Палимпсе́ст (греч. παλίμψηστον от греч. πάλιμ «опять» + греч. ψηστός «соскоблённый»; латин. Codex rescriptus) — древнее название для рукописей, написанных на пергаменте (свитке), уже бывшем в подобном употреблении, так что сквозь новый текст местами мог просвечивать плохо соскоблённый старый. Позже это понятие было распространено и на наскальные росписи первобытного искусства или настенные фрески, когда на стенах с полустершимися от времени рисунками наносили новые изображения. Этот принцип использовали и средневековые мастера, когда по старым росписям в храмах или иконным изображениям писали новые.

Палимпсест Архимеда

Палимпсесты были вызваны дороговизной бумаги, папируса или пергамента, которая приводила к его нехватке и неоднократному использованию. Одним из древнейших палимпсестов является «Ефремов кодекс» V века. Палимпсест не следует путать с подтекстом.

Палимпсест в афоризмах и кратких высказываниях править

  •  

...на детских мозгах, как на палимпсестах, оказалась записанной история наших эмигрантских скитаний.[1]

  Лев Троцкий, «Моя жизнь», 1933
  •  

Не помню, где я читал о палимпсестах, то есть старинных пергаментах, с которых позднейшие писцы стирали текст и писали счета и расписки, но через много лет ученые открывали первоначальный текст, иногда принадлежавший перу гениальных поэтов. <...> Это было похоже на палимпсест, когда <...> я, как резинкой, стер эту ложь ― и под ней проступила правда.[2]

  Вениамин Каверин, «Два капитана», 1944
  •  

Для нас он был страницей палимпсеста;
Сияли иероглифы на нём...[3]

  Сергей Шервинский, «Коктебельские октавы» (из цикла «Коктебельские стихи»), 1950-е
  •  

Рассказ — это палимпсест, хранящий все его тайны.

  Варлам Шаламов, «Золотая медаль», 1966
  •  

...картины рисовались одна на другой, и предыдущие слои рассматривались как шум, естественный для данной знаковой системы, как и для большинства других (получался коллективный палимпсест).[4]

  Елена Падучева, «Международная конференция по семиотике в Польше», 1967
  •  

Потерявшуюся летопись
Воскресить, как палимпсест.[5]

  Валерий Перелешин, «Pedra da Gávea», 23 января 1969
  •  

...мою распластанную шкурку
глядишь, и сберегут как палимпсест...[6]

  Елена Шварц, «Невидимый охотник», март 1975
  •  

И словно какая-то сила
Возникла. И, как с палимпсеста,
В чертах её вдруг проступила
Его молодая невеста...[7]

  Давид Самойлов, «Средь шумного бала», 1978
  •  

Целью было достичь полнейший кошмар неоднозначности, получить огромный палимпсест.

  Станислав Лем, О рассказе «Осмотр на месте», 1981
  •  

Нет, никто не прочтёт, не узнает
Глубины растворенного палимпсеста.
У живого под корой не видно,
У мертвого высыхает,
Дерево в ночном сиянье
Мучается, вздыхает.

  Елена Шварц, «Ночные деревья», 1990
  •  

...выдоху цивилизации сопутствует усложнённость <...> усталая неразборчивость палимпсеста, избыточность сталактита...[8]

  Александр Генис, «Бродский в Нью-Йорке», 1996
  •  

Наплевательским было и отношение к книгам. <...> В России книги писались с широченными полями ― «берегами», занимавшими подчас более трети страницы. Палимпсестов же у нас практически не знали.[9]

  Юрий Буйда, «Щина», 2000
  •  

Россия ― это преемница Византии, оказывается своеобразным палимпсестом, наслоением двух разных текстов.[10]

  Григорий Ревзин, «Очерки по философии архитектурной формы», 2002
  •  

...культура представляет собой и палимпсест, старые надписи не стираются, всё идёт в ход...

  Людмила Улицкая, «Неоязычество и мы», 2004
  •  

Мы все пишем по чужой рукописи, и все, что мы печатаем, — палимпсест.

