Отверженные

«Отве́рженные» (фр. Les Misérables) — роман-эпопея Виктора Гюго, впервые опубликованный в 1862 году.

Отверженные

Статья в Википедии

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	До тех пор, пока силою законов и нравов будет существовать социальное проклятие, которое среди расцвета цивилизации искусственно создаёт ад, <…> до тех пор, пока не будут разрешены три основные проблемы нашего века — принижение мужчины вследствие принадлежности; его к «классу пролетариата», падение женщины вследствие голода, увядание ребёнка вследствие мрака невежества, <…> до тех пор, пока будут царить на земле нужда и невежество, книги, подобные этой, окажутся быть можете небесполезными.
	Tant qu’il existera, par le fait des lois et des mœurs, une damnation sociale créant artificiellement, en pleine civilisation, des enfers ; <…> tant que les trois problèmes du siècle, la dégradation de l’homme par le prolétariat, la déchéance de la femme par la faim, l’atrophie de l’enfant par la nuit ; <…> tant qu’il y aura sur la terre ignorance et misère, des livres de la nature de celui-ci pourront ne pas être inutiles.
	— предисловие

• Он никого не осуждал поспешно, не вникнув в обстоятельства дела. Он говорил: «Проследим путь, по которому прошел грех».

• Никогда не надо бояться ни воров, ни убийц. Это опасность внешняя, она невелика. Бояться надо самих себя. Предрассудки — вот истинные воры; пороки — вот истинные убийцы.

• не подобает остерегаться ближнего. Что сделано ближним, то дозволено Богом. Если нам кажется, что нас настигает опасность, ограничимся молитвой, но молитвой не за себя, а за нашего брата, чтобы он не впал в грех из-за нас.

• Какова у человека философия, такова и жизнь. Как постелешь, так и выспишься.

• Гнев может быть безрассуден и слеп; раздражение бывает неоправданным; негодование же всегда внутренне обосновано так или иначе.

• Море — это неумолимая социальная ночь, куда карательная система сталкивает тех, кого она осудила. Море — это безграничное страдание.

• Освобождение — это ещё не свобода. Выйти из острога — ещё не значит уйти от осуждения.

• Бедность и кокетство — дурные советчицы: первая ропщет, а вторая льстит.

• Великая скорбь — это божественный и грозный луч, преображающий лица несчастных.

• Есть зрелище более величественное, чем море, — это небо; есть зрелище более величественное, чем небо, — это глубь человеческой души.

• Каторга создаёт каторжника.

• Тот, кто совершает высокие деяния, может быть уверен в том, что в толпе всегда найдутся люди, готовые оказать ему услугу.

• Если существует на свете что-либо ужасное, если есть действительность, превосходящая самый страшный сон, то это: жить, видеть солнце, быть в расцвете сил, быть здоровым и радостным, смеяться над опасностью, лететь навстречу ослепительной славе, которую видишь впереди, ощущать, как дышат лёгкие, как бьётся сердце, как послушна разуму воля, говорить, думать, надеяться, любить, иметь мать, иметь жену, иметь детей, обладать знаниями, — и вдруг, даже не вскрикнув, в мгновение ока рухнуть в бездну, свалиться, скатиться, раздавить кого-то, быть раздавленным, видеть хлебные колосья над собой, цветы, листву, ветви и быть не в силах удержаться, сознавать, что сабля твоя бесполезна, ощущать под собой людей, над собой лошадей, тщетно бороться, чувствовать, как брыкаясь, лошадь в темноте ломает кости, как в глаз тебе вонзается чей-то каблук, яростно хватать зубами лошадиные подковы, задыхаться, реветь, корчиться, лежать внизу и думать: «Ведь только что я ещё жил!».

• Человеческому жилью как бы свойственна бренность человека, жилищу бога — его бессмертие.

• Симметрия — это скука, а скука — сущность печали. Отчаяние зевает. Если можно вообразить себе что-нибудь страшнее ада, где страдают, то это ад, где скучают.

• Дети быстро и легко осваиваются со счастьем и радостью, ибо они сами по природе своей — радость и счастье.

• Умереть — это ничего; ужасно — не жить

• Смерть — это переход к вечному свету.

