> Признаться, мне хочется, чтобы эта вещь немного обросла плотью нашего времени за стенами корпуса. <…> мне думается, что тогда сама вещь стала бы более движущейся к печати работой.

— Николай Асанов

	… моё ощущение такое, что Солженицын — писатель трагической темы, и не потому, что его судьба сложилась так трагически, так круто. Даже если бы его личная судьба была более благополучной, — он всё равно оставался бы писателем трагической темы. А так как я думаю, что всякая эпоха имеет своё трагическое, — кто-то должен об этом писать.
	— Анатолий Медников

Сила повести в том социальном диагнозе, который она ставит, и ставит очень точно. Это есть какой-то разрез общества через опухоли, и в сущности эта повесть — это некий поединок со смертью. <…> Солженицын это делает с совершенно свойственной ему беспощадной искренностью на фоне некоторого демократизма смерти. <…> Русанов — это действительно образ замечательный, образ удивительный по меткости, по своей объёмности и по самому своему развитию. В начале этот крепкий мещанин, бюрократический середняк, постепенно вырастает в образ гада, который губил невинных людей ради своего материального благополучия. Можно задать вопрос: а может быть, в нём есть какая-то идейность, потому что он иногда разражается идеологическими сентенциями? Но ведь в его идеологии критический момент наступает только тогда, когда что-то угрожает его привилегиям. Такого образа в нашей литературе ещё не было. Мы его ждали. <…> Единственным промахом в образе Русанова является его бредовый сон, который для него слишком реалистичен, он больше от беллетристики, в нём нет художественной строгости, которая есть во всей замечательной повести Солженицына. <…> речь Костоглотова становится очень похожей на авторскую речь. Он сливается с автором. Автор слишком много себя, очевидно, вложил в этого героя, и от этого герой теряет конкретность. <…> Кое-что переходит в очерковость <…>. И в этом смысле «Матрёнин двор», или «Один день Ивана Денисовича», или «Случай на станции Кречетовка» обладают большей художественной цельностью, чем эта повесть в смысле мастерства, потому что они свободны от разводняющей беллетристики, от той памфлетности, которая врывается в конце этой повести в образ Авиеты и переводит эту повесть на какой-то более низкий уровень, потому что в этом месте, несмотря на искусное оснащение персонажа очень живыми приметами, всё-таки видна калька, виден тот рисунок, та схема, которая предшествует картине. Она не выдернута, она осталась.

— Лев Славин

	В одной статье было написано, что автор пишет, как будто бы вода капает: кап-кап… [А] здесь <…>автор всё время хочет сказать своё слово, указать путь, и поэтому не может быть такого сглаженного отношения. <…> Мне кажется, что тут ещё очень много требуется работы <…> для того, чтобы автор прежде всего свою общественную позицию более конкретно обозначил.
	— Зоя Кедрина

Здесь мало говорили о Вадиме. Говорили, что не хочется, чтобы он умирал. Да, очень не хочется, чтобы этот человек с огромнейшим зарядом жизни, мечты, талантливости, не претворенной в дело энергией, — чтобы этот человек оставлял жизнь. <…> Но я поразилась зоркости писателя, который открыл в Вадиме какие-то черты опасные, и опасные именно в нашей современности, опять-таки оставаясь человеком глубочайше нам современным. <…> Он очень худо разбирается в людях <…>. В нём есть элементы этакого суперменства, которым грешат сейчас очень многие из интеллигенции технической. Это наблюдаешь в молодёжи сейчас с большой тревогой. <…> В связи с Костоглотовым мне хотелось бы не согласиться с Н. А. Асановым. <…> я не разделяю такого взгляда на любовь, к которому нас приучила дорогая наша советская литература: так всё разумно и резонно, и если ты больше заслуживаешь, тебе больше дадут. А между прочим, и это совершенно поразительно, в этой повести выходит на сцену полноправная человеческая, земная, чувственная, плотская любовь, на полных правах, без всякого ханжества, без всякой недоговорённости.