  Дмитрий Быков, «Икс», 2012

Палимпсест в литературоведении и документальной прозе править

  •  

В селе Бояна, близ Софии, церковь, некогда монастырская, заключает до 10 рукописей и много кусков. Главнейшие из них: евангелие палимпсест на глаголите кирилловский текст и поменик с именами царей, цариц и патриархов болгарских.[11]

  Дмитрий Григорович, Очерк путешествия по Европейской Турции, 1848
  •  

Сделав две-три пробы, он говорит с сожалением, что икона в таких-то и таких-то местах утрачена. Он ошибается в очень редких случаях. Опыт его огромен, и острота глаза чрезвычайна. Расчищая иной «палимпсест», каким является зачастую древняя икона, он видит различие красок XVI века и красок XV, то различие, которое совершенно ускользает от наблюдений не воспитавшего себя в этом смысле зрителя. [12]

  Павел Муратов, «Открытия древнего русского искусства», 1923
  •  

Я глубоко убежден, <...> что нет нужды обращаться к обреченному на смерть жанру, что никакой талант не должен быть загублен на придумывании жизни, на выдумывании ситуации. Биографии Моруа ― это только палимпсеста ― попытка высунуть нос из литературной тюрьмы, роман мертв, но голос документа будет звучать всегда, вечно. Эта история ― не только позволит изучить эпоху ― надеть намордник на эпоху.[13]

  Варлам Шаламов, Письмо Н. И. Столяровой, 1966
  •  

В докладе рассматривается вопрос о том, какие аспекты произведения изобразительного искусства имеют семиотический характер, т. е. наделены смыслом. Эти аспекты не могут быть опознаны сами по себе, а только на основе сравнения с современной нормой. Так, в древней наскальной живописи наличие чистой, специально подготовленной поверхности не считалось обязательным; картины рисовались одна на другой, и предыдущие слои рассматривались как шум, естественный для данной знаковой системы, как и для большинства других (получался коллективный палимпсест).[4]

  Елена Падучева, «Международная конференция по семиотике в Польше», 1967
  •  

...между произведением, являющим собою многоструктурное сращение, и произведением, являющимся «шумово» повреждённым текстом, такое же информационное различие, как между подлинным палимпсестом и псевдопалимпсестом, родившимся в результате сложения трудов монахов, иллюминировавших рукопись, с творчеством мух, нанесших на него свои «поправки».

  Станислав Лем, «Фантастика и футурология», 1970
  •  

Я знал, что, добавив в «Осмотр на месте» порцию юмористики для читателей, поставлю их в такое положение, как если бы хотел воссоздать европейскую историю с помощью китайских, сталинских, американских и гитлеровских докладов. То есть я хотел, чтобы было невозможно добраться до корней событий, так как существует слишком много вариантов интерпретаций, которые дополнительно были усилены измышлениями авторов. Целью было достичь полнейший кошмар неоднозначности, получить огромный палимпсест.

  Станислав Лем, О рассказе «Осмотр на месте», 1981
  •  

В этой книге моя память представлена в виде разорванного мешка, <…> я старался оперировать детским сознанием, а не моим сегодняшним, иначе получился бы палимпсест или совершенно неудобоваримая смесь.

  — «Беседы со Станиславом Лемом» (гл. «Книга жалоб и предложений», 1982)
  •  

У де Квинси эхо — непременный стимулятор видений. Оно представляется ему звуковым аналогом галлюцинаций в морском зеркале — когда сквозь отражения в его амальгаме проступают, образуя своего рода «палимпсест», очертания, видимые сквозь прозрачную толщу воды. В видении умершей женщины, изложенном в эссе «Видение внезапной смерти», де Квинси разворачивает мотив колоколов, рассказывая о «похоронных колоколах пустынного моря», об опускающихся с небес к морской зыби «перезвоне колоколов и сладком эхе девичьего смеха». <...> В эссе «Палимпсест человеческого мозга» он пишет об «эхо и ускользающем смехе, слитых с безумным хором голосов гневного моря».[14]

  Михаил Ямпольский, «Память Тиресия: Интертекстуальность и кинематограф», 1993
  •  

Как показали Ю. Лотман и Ю. Цивьян, героем «Шинели» «становится персонаж, строго говоря, в прозе Гоголя не существующий» и являющийся итогом объединения «под «смысловым знаком» не только различных персонажей, но и персонажей различных текстов». А сам сценарий «Шинели», уподобляемый исследователем палимпсесту, складывается из множества текстов и превращается в «своего рода интертекст»...[14]

  Михаил Ямпольский, «Память Тиресия: Интертекстуальность и кинематограф», 1993
  •  

