Провокация (Лем): различия между версиями

«'''Провокация'''» ({{lang-pl|Prowokacja}}) — историко-философское эссе [[Станислав Лем|Станислава Лема]] 1980 года<ref>Lem S., Prowokacja / Opowiadanie // Odra (Wr.), 1980, Nr. 7/8, s.12-27.</ref> о сущности и роли [[геноцид]]а (рассмотренного, в основном, на примере [[Холокост]]а) и [[смерть человека|человеческой смерти]] в истории, замаскированное под рецензию на вымышленную книгу Хорста Асперникуса «'''Народоубийство'''» ({{lang-de|Horst Aspernicus «Der Völkermord. I. Die Endlösung als [[w:Спасение (христианство)|Erlösung]]. II. Fremdkörper Tod»}}). Вместе с [[Дж. Джонсон и С. Джонсон. «Одна минута человечества»]] составило сборник [[w:pl:Prowokacja (książka)|«Провокация»]] 1984 года.

=== {{comment|«Endlösung als Erlösung»|«===
::''Окончательное решение как Спасение»}} ===''

{{Q|Уже немало говорено о мерзости современного человека. Наш автор, однако, решил покончить с ним раз навсегда, пригвоздив его так, чтобы он уже не поднялся.|Оригинал=Paskudne rzeczy pisano o człowieku współczesnym już nieraz. Nasz autor postanowił jednak zrobić z tym człowiekiem porządek raz na zawsze, przygważdżając go tak, żeby się już więcej nie pozbierał.}}

{{Q|По летописным свидетельствам,… военные столкновения с древнейших временвремён заканчивались резнейрезнёй побежденныхпобеждённых. Мотивы обычно были практические: уничтожая противника, и даже его потомство, победитель предохранял себя от возмездия. Такого рода резня совершалась вполне открыто и даже демонстративно; корзины отрубленных конечностей и гениталий украшали триумфальное шествие победителей в качестве доказательств победы. И это право сильного в древности никем не оспаривалось. Убивать побежденныхпобеждённых на месте или же обращать их в рабство — зависело от чисто практических соображений.|Оригинал=… starcia wojenne od najdawniejszych czasów przerastały w masowy mord pokonanych. Pobudki były na ogół praktyczne: likwidując także potomstwo zwyciężonych, zwycięzca zabezpieczał się przed przyszłym odwetem. Takie rzezie były w starożytnych kulturach zupełnie jawne, wręcz ostentacyjne, skoro kosze odciętych członków i genitaliów uczestniczyły w triumfalnym pochodzie zwycięzców jako eksponaty sukcesu. Nikt też w starożytności nie kwestionował tego prawa zwycięzców. Zabijali pokonanych lub brali ich w niewolę podług rachuby czysto rzeczowych korzyści.}}

{{Q|В… в истории геноцидов прослеживается снижение значимости их ''непосредственной выгоды'' и возрастание роли идейных обоснований резни, иначе говоря, всё возрастающий перевес духовных приобретений инициаторов над материальными.|Оригинал=… wykryć w chronologii genocydów spadek interesowności jako ''składowej motywacyjnej'' względem składowej uzasadnień, czyli rosnącą przewagę pożytku duchowego nad pożytkiem materialnym sprawców.}}

{{Q|Не геноцид {{comment|tout court|как таковой (фр.)}} есть примета XX века, но народоубийство с тотально фальсифицированным обоснованием, истребление, ход и результаты которого маскируются со всею возможною тщательностью. Материальные выгоды от ограбления жертв были, как правило, мизерны, а если говорить о [[евреи|евреях]] и [[немцы|немцах]], то юдоцид нанеснанёс германскому государству прямой материальный и культурный ущерб (это доказали немецкие авторы на обширном фактическом материале). Тем самым исходная историческая ситуация сменилась на прямо противоположную: военные и экономические выгоды истребления из реальных превратились в фиктивные, и как раз потому понадобились совершенно новые обоснования. Если б они убеждали в силу своей очевидности, массовые убийства было бы незачем утаивать от всего мира. Однако же геноцид повсюду утаивался — как видно, доводы в его пользу не убеждали всерьезвсерьёз даже его поборников.|Оригинал=}}

{{Q|… [[Гиммлер]] лгал, приравнивая евреев к паразитам, подлежащим уничтожению, ведь паразитов не подвергают мукам намеренно. Короче, дело было не только в полезности преступления, но и в удовлетворении, которое оно доставляло само по себе. Ещё в 1943 году — а вероятно, и позже — [[Гитлер]] и его штаб не теряли надежды на победу Германии, а победителей, как известно, не судят. Поэтому нелегко объяснить, почему геноцид так и не дождался публичного одобрения, почему даже в секретнейших документах он выступает под криптонимами наподобие «Umsiedlung» («переселение», то есть смертная казнь). Это двуязычие, считает Асперникус, было попыткой согласовать несогласуемое. Немцы, благородные арии, истинные европейцы, герои-победители, оказывались убийцами беззащитных людей; первое на словах, второе на деле. Вот почему понадобился внушительный словарь переименований и фальсификаций, таких, как [[w:Arbeit macht frei|Arbeit macht frei]], «Umsiedlung», {{comment|«Endlösung»|окончательное решение (нем.)}} и прочие эвфемизмы кровопролития. Но в этой-то фальсификации и сказалась, вопреки стремлениям гитлеризма, принадлежность немцев к христианской культуре, которая наложила на них отпечаток настолько глубокий, что они при всемвсём желании не смогли окончательно выйти за пределы [[Евангелие|Евангелия]]. В кругу христианской культуры, замечает автор, даже когда всё уже можно сделать, не всё ещё можно сказать. Эта культура — фактор необратимый, ведь иначе ничто не мешало бы немцам назвать свои поступки по имени.|Оригинал=}}

{{Q|Анализ нацизма[[нацизм]]а блуждает в лабиринте диагнозов, по части сходных, по части друг другу противоречащих, ибо, хотя преступления его по видимости тривиальны, глубинный их смысл коварен и вовсе не прост. Этот укрытый смысл не вдохновлял вождей движения, пока они оставались горсточкой политиканов-авантюристов; они не осознали его и позже, уже завладев механизмом могущественного государства: парвеню, лицемеры, корыстолюбцы, идущие за Гитлером, они не способны были к самопознанию.|Оригинал=}}