— Любовь Кабо

Виктор Борисович Шкловский в одной из давних своих статей заметил, что Булгарин вовсе не травил Пушкина. Он просто давал ему руководящие замечания. С тех пор как Булгарин давал руководящие указания Пушкину, прошло много лет. Отменили крепостное право. Произошла великая революций. Случилось немало других событий исключительной важности. Но и сегодня Асанов и Кедрина давали руководящие замечания Солженицыну. <…> до Солженицына наша литература, к несчастью, обходилась без многого такого, что именно благодаря Солженицыну стало её неотъемлемым достоянием. <…> нельзя говорить о писателе Солженицыне просто как об одном из многих советских писателей, кажется, даже не имеющим чести быть членом бюро какой-либо из творческих секций. Я желаю Александру Исаевичу Солженицыну долгих лет жизни. Я верю, что он увидит дошедшим до советского читателя всё им написанное. Но всё-таки… Книга, любая, даже замечательная, даже великая книга, имеет возраст. И то соображение, что «Театральный роман» увидел свет, хоть и с опозданием на четверть века, не вполне меня утешает. <…> Этой книге суждена долгая жизнь. Но какой бы долгой она ни была, двадцать пять лет из срока, ей отпущенного, у неё украли.

— Бенедикт Сарнов

В своём Завещании Ленин высказал страстную жажду надежды на людей со следующими четырьмя качествами: нам нужны люди, которые, во-первых, ни слова не скажут против своей совести, во-вторых, не поверят никому на слово, в-третьих, ни в какой трудности признаться не побоятся, в-четвёртых, не побоятся никакой борьбы за поставленную перед собой цель. У нас много пишут о Завещании Ленина, но эту тоску и надежду, эту жажду по таким людям забывают. Мне кажется, что А. И. Солженицын как раз принадлежит к таким людям, которые отвечают по всем статьям. <…> Мне пришлось несколько лет назад собирать едва ли не все зарубежные отзывы на «Один день Ивана Денисовича», их были многие сотни, и я поразился, что единодушное осуждение эта повесть получила на страницах троцкистской, албанской, корейской и китайской печати. <…> подавляющее большинство положительных отзывов на «Один день Ивана Денисовича» принадлежит самым выдающимся марксистам нашего времени, самым преданным коммунистам из зарубежных партий. Эта повесть своей правдой и своим жизнеутверждением приобрела нам колоссальное количество союзников, она вернула то, о чём говорил Каверин, вернула подлинность тех идей, которые были до того русановыми испохаблены <…>. Мне представляется, что образ Вадима — это образ страшнее Русанова. Он принимает эстафету от Русанова, даже не замечая, что он её принимает. <…> Этот образ мне представляется страшным. К сожалению, очень перспективным. <…> О Русанове. Тов. Кедрина уверяла нас, что с Русановыми покончено, что сейчас не найдётся никого, кто бы русановых защищал. <…> это неправда. Я слышал о том, что всё зло от реабилитированных. Русановщина — это не вчерашняя опасность. Русанов, который даже перед смертью, даже в раковом корпусе ничему не научился, — это страшная опасность, которая ещё мечтает о своём дне, но которая, как свидетельствует сегодняшнее обсуждение, всё же утопична. <…> Я уверен, — и в этом будет состоять величайшее мастерство художника, что нужно показать не только нам, но и Русанову, то человеческое, что было в нём когда-то, что было повёрнуто так, а не эдак. Мне думается, что всё остальное, вся та святая ненависть, о которой здесь говорили, от этого укрепилась бы, а не ослабла, потому что если из Русанова невозможно сделать человека, то получается первородный грех. Меня потрясло отношение к Фетюкову в «Одном дне Ивана Денисовича». <…> высшая мера наказания искусства — это, если угодно, — расстрелять, покарать, а потом в общем помиловать, но не по тому счету социальному и политическому, а так, чтобы потом либо как Иуда — вешаться, либо иди искупись. И вот мне кажется, что это намечается где-то, и это с огромным тактом сделано во сне, потому что всё его человеческое, даже страх, оказались загнанными в подкорку, когда в бреду, во сне что-то начинает проясняться.

— Юрий Карякин

… что пронизывает всю эту повесть, — это мысль об ответственности человека перед жизнью, перед обществом, перед самим собой. <…> Если бы действительно наше общество болело такой неизлечимой болезнью, то мы с вами не сидели бы в этом зале и не обсуждали бы эту великолепную повесть. Поэтому я хотел бы начисто отмести любые сопоставления такого рода. <…> Кедрина считает, что он, как бы поставленный в центр этой повести наряду с Русановым, этот характер не выражает как бы тенденции времени, он не выражает основной ведущей идеи того времени, а он должен выражать в противовес, что ли, отрицательному характеру, каким является Русанов. Мне кажется, что это замечание неправомерно по той причине, что автор здесь не ставил задачу поставить в центр характер, который бы аккумулировал тенденции общества. Не нужно забывать, на каком отрезке жизни мы встречаемся с Костоглотовым, не надо забывать, что он ссыльный и он не может с особенной свободой выражать свои мысли даже в этом раковом корпусе. Но то, о чём он говорит, то, о чем он спорит, даже какими-то обрывками, какими-то мазками, — мне совершенно достаточно, чтобы почувствовать, что это образ замечательного человека, который прошёл через такие страдания, унижения и не потерял ни веры в людей, ни веры в самого себя, а главное, он наиболее стоек перед лицом смерти.