Любовь Бродского ко всякому александризму ― греческому, советскому, китайскому («Письма эпохи Минь») ― объясняется тем, что александрийский мир, писал он, разъедают беспорядки, как противоречия раздирают личное сознание. Историческому упадку, выдоху цивилизации сопутствует усложнённость. И это не «цветущая сложность», которая восхищала Леонтьева в средневековье, а усталая неразборчивость палимпсеста, избыточность сталактита, противоестественная плотность искусства, короче ― Венеция.[8]

  Александр Генис, «Бродский в Нью-Йорке», 1996

Палимпсест в критике и публицистике править

  •  

Чтобы вооружить Ницше на этот подвиг жизни, две разноликие Мойры при рождении наделили его двойственными дарами. Эта роковая двойственность может быть определена как противоположность духовного зрения и духовного слуха. Ницше должен был обладать острыми глазами, различающими бледные черты первоначальных письмен в испещренном поверху позднею рукой палимпсесте заветных преданий.[15]

  Вячеслав Ива́нов, «Ницше и Дионис», 1904
  •  

...наиболее ценно значение пишущего персонажа в его собственном, доставшемся человеку по фамилии Кенжеев, палимпсесте (в самом архаическом мотиве уже заложены как ориентиры в прошлое, так и слоёная дистанцированность автора, сильно напоминающая подобный приём у Пушкина в «Повестях Белкина»): «В самом деле, отчего сочинителю не быть плодом воображения его собственного героя?.. Выходит, у Гостя столько же оснований размышлять над моими приключениями, сколько у меня над его простой биографией. Наши переживания переплетаются, прорастают друг в друга, образуя нечто вроде единого бытия, складываясь в настоящий кабинет в настоящем здании, в настоящую пишущую машинку (уже неизвестно, кому из нас принадлежащую)».[16]

  — Александр Курский, «Бахыт Кенжеев. Золото гоблинов», 1999
  •  

...классика есть выражение русского начала, так как Россия ― это преемница Византии, оказывается своеобразным палимпсестом, наслоением двух разных текстов. Первый ― возрождение классики в рамках неоклассических движений XVIII и XX столетий. Второй ― политическая формула «Москва ― Третий Рим». Если источником идеи бесформенности как выражения русского является православие, то источником классики как выражения русского является государственная идея.[10]

  Григорий Ревзин, «Очерки по философии архитектурной формы», 2002
  •  

Средневековый «Мир иной» как пространство иерофании и секуляризованный «Мир иной» ренессансной трагической сцены просто не соединяются друг с другом. Арка сохраняет смысл границы двух миров, но при этом сама конструкция, само противопоставление мира поту - и посюстороннего оказывается лишенным логики палимпсестом. Внутренняя противоречивость, деструктурированность этой оппозиции не может не приводить к определенной десимволизации схемы.[10]

  Григорий Ревзин, «Очерки по философии архитектурной формы», 2002
  •  

...культура представляет собой и палимпсест, старые надписи не стираются, всё идёт в ход, а новация очень быстро становится традицией, и процесс созидания идет об руку с процессом разрушения. По этой причине намерение сокрушить табу не вызвало у меня большого восторга: устаревшие табу отмирают сами собой.

  Людмила Улицкая, «Неоязычество и мы», 2004
  •  

...для христиан есть радость встречи, единения, воспоминания о последней трапезе Иисуса Христа с его учениками, таинственная точка соединения человека с Богом. <…> Но <…> самый ритуал представляет собой палимпсест, и есть такие древние слои, о которых мы в повседневности и не догадываемся, а если догадываемся, то отгоняем от своего сознания.

  Людмила Улицкая, «Неоязычество и мы», 2004

Палимпсест в мемуарах и художественной прозе править

  •  

Учебная жизнь была в расстройстве. Иностранные языки улетучивались из их памяти еще быстрее, чем раньше всасывались ею. Но по-русски они <дети Троцкого> говорили как иностранцы. Мы нередко с удивлением замечали, что построение русской фразы представляет у них точный перевод с французского. Между тем по-французски они построить эту фразу уже не могли. Так, на детских мозгах, как на палимпсестах, оказалась записанной история наших эмигрантских скитаний.[1]

  Лев Троцкий, «Моя жизнь», 1933
  •  

Не помню, где я читал о палимпсестах, то есть старинных пергаментах, с которых позднейшие писцы стирали текст и писали счета и расписки, но через много лет ученые открывали первоначальный текст, иногда принадлежавший перу гениальных поэтов. Это было похоже на палимпсест, когда Катя рассказала мне, что, по словам Ромашова, произошло в осиновой роще, а затем я, как резинкой, стер эту ложь ― и под ней проступила правда. Я понял и объяснил ей тот сложный, подлый ход в его подлой игре, который он сделал дважды ― сперва для того, чтобы убедить Катю, что он спас меня, а потом ― чтобы доказать мне, что он спас Катю.[2]