{{Q|Завоевательные планы Гитлера не были изначально безумны — они становились такими со временем, ибо не могли такими не стать. Генштаб, как известно, был против [[Великая Отечественная война|войны с Россией]], зная соотношение сил; но если бы даже Гитлер победил на Востоке, окончательная катастрофа Третьего рейха оказалась бы ещё сокрушительнее. Анализ исторических альтернатив, вообще говоря, дело в высшей степени ненадежноененадёжное, но тогда положение фигур на шахматной доске мира с логической необходимостью диктовало планы всех игроков. Успехи Гитлера на Востоке заставили бы американцев нанести [[атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки|атомный удар по Японии]], чтобы вывести её из войны раньше, чем придёт немецкая помощь. Рассекреченное таким образом ядерное оружие втянуло бы, в свою очередь, Германию и Америку в гонку ядерных вооружений, причемпричём американцам, имевшим солидную фору, пришлось бы эту фору использовать и опустошить Германию атомной бомбардировкой в 1946 или 1947 году, прежде чем теоретическая физика, [[w:немецкая физика|наполовину разгромленная]] в Германии Гитлером, пополнила бы [[w:Немецкая ядерная программа|его арсенал ядерным оружием]]. Межконтинентальное перемирие или раздел мира на сферы влияния не входили бы в расчетрасчёт, раз уж на сцене появилось атомное оружие: воюющие с Германией американцы поступили бы самоубийственно, промедлив с его применением до появления немецких атомных бомб. В случае успеха [[w:Заговор 20 июля|заговора 20 июля 1944 года]] размеры опустошения Германии оказались бы меньше, чем это случилось к моменту капитуляции в 1945 году, но если капитуляция наступила бы в 1946 или 1947 году, от Германии осталась бы только радиоактивная пыль. Ни один американский политик не смог бы отказаться от ядерной бомбардировки, ибо ни один из них не решился бы вести переговоры с противником, для которого договоры — всего лишь клочок бумаги и который располагает ресурсами Европы и Азии. Итак, катастрофа оказалась бы тем ужаснее, чем больше побед Германия успела бы перед тем одержать. Катастрофа таилась в планах Гитлера как нечто предустановленное, ведь [[w:Территориально-политическая экспансия Третьего рейха|экспансия Третьего рейха]] не имела реальных границ, и превращение эффективной стратегии в самоубийственную было только вопросом времени. Ирония судьбы заставила Гитлера изгнать из Германии физиков, ум и руки которых создали атомное оружие в США. Это были евреи или же «белые евреи», то есть люди, которых преследовали за противоречащие нацизму взгляды. Отсюда видно, что [[w:Нацистская расовая политика|расистская, а в перспективе — палаческая]] составляющая гитлеризма непосредственно и закономерно способствовала краху Германии; она-то и сделала гитлеровскую экспансию самоубийственной.|Оригинал=Zaborczy plan Hitlera nie był zrazu obłędny — on się taki stał z czasem, bo musiał się taki stać. Jak wiadomo, sztab generalny nie chciał wojny z Rosją, znając stosunek sił, lecz gdyby nawet Hitler zwyciężył na Wschodzie, ostateczna klęska III Rzeszy byłaby jeszcze straszniejsza. Na ogуłogół rozważanie alternatyw rzeczywistości odznacza się Ogromną niepewnością, lecz sytuacja na szachownicy świata miała podуwczaspodówczas w swej dyslokacji taką logikę konieczności, ktyrejktórej ulec musieliby wszyscy wojenni gracze. Sukcesy wschodnie Hitlera zdopingowałyby AmerykanуwAmerykanów do zadania Japonii ciosуwciosów atomowych, by zwyciężyć ją, nim uzyska niemiecką pomoc. Ujawniona tak broń jądrowa wprowadziłaby z kolei kontynentalnych już antagonistуwantagonistów, Niemcy i Amerykę, w nuklearny wyścig, w ktyrymktórym Amerykanie, silnie wysforowani, mieliby wstępną przewagę i po prostu musieliby ją wykorzystać pustosząc radiacyjnie Niemcy w 1946 lub 1947 roku, czyli dopуkidopóki jeszcze fizyka teoretyczna, zdziesiątkowana w Niemczech przez Hitlera, nie mogła do jego arsenału wprowadzić środkуwśrodków nuklearnych. Rozejm międzykontynentalny czy podział świata na dwie strefy wpływуwwpływów nie był możliwy, skoro na scenę weszła broń atomowa i skoro będąc w stanie wojny z Niemcami, Amerykanie postąpiliby samobуjczosamobójczo, gdyby zwlekali z jej użyciem do czasu powstania niemieckich bomb atomowych. Jeśliby się powiуdłpowiódł zamach z 20 lipca 1944, rozmiary zniszczenia Niemiec okazałyby się mniejsze niż w istocie po kapitulacji w 1945, a gdyby do niej nie doszło wtedy, to w 46 lub w 47 roku rozpadłyby się Niemcy w radiacyjnie skażony proch. Żaden prezydent amerykański nie mуgłbymógłby się powstrzymać od takich ciosуwciosów, bo żaden nie paktowałby z przeciwnikiem tak depczącym pakty jak Hitler, a zarazem już władającym zasobami Europy i Azji. Znaczy to, że katastrofa Niemiec okazałaby się w epilogu tym większa, im byłoby uprzednio większe ich wojenne szczęście. Była ona przedustawnie zawarta w planach Hitlera, gdyż ich ekspansywność nie miała realnych granic, toteż tylko kwestią czasu było przeobrażenie się strategii skutecznej w strategię samobуjcząsamobójczą. Złośliwe fatum kazało Hitlerowi wygnać z Niemiec tych fizykуwfizyków, ktyrychktórych mуzgamimózgami i rękami została w Stanach Zjednoczonych stworzona broń atomowa. Byli to albo Żydzi, albo tak zwani „biali Żydzi”, czyli ludzie prześladowani za swe nieuzgadnialne z hitleryzmem przekonania. Jak z tego widać, rasistowski i w konsekwencji ludobуjczyludobójczy składnik doktryny nie był względem krachu Niemiec obojętny ani przypadkowy, gdyż to on uczynił ją właśnie ekspansją samozgubną.}}