• Когда живёшь в родном городе, то кажется, что эти улицы тебе безразличны, окна, кровли, двери ничего не значат для тебя, стены чужды, деревья — случайность на твоём пути, дома, в которые не входишь, не нужны тебе, а мостовые, по которым ступаешь, — обыкновенный булыжник. Только впоследствии, когда тебя там уже нет, ты чувствуешь, что эти улицы тебе дороги, что этих кровель, этих окон, этих дверей тебе недостаёт, что стены эти тебе необходимы, что деревья эти ты горячо любишь, что в тех домах, где ты никогда не бывал, ты всё равно ежедневно присутствовал, и что частицу своей души, своей крови, своего сердца ты оставил на этих мостовых. Все эти места, которых ты не видишь больше и не увидишь, быть может, никогда, но образ которых хранишь в памяти, приобретают какую-то мучительную прелесть и беспрестанно возникают перед тобой, словно печальные видения. … Мы их любим, мы упорно воскрешаем их в своей памяти такими, какими они были когда-то, не желая ничего изменить в них, ибо лик нашей отчизны также дорог нам, как лицо матери.

• В этом мире есть два существа, испытывающие равный по силе, глубокий трепет: мать, нашедшая ребёнка, и тигр, схвативший добычу.

• Хочешь загнать кабана — будь опытным охотником и имей побольше собак.

• Случается, что олень уже взят за рога — и вдруг его как не бывало; он уходит, хотя бы даже вся свора собак повисла на нём.

• На одном кубке красовалась надпись: «Обезьянье вино», на другом — «Львиное вино», на третьем — «Баранье вино», а на четвёртом — «Свиное вино». Эти четыре надписи обозначали четыре ступени, по которым спускается пьяница. Первая ступень опьянения веселит, вторая раздражает, третья оглупляет, наконец, четвёртая оскотинивает.

• Монастырь — противоречие. Его цель — спасение; средство — жертва. Монастырь — это предельный эгоизм, искупаемый предельным самоотречением.

• Отречься, чтобы властвовать, — вот, по-видимому, девиз монашества.

• Радость, доставляемая нами другому, пленяет тем, что она не только не бледнеет, как всякий отблеск, но возвращается к нам ещё более яркой.

• Человечество — это тождество. Все люди сотворены из той же глины. У всех — по крайней мере здесь, на земле — одна судьба. Тот же мрак до рождения, та же бренная плоть при жизни, тот же прах после смерти. Но невежество, примешанное к человеческой глине, чернит её. И эта невытравимая чернота проникает внутрь человечества и становится Злом.

• Подлинное неравенство в браке — неравенство душ.

Часть вторая. Козетта

Как птицы из всего строят гнёзда, так дети из всего мастерят себе куклу. Пока Азельма и Эпонина пеленали котёнка, Козетта пеленала саблю. Потом она взяла её на руки и, тихо напевая, стала её убаюкивать. Кукла — одна из самых настоятельных потребностей и вместе с тем воплощение одного из самых очаровательных женских инстинктов у девочек. Лелеять, наряжать, украшать, одевать, раздевать, переодевать, учить, слегка журить, баюкать, ласкать, укачивать, воображать, что нечто есть некто, — в этом всё будущее женщины. <…> Первый ребёнок — последняя кукла. — книга третья, VIII

Comme les oiseaux font un nid avec tout, les enfants font une poupée avec n’importe quoi. Pendant qu’Éponine et Azelma emmaillotaient le chat, Cosette de son côté avait emmailloté le sabre. Cela fait, elle l’avait couché sur ses bras, et elle chantait doucement pour l’endormir. La poupée est un des plus impérieux besoins et en même temps un des plus charmants instincts de l’enfance féminine. Soigner, vêtir, parer, habiller, déshabiller, rhabiller, enseigner, un peu gronder, bercer, dorloter, endormir, se figurer que quelque chose est quelqu’un, tout l’avenir de la femme est là. <…> Le premier enfant continue la dernière poupée.

Часть третья. Мариус

	… обладай наше зрение способностью видеть внутренний мир нашего ближнего, можно было бы гораздо вернее судить о человеке по его мечтам, нежели по его мыслям. <…> Больше всего походят на нас наши фантазии. Каждому мечта рисуется соответственно его натуре. — книга пятая, V
	… s’il était donné à nos yeux de chair de voir dans la conscience d’autrui, on jugerait bien plus sûrement un homme d’après ce qu’il rêve que d’après ce qu’il pense. <…> Nos chimères sont ce qui nous ressemble le mieux. Chacun rêve l’inconnu et l’impossible selon sa nature.