  Вениамин Каверин, «Два капитана», 1944
  •  

Рассказ — это палимпсест, хранящий все его тайны. Рассказ — это повод для волшебства, это предмет колдовства, живая, ещё не умершая вещь, видевшая героя. <…>
Рассказ — это палея, а не палеография. Никакого рассказа нет. Рассказывает вещь. Даже в книге, в журнале необычна должна быть материальная сторона текста: бумага, шрифт, соседние статьи.

  Варлам Шаламов, «Золотая медаль», 1966
  •  

Наплевательским было и отношение к книгам. Пропагандисты утверждают обратное, но они путают русское почтение к Слову с уважением к книге. В России книги писались с широченными полями ― «берегами», занимавшими подчас более трети страницы. Палимпсестов же у нас практически не знали. Зато навострились всячески поносить средневековых монахов, которые, руководствуясь исключительно злокозненными побуждениями, соскребали с пергаментов античных классиков, чтобы использовать дорогой материал для очередной латинской Библии (объединившей-таки Европу). Однако известно немало фактов иного свойства: например, монахи Гротафератского монастыря ради сохранения «Илиады» соскребли Послания апостола Павла к коринфянам и не пожалели Библии, чтобы донести до потомков несколько трагедий Софокла. Для них время и вечность были осязаемо-конкретными процессами, проявляющимися в человеке и благодаря человеку.[9]

  Юрий Буйда, «Щина», 2000
  •  

Румынский язык ― ветвь латинского древа, мне нетрудно было научиться читать на этом языке. Но в городе, куда меня ― выражение это будет вполне уместным ― понесла нелегкая, румынскими были только вывески. Город-палимпсест, сохранивший память веков вопреки нововведениям, все еще выставлял напоказ свой обманчивый габсбургский облик.[17]

  Борис Хазанов, «Путешествие», 2001

Палимпсест в поэзии править

 
Codex Climaci rescriptus
  •  

Вот жизни длинная минея,
Воспоминаний палимпсест,
Её единая идея ―
Аминь всех жизней ― в розах крест.[15]

  Вячеслав Ива́нов, «Младенчество», 1918
  •  

Звезды взлетели на широкий насест.
Кто давит подоконником губ ваших грудей абажуры?
Щипки ревности проявляют лица палимпсест,
Потому что черная луковица обувает вечер в дымовые туры.[18]

  Борис Земенков, «За плетень леса в ночь уплывают облаков налимы...», 1920
  •  

Но в смене Ваших декораций
Следила я и взгляд, и жест
И ведал тайну муз и граций
Ваш полустертый палимпсест.
И на лице бесстрастном этом,
Где стынет стали полоса ―
Клянусь, я вижу Кифарэда
Опустошенные глаза.
И этот голос монотонный,
Где моря пенится бурун ―
Клянусь, я слышу потаенный
Нестройный рокот строгих струн.
И этот жест, где вызов скован,
Где за враждой горит любовь ―
Клянусь, я чувствую: готов он
Сразиться на смерть с Музой вновь.[19]

  Вера Меркурьева, «М. Сл.», 25 июля 1924
  •  

Огни я вижу, мистов хоровод,
Тебя, хоровожатый чудодейный;
Над палимпсестом эллинских словес
Тебя, толковник их славянский;
Тебя, Софокл оживший латеранский,
В аттическом плаще ― Зевес.[15]

  Вячеслав Ива́нов, «Другу гуманисту», 1933
  •  

Как будто панегирик
Бьёт в поднебесье,
Глядь, мало счастью гирек
Для полновесья.
Он, homo, палимпсест,
Несчастий тень:
Пусть хоть все корни съест
Жень-шень.[20]

  Георгий Оболдуев, «Читатель дорогой...» (№2 из сборника «Я видел»), 1952
  •  

Удачное понятье: гений места.
Здесь Макс творил себя, свой мир и дом.
Для нас он был страницей палимпсеста;
Сияли иероглифы на нём
Любви, познанья, мужества, протеста,
А прежний текст в безгласье вековом
Был кем-то сочинён, презревшим сроки,
И явственно еще сквозили строки.[3]

  Сергей Шервинский, «Коктебельские октавы» (из цикла «Коктебельские стихи»), 1950-е
  •  