{{Q|Если [[преступление]] из спорадического нарушения норм превращается в правило, господствующее над жизнью и смертью, оно обретает относительную самостоятельность, так же как и культура. Его масштабы требуют производственной базы, особых орудий производства, а значит, особых специалистов — рабочих и инженеров, сообщества профессионалов от смерти. Всё это пришлось изобрести и построить на голом месте — никогда ещё ничего подобного не делалось в подобных масштабах. Масштаб резни охватить умом невозможно.<…> Перед лицом индустрии смерти совершенно беспомощны привычные категории вины и кары, памяти и прощения, покаяния и возмездия, и все мы втайне об этом знаем, пытаясь представить себе море смерти, в котором купался нацизм. Никто из убийц и точно так же никто из невинных не в состоянии по-настоящему проникнуть в значение слов «миллионы, миллионы, миллионы убитых». И вместе с тем найдётся ли что-либо, доводящее до такого отчаяния, наполняющее нас такой пустотой и такой нестерпимой скукой, как чтение свидетельских показаний, где несчётное количество раз повторяется всё тот же затёртый мотив — всё те же шаги ко рву, к печи крематория, к газовой камере, к яме, к костру, пока сознание наконец не отталкивает от себя бесконечные шеренги теней, увиденные в момент перед казнью, отталкивает, потому что это никому не по силам. Безразличие наступает не из-за недостатка жалости, нет — скорее это состояние полной прострации, вызванное отупляющей монотонностью убиения, между тем как убийство ни в чьём представлении не должно ведь быть монотонным, размеренным, скучным, привычным, как лента заводского конвейера. Нет, никто не знает значения слов «миллионы беззащитных убиты». Это стало тайной, как всегда, когда человек сталкивается с чем-то таким, что выше его душевных и физических сил. И всё-таки надо идти в эту страшную зону — не столько ради памяти о погибших, сколько ради живых.|Оригинал=}}

{{Q|Троякой была реакция немцев после разгрома. Одни, потрясенные до глубины души тем, что совершил их народ, полагали вместе с [[Томас Манн|Томасом Манном]], что стена позора на тысячу лет отрежет Германию от всего человечества. То был голос считанных единиц, преимущественно эмигрантов. Большинство попыталось отмежеваться от преступлений, прикрыться каким-нибудь алиби, большей или меньшей степенью неучастия, несолидарности с геноцидом, незнания, а те, кто честнее, говорили о полузнании, парализованном страхом. Всё это пелось на ноту «НЕ»: не знали, не желали, не соучаствовали, не могли, не умели — всё содеял Кто-то Другой. Наконец, немногие ударились в покаяние, в замаливание грехов, дабы раскаянием заслужить прощение, хоть как-то возместить причиненноепричинённое зло, побрататься с уцелевшими жертвами в убеждении — столь же отчаянном и благородном, сколь ошибочном, — будто тут вообще кто-то волен давать отпущение, будто какой бы то ни было человек, организация или правительство могут выступить в роли посредника между немцами и их преступлением. Впрочем, эта благородная мания передалась и кое-кому из уцелевших.

{{Q|Гитлеризм был в политике выскочкой, нуворишем, жаждущим всё новых подтверждений права на титулы, до которых дорвался; поскольку же никто не заботится о приличиях больше, чем нувориш, пока он на виду, именно так и велвёл себя неожиданно преуспевший нацизм. Это заметно по его главным фигурам. В правильном освещении, однако, их можно увидеть только на фоне их преступлений. Гитлер по должности был аскетом кровопролития, отрёкшимся от чувственных радостей власти, вегетарианцем и другом животных, анахоретом в Ставке, или, пожалуй, не столько был, сколько становился, по мере того как действительность всё сильнее расходилась с его фантазиями. По-настоящему он верил лишь в себя самого, о Провидении же говорил из уважения к условностям, от которого он, парвеню, так и не смог избавиться. Он, впрочем, являл собой редкостное сочетание черт: потакая свинствам своих прислужников, в то же время брезговал ими, и притом совершенно искренне; сам он и правда был свободен от низких страстишек наподобие интриганства, был чужд какой-либо чувственности и не находил удовольствия в пакостях. Но таким, в меру порядочным человеком он был только в личном кругу; в игре, где ставкой служила власть, и в развязанной им войне он был лжецом, интриганом, шантажистом, садистом, убийцей, и эта несочетаемость его личных и политических качеств остаетсяостаётся поныне камнем преткновения для биографов. Он и впрямь был добр к секретаршам, собакам, шофёрам и лакеям, но своих генералов велел, как свиней, подвесить на крючьях и миллионы [[w:План голода|пленных позволил уморить голодом]]. И не настолько уж это необъяснимо, как полагают. Мы все представляем себе, каковы мы и на что каждый из нас способен в отношениях с окружающими в тесном кругу обыденной жизни; но кто знает, что было бы, окажись мы лицом к лицу с целым миром? Это не значит, что в каждом из нас запрятан Гитлер, а значит лишь то, что перед лицом истории Гитлер обыденную свою порядочность отбрасывал за ненадобностью; его порядочность была до крайности манерной, мещанской — и в политике, следовательно, ни к чему не пригодной. Здесь он не считался ни с чем, поскольку обыденное его поведение диктовалось условностями, а не принципами морали. Таких принципов он не имел либо считал их мелочью по сравнению со своими грандиозными замыслами, которые оборачивались у него всё новыми горами трупов; впрочем, никто не показал этого так, как [[Элиас Канетти|Канетти]] («[[Гитлер глазами Шпеера]]»).