— Елизар Мальцев

… весь опыт мировой литературы учит тому, что никогда изображение зла не способствовало его укреплению и, наоборот, замалчивание, игнорирование этого зла вело к расцвету и укоренению его. У Толстого в романе «Воскресенье» есть глава, занимающая две-три страницы <…>. В этой главе впервые рекомендованы читателю 15 персонажей; в этой главе говорится о тюремной камере, в которой живут 15 товарок Катюши Масловой, <…> связаны в единый пучок, и вместе с тем они раскрывают картину страны, России. Это та традиция, — великая, мощная и живая, которой следует Солженицын, причём нужно заметить, что он находится на уровне этой традиции и вместе с тем не растворяется в ней. Он умеет связать в узел, свести к фокусу один день («Один день Ивана Денисовича»), один вечер («Случай на станции Кречетовка») или в данной повести — одну больничную палату. <…> И эта веерообразная раскрывающаяся картина большого мира, большой действительности встаёт перед нами. <…> Я считаю, что Александр Исаевич — крупнейший эпик в нашей литературе, мастер поразительного эпического стиля, действительно толстовского размаха. <…> Мы ценим в искусстве способность к художественным открытиям, это повседневные наши критические пожелания и замечания. К сожалению, очень часто мы больше всего ценим те открытия, которые мы предвидим заранее и которых ждем, поэтому страшно гневаемся, когда наши пожелания не оправдываются, что и прозвучало в некоторых выступлениях. Но подлинно художественное открытие всегда не предусмотрено и всегда ведёт нас к неожиданности. Сила Солженицына заключается в том, что эти неожиданные открытия следуют одно за другим. <…> Главных же два открытия — это создание образов Ефрема Поддуева и Русанова, которого, на мой взгляд, не поняли те, кто обвиняет Александра Исаевича в отсутствии добротной художественной ткани, чрезмерной прямолинейности, который взят гораздо сложнее, чем это представляется многим выступавшим здесь, и который являет собой первое и очень глубокое обобщение образа не только просто доносчика и клеветника, а человека, искренне впитавшего в себя ту атмосферу лжи, при которой стала возможной система доносов и клеветы.

— Евгений Тагер

То, что происходит у Солженицына с его героями, напоминает мне фразу одного из героев Андрея Платонова: «Без меня народ неполный». Это стремление восполнить представление о народе (то представление, которое у нас существовало и существует, в значительной мере абстрактно) привлекает меня в работе Солженицына. <…> здесь раскрывается своеобразие народных миров, а мы, сталкиваясь с этим своеобразием, начинаем писателя в какой-то мере поучать и тащить к готовым схемам.

— Андрей Турков

	Конечно, больно, что второе поколение Русановых идёт в литературу. <…> Мне кажется, что здесь вы, Александр Исаевич, просто рассердились. Вы умеете спокойно и мудро говорить о причинах, а тут вы неожиданно рассердились и кое-где секли наследницу Русанова. Отсюда мне показалась излишняя публицистичность. А главное, это, конечно, просто стыдно это не печатать.
	— Григорий Бакланов

… символ или не символ раковый корпус? <…> Некоторые ораторы говорили, что была раковая опухоль в нашем обществе. Была. Но <…> когда я пишу: «Раковый корпус», я имею в виду именно болезнь, борьбу с болезнью. Я смело поставил это в название, потому что рассчитывал, что я не угнету и не доведу читателя до отчаяния. Если бы я думал или хотел дальше раздавить читателя, я такого названия бы не поставил. <…> как в произведении должны быть уравновешены современность и вечность. Это самые трудные весы, с которыми в каждом произведении приходится работать. Когда слишком дашь на чашку вечности, — современность теряет плоть, и теряется связь с читателями. Когда дашь слишком на чашку современности, произведение мельчает, не будет долго жить. <…> вся история с Авиетой, говорят: фельетон. Согласен, — да. Говорят: фарс. Согласен, да. Но вот в чём дело: фельетон-то не мой, фарс-то не мой. <…> Речь Авиеты состоит из цитат из произведений известных ведущих критиков.

— Александр Солженицын