День был жарок, от жажды долог,
И вот-вот обрушится вечер.
Но торопится археолог
Под горой, у самых пещер. <...>
Наконечники стрел и копья
Открывая у этих мест,
Потерявшуюся летопись
Воскресить, как палимпсест.[5]

  Валерий Перелешин, «Pedra da Gávea», 23 января 1969
  •  

Сгниёт ли мозг и улетит душа…
но кожу нет ― и червь не съест
И тем ― мою распластанную шкурку
глядишь, и сберегут как палимпсест
или как фото неба-младенца.
Куда же мне спрятаться, смыться бы, деться
Чую дыханье, меткие взоры…
Ах эти проклятые на гибель узоры.[6]

  Елена Шварц, «Невидимый охотник», март 1975
  •  

Он начал с какого-то вздора
В своем ироническом тоне.
Но, не поддержав разговора,
Она уронила ладони.
И словно какая-то сила
Возникла. И, как с палимпсеста,
В чертах её вдруг проступила
Его молодая невеста
Такой, как тогда, на перроне,
У воинского эшелона,
И так же платочек в ладони
Сжимала она обреченно.
И в нем, как на выцветшем фото,
Проявленном в свежем растворе,
Вдруг стало пробрезживать что-то
Былое в лице и во взоре.
Вдвоем среди шумного бала
Ушли они в давние даты.
Беда, ― она тихо сказала, ―
Но оба мы не виноваты.[7]

  Давид Самойлов, «Средь шумного бала», 1978
  •  

Но наступит страшный, да, наступит праздник,
Раскатают их, как тонкое тесто,
Нет, никто не прочтёт, не узнает
Глубины растворенного палимпсеста.
У живого под корой не видно,
У мертвого высыхает,
Дерево в ночном сиянье
Мучается, вздыхает.

  Елена Шварц, «Ночные деревья», 1990

Источники править

  1. 1 2 Лев Троцкий. Моя жизнь. — М.: Вагриус, 2001 г.
  2. 1 2 В. Каверин. «Два капитана». Библиотека приключений в 20 томах. — М.: «Машиностроение», 1984 г.
  3. 1 2 С. Шервинский. Стихотворения. Воспоминания. — М.: Водолей, 1999 г.
  4. 1 2 Е.В.Падучева, Статьи разных лет. — М.: Языки славянских культур, 2009 г.
  5. 1 2 Валерий Перелешин. Три родины: Том 1. стихотворений. — М.: Перстиж Бук, 2018 г.
  6. 1 2 Елена Шварц. Войско. Оркестр. Парк. Крабль. — СПб.: Common Place, 2018 г.
  7. 1 2 Давид Самойлов. Стихотворения. Новая библиотека поэта. Большая серия. Санкт-Петербург, «Академический проект», 2006 г.
  8. 1 2 Генис А. «Довлатов и окрестности». ― М.: Вагриус, 1999 г.
  9. 1 2 Юрий Буйда, «Щина», рассказ. — М.: журнал «Знамя», №5 за 2000 г.
  10. 1 2 3 Г. И. Ревзин «Очерки по философии архитектурной формы». — М.: ОГИ, 2002 г.
  11. Д. В. Григорович. Сочинения в трёх томах. Том 1. — М.: «Художественная литература», 1988 г.
  12. П. П. Муратов. «Ночные мысли», Москва, издательская группа «Прогресс», 2000 г.
  13. В. Шаламов, Разговоры о самом главном. Переписка. — Москва, Терра, 2004 г.
  14. 1 2 М. Б. Ямпольский. Память Тиресия: Интертекстуальность и кинематограф. — М.: РИК «Культура», 1993 г.
  15. 1 2 3 В. Иванов. Собрание сочинений в 4 томах. — Брюссель: Foyer Oriental Chretien, 1971-1987 г.
  16. Александр Курский. Бахыт Кенжеев. Золото гоблинов. — Саратов: «Волга», № 1, 1999 г.
  17. Борис Хазанов, Город и сны. — М.: Вагриус, 2001 г.
  18. Б. С. Земенков, Стеарин с проседью. Военные стихи экспрессиониста. — М.: 1920 г.
  19. В. А. Меркурьева. «Тщета». — М.: Водолей Publishers, 2007 г.
  20. Г. Н. Оболдуев. Стихотворения. Поэмы. — М.: Виртуальная галерея, 2005 г.

См. также править