Гиммлер стал школьным учителем душегубства, постигнув эту науку самоучкой, ведь в школьном курсе она прежде не значилась. Он верил в Гитлера, в руны, в приметы и предзнаменования, в тяжкую необходимость юдоцида, в разведение крупных блондинов-нордийцев в домах [[w:Lebensborn|Lebensborn]], в обязанность подавать личный пример и даже родственника отправил на казнь, раз уж нельзя было иначе; он инспектировал лагеря смерти, хотя при этом его мутило; решил ликвидировать [[Вернер Гейзенберг|Гейзенберга]], когда ему показалось, что это необходимо, однако потом передумал. Люди такого покроя, в общем-то весьма недалекиенедалёкие и циничные (нередко не замечающие своего цинизма), люди из социальных низов, вечно на заднем плане, без определенных способностей, не выделяющиеся ничем,<…> люди посредственные, но не согласные принять это к сведению, — наконец-то получили возможность попользоваться жизнью на славу. Вот когда пригодились почтенные установления более чем тысячелетнего государства, его учреждения, кодексы, здания, административные механизмы, суды, толпы неутомимых чиновников, железный генштаб, и из всего этого они скроили себе мундиры, шитые золотом, и взобрались так высоко, что убийство оказалось вдруг приговором исторической справедливости, грабежграбёж — воинской доблестью; любую мерзость, любую гнусность можно было оправдать и возвысить, дав им иное название, и чудо такого [[w:пресуществление|пресуществления]] продолжалось двенадцать лет. Нацизм, если бы он победил, стал бы «Ватиканом[[папа римский|папством]] человекоубийства», провозгласив догмат (который уже никто в целом мире не смог бы оспорить) своей непогрешимости в преступлениях.

Вот какое искушение окаменело на дне воронок от бомб, где похоронен нацизм, — освобожденнаяосвобождённая от всякой узды голая сила, сокрушеннаясокрушённая ещё большей силой. Там — и в пепле на колосниковых решеткахрешётках печей крематория запечатлелась тень редкостного соблазна: осуществления самых сильных желаний, какие только возможны. Вместо лихорадочной дрожи убийства из-за угла — убийство, ставшее добродетелью, священным долгом, работой нелегкой и самоотверженной, делом чести и доблести. Вот почему исключались любые бескровные варианты «[[w:окончательное решение еврейского вопроса|des Endlösung der Judenfrage]]», вот почему нацизм не мог пойти ни на какие переговоры, соглашения, перемирия с порабощеннымипорабощёнными им народами. И даже послабления тактического порядка оказывались невозможными. <…> Убийство должно было стать государственным принципом, орудием, не подлежащим обмену ни на какое другое; должно было стать — и стало.|Оригинал= Hitleryzm był arywistą w polityce, nowobogackim łaknącym nieustannej afirmacji dostojeństw, ktyrychktórych się dochrapał, a że nikt nie dba tak o konwenans, jak nuworysz, dopуkidopóki go widzą, tak się właśnie zachowywał hitleryzm, ktyryktóry nim był. Widać to po jego czołowych postaciach. By jednak ocenić je należycie, trzeba oglądać je na tle ich zbrodni. Hitler był jej oficjalnym ascetą, rezygnującym ze zmysłowych uciech władzy, jaroszem i miłośnikiem zwierząt, anachoretą w kwaterze głуwnejgłównej, a właściwie nie tyle był taki, ile się takim stawał, w miarę jak rzeczywistość brała rozbrat z jego rojeniem. Naprawdę wierzył tylko w siebie, a mуwiłmówił o Opatrzności przez wzgląd na konwenans, z ktyregoktórego, jako parweniusz, nigdy nie umiał się wyzwolić. Był zresztą złączeniem cech nader rzadkim, gdyż autentycznie gardził wstrętnymi sprawkami swych akolitуwakolitów, choć im pobłażał, na co mуgłmógł sobie pozwolić uczciwie, bo doprawdy nie miał niskich skłonności w rodzaju intryganctwa, nie znał satysfakcji płynącej ze zmysłуwzmysłów, nie smakował w świństwach — lecz takim zwyczajnym porządnym człowiekiem był tylko w personalnym kręgu: w grze o władzę i w rozpętanej wojnie był kłamcą, intrygantem, szantażystą, okrutnikiem i mordercą i właśnie ta nieuzgadnialność jego cech do dziś sprawia nieprzezwyciężone kłopoty jego biografom. Był naprawdę dobry dla psуwpsów, sekretarek, lokajуwlokajów, szoferуwszoferów, a własnych generałуwgenerałów dał jak wieprze wieszać na hakach rzeźnickich, dał zagłodzić miliony jeńcуwjeńców. Nie było to takie niewytłumaczalne, jak sądzą, bo każdy wie, jak się zachowuje, czyli na co go stać wobec innych ludzi w małym promieniu codzienności, lecz ktуżktóż wie, na co byłoby go stać oko w oko ze światem? To nie znaczy, że w każdym tkwi Hitler, a tylko, że Hitler prywatną swoją porządność odkładał wobec historii na bok; była to porządność bardzo manieryczna, drobnomieszczańska, i jako właśnie taka na nic w polityce, w niej nie liczył się z niczym, ponieważ tamta jego zacność płynęła z konwenansu, a nie z zasad moralnych. Tych nie miał albo je miał za nic wobec ogromnych swoich wizji, co mu się wszystkie po kolei obracały w gуrygóry trupywtrupów — zresztą nikt nie pokazał tego tak jak Canetti (''Hitler podług Speera'').

Himmler był szkolnym nauczycielem zbrodni, a też jej autodydaktą, bo rzecz w szkolnictwie stanowiła nowość. Wierzył w Hitlera, w runy, w znaki, w zwiastuny, w ciężką konieczność judeocydu, w hodowlę dużych blond nordykуwnordyków po domach „Lebensborn”, w potrzebę dawania przykładu, więc i krewnego skazał na śmierć, gdy tak wypadało, i wizytował obozy śmierci, choć mdliło go od tego, chciał zlikwidować Heisenberga, bo przez chwilę miał wrażenie, że tak należy, ale jakoś do tego nie doszło. Ludzie tego pokroju, na ogуłogół dość tępi, cyniczni, często nie przestrzegający własnego cynizmu, z dołуwdołów społecznych, z wiecznego marginesu, wyzbyci konkretnych uzdolnień, nie odznaczający się niczym,<…> więc przeciętni, lecz bez zgody na to, pozyskali niebywałą szansę, ażeby wyżyć się jak jeszcze nigdy. Posłużyły im do tego szacowne urządzenia ponad tysiącletniego państwa, jego urzędy, sądy, kodeksy, gmachy, machiny administracyjne, rzesze pracowitych biuralistуwbiuralistów, żelazny sztab generalny, ^skroili sobie z tego kurty, ozłocili się tym i tak się awansowali, że na osiągniętej wyżynie morderstwo zamieniło się w wyrok dziejowej sprawiedliwości, grabieże w chwałę wojenną, każdą swoją ohydę i potworność mogli obezkarnić i uszlaćhcić takim przemianowaniem, i cud tej transmutacji trwał przez dwanaście lat. Gdyby zwyciężył, powiada Aspernicus, stałby się hitleryzm „papiestwem ludobуjstwa”ludobójstwa”, przypisawszy sobie już niekwestionowalną dla nikogo na całym świecie pokonanym nieomylność w zbrodni.