Часть четвёртая. Идиллия улицы Плюме и эпопея улицы Сен-Дени

	Видя, что Мариус не идёт к ней, она направилась к нему. В таких случаях каждая женщина похожа на Магомета. <…> первый признак истинной любви у молодого человека — робость, у молодой девушки — смелость. <…> Два пола, стремясь сблизиться, заимствуют недостающие им свойства друг у друга. — книга третья, VI
	Voyant que Marius ne venait point à elle, elle alla à lui. En pareil cas, toute femme ressemble à Mahomet. <…> le premier symptôme de l’amour vrai chez un jeune homme, c’est la timidité, chez une jeune fille, c’est la hardiesse. <…> Ce sont les deux sexes qui tendent à se rapprocher et qui prennent les qualités l’un de l’autre.

Перевод

Д. Г. Лившиц (ч. I), Н. А. Коган (ч. II), Н. Д. Эфрос (ч. III), К. Г. Локс (ч. IV), М. В. Вахтерова (Петровская) (ч. V), 1954

О романе

«Отверженные» Гюго — для нас глубокое разочарование. <…> если хорошенько поразмыслить, это немного забавно — заработать двести тысяч франков (именно такова сумма дохода от книги!), проливая слёзы по поводу народных несчастий и нищеты. <…> Заглавие не оправдано: в книге нет отверженных, больница не показана, фигура проститутки едва намечена. Ни одного живого человека — действующие лица романа сделаны из бронзы, из гипса, из чего хотите, но только не из плоти и крови. На каждом шагу изумляет и раздражает совершенное отсутствие наблюдательности. В ситуациях и характерах есть правдоподобие, но нет правды, той правды, которая в романе придаёт законченность обстоятельствам и людям при помощи неожиданных находок. В этом порок произведения и глубокая его беда. Что касается стиля, то он напыщенный, напряжённый, какой-то задыхающийся и нисколько не соответствует содержанию. Это Мишле, вещающий на Синае. Никакого плана — чуть не целые тома вводных эпизодов. Вы не чувствуете романиста, — в каждой строчке голос Гюго, одного только Гюго! Сплошные фанфары и никакой музыки. Никакой тонкости. Нарочитая грубость или прикрасы. Явное желание угодить толпе, какой-то добродетельный епископ, нечто вроде бонапартистско-республиканского Полиевкта; ради неизменной погони за успехом автор боится задеть честь даже господ трактирщиков. Таков этот роман, который мы открывали как книгу откровений, а закрыли с твердой убеждённостью, что это книга спекулятивная. Словом, — роман на потребу посетителей читален, написанный талантливым человеком.

— братья Гонкуры, «Дневник», апрель 1862

	Немного напоминает воскресный день в Шотландии. Солнце, трава, веселье; потом вдруг появляется некий господин со складной кафедрой, устанавливает её, и начинается проповедь о космических атомах, социализме, прогрессе, теологии — тучи и буря!
	— братья Гонкуры, «Дневник», 28 сентября 1862

Наш бог тускнеет. «Отверженные» вызывают у меня дикое раздражение, а говорить о них плохо нельзя — будешь выглядеть доносчиком. Положение автора незыблемо, неприступно. <…> Я не нахожу в этой книге ни правды, ни блеска. Что до стиля, то он мне кажется нарочито небрежным и низменным. Это способ подольститься к широкой публике. Гюго кланяется и расшаркивается перед всеми: он плоско льстит сенсимонистам, филиппистам — кому угодно, вплоть до трактирщиков. Персонажи написаны одной краской, как в трагедиях! Где вы видели таких проституток, как Фантина, таких каторжников, как Вальжан, и таких политиков, как безмозглые чудаки из общества Друзей азбуки? Ни разу мы не видим, чтобы они страдали до глубины души. Это какие-то манекены, сахарные куколки <…>. В своём социалистическом энтузиазме Гюго оклеветал церковь так же, как он оклеветал нищету. <…> А отступления? Сколько их! <…> Эта книга создана для социал-католического сброда, для всей философско-евангелическои нечисти. <…> Что касается их речи, то говорят они очень хорошо, но все одинаково. <…> Громоздкие рассуждения по поводу вещей, лежащих вне сюжета, и ничего о вещах, для сюжета необходимых. <…> непозволительно так фальшиво описывать общество, будучи современником Бальзака и Диккенса. А ведь сюжет сам по себе превосходный, но какого он требовал хладнокровия и какого научного кругозора! Верно, что папаша Гюго презирает науку, он это доказал.