To jest właśnie ta pokusa, zakrzepła w osadzie na dnie bombowych kraterуwkraterów, w ktyrektóre zapadł się hitleryzm jako wyzwolona z powściągуwpowściągów naga siła, zdruzgotana przez siłę od niej większą. Tam i w popiele na rusztach piecуwpieców krematoryjnych trwa cień pokuśliwej urody — najpotężniejszych spełnień, do jakich człowiek jest zdolny. Nie gorączkowy dreszcz skrytobуjstwaskrytobójstwa, lecz mord. jako prawość, jako święty obowiązek, ofiarny mozуłmozół i tytuł do chwały. Dlatego koniecznie trzeba było pominąć wszelkie niekrwawe warianty „der EndlosungEndlo:sung der Judenfrage”. Dlatego hitleryzm nie mуgłmógł wejść w żadne układy, w żadne porozumienia, w żadne rozejmy z podbitymi ludami. Nie mogło być nawet taktycznie wskazanej łagodności czy umiaru. <…> Mord miał być racją stanu, narzędziem polityki państwowej, niewymienialnym na żadne inne, i tak się stało: został nim.}}

{{Q|… [[добро и зло]] асимметричны друг по отношению к другу. Добро не ссылается на зло в подтверждение своей правоты, а зло всегда выдаёт за своё оправдание то или иное добро. Потому-то авторы благородных утопий так щедры на подробности, <…>, но ортодоксы нацизма в своих сочинениях не проронили ни слова об устройстве концлагерей, о газовых камерах, крематориях, печах, мельницах для размола костей, о циклоне и феноле. В принципе, можно было обойтись без резни — так утверждают сегодня авторы книг, долженствующих успокоить Германию и весь остальной мир заверениями, что Гитлер не знал, не хотел, просмотрел, не успел разобраться, был неправильно понят, забыл, передумал и, что бы там ни мелькало в его голове, о резне он, уж наверное, не помышлял.

Миф о добром тиране и его приближенныхприближённых, извративших намерения вождя, имеет прочные корни. Но если есть хоть какая-то связь между намерениями Гитлера и положением, в котором он оставил Европу, то он и хотел, и знал, и отдал приказ. Впрочем, был он осведомлён ообо всех подробностях геноцида или нет, не имеет никакого значения. Любой широко задуманный проект — розовый он или чёрный — отделяется со временем от проектировщика и окончательный вид принимает в результате коллективных усилий, согласно своей внутренней логике. Зло многообразней добра. Встречаются идеологи-абстракционисты кровопролития, которые сами не обидят и мухи, но есть и практики-натуралисты, убивающие {{comment|con amоге|с удовольствием (ит.)}}, хотя и лишенныелишённые дара оправдывать преступление. Нацизм сплотил в своемсвоём государстве тех и других, так как нуждался в них одинаково. Он, как и пристало современному инициатору человекоубийства, лицемерил и при этом держался на двух китах: ''на этике зла'' и ''эстетике китча, безвкусицы''.

{{Q|В [[120 дней Содома|«120 днях Содома»]] [[де Сад]]а герцог де Бланжи, обращаясь к детям и женщинам, которым предстояло быть насмерть замученными в оргиях, нашёл — с полуторавековым опережением — тот же тон, в котором были выдержаны обращения лагерных комендантов к новоприбывшим узникам: герцог предвещал им тяжёлую долю, но не смерть, угрожая ею как наказанием за проступки, а не как предрешённым уже приговором. Хотя Третий рейх на практике именно так выносил приговоры, нигде, ни в одном из его кодексов не найдём мы статьи, гласящей: «{{comment|«Wer Jude ist, wird mit dem Tod bestraft»|Каждый еврей карается смертью (нем.)}}». Герцог де Бланжи тоже не открыл своим жертвам, что судьба их уже решена, хотя и мог это сделать, имея над ними абсолютную власть. Разница только в том, что де Сад наделил чудовище-герцога риторикой гораздо более изощрённой, нежели та, на которую были способны эсэсовцы. Эсэсовский комендант, обращаясь к новоприбывшим, обманывал их, зная, что они уцепятся за ложь, как утопающий за соломинку, если он даст им надежду хоть как-то просуществовать, а значит, и выжить.

Ещё удивительнее другое: евреев, пленённых в бою — например, повстанцев, — не заставляли обнажаться перед расстрелом. Как правило, и партизанам-евреям позволялось гибнуть одетыми. Нагими умирали самые беззащитные — старики, женщины, дети, калеки. Какими явились на свет, такими и шли они в мокрую глину. Убийство было здесь суррогатом правосудия — и любви. Палач представал перед толпой обнажённых людей, ожидающих гибели, наполовину отцом, наполовину возлюбленным; он должен был покарать их заслуженной смертью, как отец по заслугам наказывает детей розгой, как любовник, зачарованный наготой, расточает ласки.|Оригинал= W 120 dniach Sodomy de Sade'a książę de Blangis, zwracając się do kobiet i dzieci, co miały być na śmierć zamęczone w orgiach, uderzył ze stupięćdziesięcioletnim wyprzedzeniem w ten sam ton, w jakim były utrzymane twarde przemуwieniaprzemówienia komendantуwkomendantów obozowych do nowo przybyłych więźniуwwięźniów, gdyż zapowiadał im srogi los, ale nie zapowiadał im śmierci, grożąc nią jako karą za wykroczenia, a nie jako zapadłym już wyrokiem. Choć podług całej swej praktyki tak właśnie orzekała III Rzesza, nigdy i nigdzie w żadnym z jej kodeksуwkodeksów nie ma paragrafu opiewającego: „Wer Jude ist, wird mit dem Tode bestraft”. Książę de Blangis też nie wyjawił ofiarom, ze los ich jest już przesądzony, choć mуgłmógł to uczynić, bo miał je w swej mocy. Tyle że de Sade obdarzył potwornego księcia wykwintniejszą retoryką, niż było na nią stać esesowcуwesesowców. Taki komendant zwracał się do nowo przybyłych, aby im kłamać, z wiedzą, że uchwycą się jego kłamstwa jak zbawienia, gdyż zapewni im byt trudny wprawdzie, surowy, ale byt, a zatem życie.

Powszechnie uważa się, że komedia, odgrywana zaraź potem przez oprawcуwoprawców, kierujących ofiary do rzekomych łaźni, gdzie duszono cyklonem, była podyktowana względami czysto praktycznymi: nadzieja, wzbudzona zapowiedzią dość naturalnej dla nowych więźniуwwięźniów kąpieli, usypiała ich podejrzliwość, udaremniała desperackie akty i nakłaniała wręcz do wspуłdziałaniawspółdziałania z oprawcami. Toteż skwapliwie wypełniali rozkaz obnażenia się, zrozumiały w zainscenizowanej sytuacji. Tak więc wyłącznie wskutek owej inscenizacji tłumy, wylewające się z kolejowych transportуwtransportów, szły na śmierć nago. Wytłumaczenie to zdaje się tak oczywiste, że wszyscy badacze genocydu w nim się zatrzymywali, ani prуbującpróbując szukać innej przyczyny nagości ofiar, wykraczającej poza dosłowność zaaranżowanego oszustwa. A jednak, twierdzi Aspernicus, choć pornomachia de Sade'a była jawnym rozpasaniem, a nazistowski genocyd jako zbrodnia uprzemysłowiona odgrywał aż do ostatniej chwili administracyjny purytanizm wobec ofiar, tu i tam musiały umierać nago — i zbieżność ta nie jest żadnym przypadkiem. To nieprawda? A więc dlaczego nawet najnędzniejsi z nędznych, nawet żydowska biedota z małych galicyjskich miasteczek, odziana na co dzień w połatane chałaty, a gdy to w obozie było i zimą, to w papierowe worki po cemencie, szmaty i strzępy, dlaczego i z tych łachmanуwłachmanów musieli się wszyscy do naga rozbierać nad rowem egzekucyjnym? Stłoczonych, oczekujących nago salwy karabinowej, nie można było już przecież oszukać żadnym złudzeniem nadziei. Nie było tak z ludźmi, ktyrychktórych brano jako zakładnikуwzakładników lub jako partyzantуwpartyzantów z bronią w ręku, ci padali do rowu w odzieży zalanej krwią. Lecz Żydzi musieli stawać na brzegu nago. To, że jakoby oszczędnym z natury Niemcom szło i wtedy o odzież, jest skłamaną, wtуrnąwtórną racjonalizacją. Nie szło tam o żadną odzież, ta bowiem jakże często gуramigórami zwalona do magazynуwmagazynów tlała w nich i gniła.

Było dziwaczniej nawet: Żydzi wzięci w walce, jak przy powstaniu, nie musieli się obnażać do rozstrzelania. Na ogуłogół mogli i żydowscy partyzanci ginąć w ubraniu. Nago umierali najbezbronniejsi, starzy, kobiety, kaleki, dzieci. Nadzy, jak przyszli na świat, szli w glinę. Mord stanowił tu naraz surogat wymiaru sprawiedliwości i miłości. Kat stawał przed rasą obnażonych ludzi, już gotujących się na śmierć, na wpуłwpół ojcem, na wpуłwpół kochankiem, on miał im zadać śmierć sprawiedliwą, jak ojciec sprawiedliwie wymierza chłostę, jak wpatrzony w nagość kochanek udziela pieszczoty.}}

{{Q|… не может быть [[китч]]ем то, что создаётся впервые; китч — всегда подражание чему-то такому, что некогда излучало сияние подлинности, а после копировалось и вылизывалось, пока не опустилось на самое дно. Это поздняя версия, подобная ремесленной копии знаменитого полотна, исправляемой невежественными эпигонами, которые уродуют рисунок и колорит оригинала, накладывают всё больше краски и лака, потрафляя всё более непритязательным вкусам. Безвкусица самодовольная, кичливая, демонстративная знаменует обычно конец пути; это дешёвка, отделанная со всею старательностью, до мельчайших деталей; композиция, окоченевшая навсегда по заданной схеме (тогда как набросок по самому своему существу не может быть китчем, оставляя за зрителем — в отличие от твёрдо уверенного в себе китча — спасительную возможность доопределения). Так называемый дурной вкус проявляется в китче как непреднамеренный комизм серьёзно-торжественных, напыщенных символов. Будучи сутью нацистского стиля, китч проглядывает во всех начинаниях гитлеризма. [[w:нацистская архитектура|В архитектуре]], к примеру, это монументализм с руками по швам, брюхатые на последнем месяце пантеоны, здания, шантажирующие прохожего своим казеннымказённым размахом, с дверями и окнами для гигантов, с изваяниями голых силачей и раздетых богинь на вахте; весь этот китч должен был вызывать если не ужас, то послушное восхищение по стойке «смирно» и потому высокомерно выставлял себя напоказ, будучи совершенно пустым внутри.|Оригинал=… nic stworzonego po raz pierwszy nie może być kiczem. Jest to zawsze naśladowanie tego, co kiedyś jaśniało w kulturze autentycznością, lecz było powtarzane i wylizywane tak długo, aż zeszło na psy. To wersja pуźnapóźna, jak pacykarska kopia mistrzowskiego obrazu, poprawiana przez bezmyślnych naśladowców, zaślepiających kształty i barwy oryginału, kładących coraz więcej farb i werniksu podług coraz pośledniejszych gustów, gdyż kicz wymizdrzony, pyszniący się sobą, ostentacyjny, to już zwykle kres drogi, to degradacja bardzo starannie wykończona, dopracowana w szczegółach, to kompozycja w stanie schematycznego zatwardzenia, bo szkic zasadniczo nie może być kiczem, stwarza bowiem patrzącemu oku szansę ratowniczych dopowiedzeń, czego nigdy nie robi pewny siebie kicz. Tak zwany zły smak to w kiczu jego nie zamierzona śmieszność uroczystej powagi napompowanych do wypęku symboli. Jako istota stylu w hitleryzmie przejawiał się kicz we wszystkich jego poczynaniach. W architekturze jako monumentalizm na baczność, jako panteony w daleko posuniętej ciąży, jako gmachy z urzędu szantażujące ogromem, o drzwiach i oknach dla olbrzymów, z rzeźbami przedstawiającymi gołych siłaczy i gołe boginie na posterunkach, bo ten kicz miał wymuszać korny zachwyt w pozycji zasadniczej, jeśli nie aż przestrach, więc ogłaszał siebie z wyniosłością, wewnętrznie pusty.}}