— Гюстав Флобер, письмо Э. Роже де Женнет июля 1862

15 мая 1862 года в шесть часов утра парижская толпа переполнила улицу Сены. Книжная лавка Паньера была взята приступом. Это читатели хлынули, чтобы поскорее захватить вторую и третью часть романа «Отверженные». В один день было распродано пятьдесят тысяч томов. Не только Париж, не только Франция жили в это время одной жизнью с Фантиной и Жаном Вальжаном, Мариусом и Козеттой, — жители всего земного шара провозглашали тогда Виктора Гюго художником мира. В те дни и ночи «Отверженных» читали портье в своих ложах и царствующая фамилия в своём дворце. А назавтра и на вечность Англия, Америка, Италия, Испания, Германия, Россия, так же как Франция, будут зачитываться гениальной народной эпопеей. Слава автора переполнила континенты. Как бы символом этого было то письмо, которое получено было Гюго с адресом: «Виктору Гюго. Океан». Пророк Гернсея вещал оттуда, словно с горы Синая. Он позволяет себе отныне властно вмешиваться в мировые события.

— Раймон Эсколье, «Славная жизнь Виктора Гюго»

• см. Генрих Манн, «Виктор Гюго» (II), конец 1920-х

Этот роман представляет собой в образной форме, правда пересекающейся лирикой и публицистикой, целую энциклопедию демократических и полусоциалистических представлений Гюго о современном обществе. <…> Роман одет в мелодраматическую форму <…>. Все образы даны в нём в высокой потенции, в резких контрастах друг с другом. <…> Это — широко популярный плакат и максимально выразительная книга, не стесняющаяся отходить от сероватых тонов действительности, не стесняющаяся довольно частых уклонов в область маловероятного или даже — совсем невероятного (никогда, однако, не мистически-фантастического, не сверхъестественного), конечно, увлекла Гюго сама по себе, как фантаста, как лирика, которого внутренние душевные волнения легче всего изливались в видениях и кошмарах эпического характера. Но — и это не менее важно — они были для него также носителями или оформляющим центром для определённого мира идей и гражданских эмоций.

— Анатолий Луначарский, «Виктор Гюго. Творческий путь писателя», 1931

По прихоти истории наиболее экспансивные проповедники совести и чести, вроде, например, Виктора Гюго, отдали немало сил для восхваления уголовного мира. Гюго казалось, что преступный мир — это такая часть общества, которая твёрдо, решительно и явно протестует против фальши господствующего мира. Но Гюго не дал себе труда посмотреть — с каких же позиций борется с любой государственной властью это воровское сообщество. Немало мальчиков искало знакомства с живыми «мизераблями» после чтения романов Гюго. Кличка «Жан Вальжан» до сих пор существует среди блатарей.

— Варлам Шаламов, «Об одной ошибке художественной литературы», 1959

Несмотря на преднамеренное сочетание случайных везений, несмотря на мостки, каждый раз изобретаемые Гюго специально затем, чтобы вызволить своего любимца из беды, — вот уже более ста лет Жан Вальжан остаётся одним из самых любимых, популярных и чтимых героев Гюго <…>. Он воспринимается как многозначный символ страданий простого человека. Читатель и зритель кино охотно соглашаются смотреть сквозь пальцы на исключительность положений, в которые попадает по воле поэта этот человек, прощают просчеты против правды, заранее соглашаются дочитать сказку — некий миф прошлого века — о бесконечной добродетели и доброте. Но ведь это сила Гюго, а не его слабость!

— Павел Антокольский, «Виктор Гюго», 1972

С апреля 1862 года в Париже начинают выходить первые тома десятитомного издания «Отверженных». Роман имеет потрясающий успех <…>. Широкий, демократический читатель в восхищении, консервативно или эстетски настроенные критики не скрывают раздражения. Барбе д'Оревильи завистливо злословил: «Массам нет никакого дела до таланта, если только он не вульгарен, как они». Подобные суждения свидетельствовали лишь о том, что Гюго полностью вышел за, рамки, в которых он мог быть, с теми или иными оговорками, приемлем для официального общества своего времени.

— Михаил Толмачёв, «Свидетель века Виктор Гюго», 1987