{{Q|Де Сад, аристократ с деда-прадеда, не заботился о достойной оправе для оргий, которые он громоздил одну на другую: знатность была его естественным состоянием, так что он, в соответствии со своим кредо [[w:либертинизм|либертина]], отважно поносил и поганил символы традиционного превосходства аристократов над чернью, не допуская возможности, что кто-то может лишить его наследственных прав; и если бы даже он кончил жизнь на гильотине, то и тогда головы лишился бы не кто-нибудь, но маркиз Донат Альфонс Франциск граф де Сад по отцу, а по матери — представитель побочной линии дома [[w:Бурбоны|Бурбонов]]. Но нацистское завоевание Германии было делом люмпенов, черни, унтер-офицерских сынов, помощников пекарей и третьеразрядных писак, которые как манны небесной жаждали приобщения к элите; и личное участие в резне, да ещё постоянное, могло, казалось бы, этому помешать. Какому же образцу могли они следовать? Как и кого изображать из себя, чтобы, ступая по колени в крови, не потерять из виду своих возвышенных притязаний? Путь, наиболее доступный для них, путь китча, далеко их завёл — до самого Господа Бога… разумеется, сурового Бога-Отца, а не слюнтяя [[Иисус]]а, Бога милосердия и искупления, себя самого принесшего в жертву.

Как же должны предстать подсудимые на [[Страшный суд|Страшном суде]]? Нагими. И [[Страшный суд]] наступил — повсюду была [[w:Иосафатова долина|долина Иосафата]]. Раздетым жертвам отводилась роль осужденныхосуждённых в спектакле, где всё было поддельным, от доказательств вины до беспристрастности судей, — все, кроме конца. Но ложь оборачивалась здесь правдой, ведь им и вправду предстояло погибнуть. А убийцу, оказавшегося единственным вершителем их судеб, переполняли одновременно палаческое вожделение и ощущение божественного всемогущества.

Разумеется, если описывать всё именно так, нельзя не увидеть, что мистерия, которая день за днемднём, год за годом разыгрывалась в десятках разбросанных по Европе мест, была тошнотворным фарсом. Конечно, неустоявшаяся драматургия представления менялась, церемония приготовления к казни упрощалась порой до крайнего минимума. Поистине, исполнять роль Бога-Отца в этой пьесе — с её отвратительными барачными декорациями между рядов колючей проволоки — было непросто; непросто было убивать миллионы и произносить перед их шеренгами речи — весной, летом, осенью, целые годы.

Было бы слишком бессмысленно и безнадЁжнобезнадёжно исполнять эту роль без сокращений и отсебятины, следовать ей чересчур пунктуально; убийцы, пресыщаясь всё больше, довольствовались уже немногими эпизодами действия, скупыми фрагментами Страшного суда, генеральными репетициями, но непременно с настоящим концом. Уровень исполнения падал, трупы не желали гореть, из могил после их утрамбовки сочилась кровь, летом смрад сжигаемых трупов давал о себе знать даже в удаленныхудалённых от крематория домиках лагерного персонала, но смерть, по крайней мере, всегда оставалась доподлинной.|Оригинал= De Sade, arystokrata z dziada pradziada, nie starał się o herbową oprawę w mnożonych przez siebie orgiach, ponieważ wysoki stan był mu przyrodzony, więc zgodnie ze swym credo libertyna lżył śmiało i kalał znaki tradycyjnego wyniesienia ponad motłoch, nieświadomie pewien, że nic nie może go pozbawić gуrnejgórnej pozycji: gdyby go spotkała gilotyna, też by w końcu ścięto markiza Donata Alfonsa Franciszka z ojca hrabiego de Sade i matki pochodzącej z bocznej linii krylewskiegokrólewskiego domu BourbonуwBourbonów. Lecz konkwista hitlerowska była arywizmem lumpуwlumpów, prostakуwprostaków, synуwsynów podoficerskich, pomocnikуwpomocników piekarskich i trzeciorzędnych pismakуwpismaków, co łaknęli wywyższeń jak zbawienia, a osobisty udział w rzezi, do tego permanentny, zdawał się utrudniać im ten awans. Jakiż więc wzуrwzór mogli ścigać,; jak mieli udawać i kogo, żeby, choć po kolana we flakach, nie utracić w tej rzeźni z oczu gуrnychgórnych aspiracji? Droga dla nich najdostępniejsza, kiczu, daleko ich doprowadziła, bo do samego Boga…Boga... do surowego Boga Ojca oczywiście, a nie do mazgaja Jezusa, Boga litości i zbawienia przez złożoną z siebie ofiarę.

Jakże mają stanąć ludzie na Sądzie Ostatecznym? Nago. To właśnie był taki sąd: wszędzie rozpostarła się dolina Jozafata. Obnażeni, mordowani mieli odegrać rolę osądzonych w dramacie, w ktyrymktórym wszystko było zmistyfikowane, od dowodуwdowodów ich winy po sprawiedliwość sądu, oprуczoprócz końca. To kłamstwo było jednak prawdą, skoro naprawdę musieli zginąć. A ponieważ morderca miał ich los w ręku, był naraz, w tej samej chwili, pełen zabуjczejzabójczej chuci i Bożej mocy.

Oczywiście kiedy tak to opisywać, od razu dostrzegamy ohydną farsowość tego misterium, odgrywanego w dziesiątkach miejsc Europy przez wiele lat dzień po dniu. Zapewne dramaturgia ulegała zmianom, była chwiejna, gdzieniegdzie przedegzekucyjny ceremoniał zredukowano do lapidarnego minimum. Zaiste trudno było grać rolę Boga Ojca w tej sztuce, inscenizowanej w obskurnych dekoracjach barakуwbaraków i zasiekуwzasieków, trudno było mordować miliony i mуwićmówić do ich zastępуwzastępów wiosną, latem, jesienią, całymi latami. Odgrywanie tej roli bez nonszalanckich skrótów, bez jej rosnącego lekceważenia, byłoby po prostu zbyt jałowe, beznadziejne, mordercy odczuwali znużenie, toteż starczyły im fragmenty akcji, kawałki Sądu Ostatecznego, próby generalne, ale zawsze z autentycznym epilogiem. Wykonawstwo pogarszało się, trupy nie chciały płonąć, z walcowanych grobów występowała krew, latem smród palonych ciał dawał się we znaki nawet w daleko położonych domach załogi obozowej, lecz przynajmniej śmierć nie była nigdy sfuszerowana.}}

{{Q|Я знаю:… тот, кто не участвовал в этих событиях либо в качестве палача, либо в качестве жертвы, мне не поверит и все мои выводы сочтёт чистой фантазией. Тем более что жертвы мертвы, а палачи, хотя прошло почти сорок лет, так и не дали нам ни единого, пусть анонимного, воспоминания о резне с описанием своих впечатлений. Чем объяснить такое молчание — столь абсолютное и столь удивительное, если учесть естественное для человека стремление запечатлеть самые сильные или хотя бы только самые крайние ощущения, какие не всякому выпадают на долю? Чем объяснить совершенное отсутствие подписанных хотя бы псевдонимами исповедей, которые в конце концов пришлось заменить литературными апокрифами? Чем, если не безразличием актераактёра к давно уже сыгранной роли? Читатель, мы должны с тобою условиться: актерствовалиактёрствовали палачи бессознательно, и было бы верхом нелепости полагать, будто они понимали, что делают, будто они осознанно воплощали образ Всевышнего, карающего заслуженной смертью. Всё представление было грандиозным, чудовищным китчем, а первый признак и первое условие китча — то, что для своих творцов он отнюдь не безвкусица; все они свято верят, что творят настоящую живопись, подлинную скульптуру, первоклассную архитектуру, и тот, кто в своемсвоём творении разглядел бы приметы китча, не стал бы ни продолжать его, ни заканчивать.

Я утверждаю нечто совершенно иное, а именно: ни в одиночку, ни сообща люди не могут и шагу ступить, не могут перемолвиться словом, не следуя какому-нибудь образцу, или стилю, или примеру. А значит, какой-нибудь стиль и какие-нибудь образцы не могли не заполнить беспримерную пустоту конвейерного умерщвления, и ими оказались самые расхожие образцы, усвоенные ещё во младенчестве, — образцы и символы христианства; и хотя, став нацистами, палачи от него отреклись, это не значит, будто им удалось вычеркнуть его из памяти совершенно. Ни в [[w:СС|СС]], ни в [[w:Штурмовые отряды|СА]], ни в партийном аппарате не было ведь магометан, буддистов, даосистов; не было там, конечно, и верующих христиан, и в этом кошмарном отступничестве, на лагерных плацах, родился лишь кровавый китч. Что-то должно было заполнить пустоту, лишеннуюлишённую стиля, и её заполнило то, что палачам приходило на ум мимовольно, почти инстинктивно, как раз потому, что «[[Mein Kampf]]», и «[[Миф XX века]]», и груды пропагандистских брошюр, вся литература под флагом [[w:Кровь и почва (идеология)|«Blut und Boden»]] не содержали в себе ни единого слова, указания, заповеди, способных хоть чем-то эту пустоту заполнить. Здесь вожди предоставили исполнителей самим себе; так возник этот кощунственный китч. Его драматургия была, разумеется, упрощена до предела, словно бы списана из школьной шпаргалки; она питалась крохами смутных воспоминаний о катехизисе, заимствования из которого оставались неосознанными, автоматическими; уцелели какие-то обрывки представлений о Высшем Правосудии и Всемогуществе, и притом скорее в виде картинок, чем текста.

Мою правоту в этом дознании, где все улики — лишь косвенные, подтверждает и то, что для оккупационных властей не было дела важнее, чем представить убийство осуществлением справедливого порядка вещей. Обычно считается — и сегодня это общее мнение историков нацизма, — что евреи стали навязчивой идеей Третьего рейха, идеей, которой Гитлер себе на погибель заразил сначала своё движение, а потом и немецкий народ; что это была мания преследования, принявшая форму агрессии, сущая социальная паранойя: всё зло усматривали в евреях, а для тех, кто заведомо к ним не принадлежал и никак с ними связан не был, изобрели этикетку «белый еврей», применявшуюся, при всей её нелепости, систематически. Отсюда, однако, следует, что вопреки всем догмам нацизма сущностью «еврейства» не была ''раса'' — этой сущностью было ''зло''; евреи же были признаны воплощением зла в особенно высокой его концентрации. Поэтому они и стали для рейха проблемой номер один, личным делом национал-социализма, а их ликвидация оказалась исторической необходимостью и осуществлялась в качестве таковой. В традиции преследования евреев главное место [[w:еврейские погромы|занимают погромы]], но гитлеровцы сами почти не прибегали к ним, разве что непосредственно после прихода к власти, когда нужно было выйти на улицы, увлечь колеблющихся, а рьяным приверженцам предоставить возможность показать себя. Но окрепший нацизм, побеждающий на поле сражений, инициатором погромов был крайне редко; они случались — да и то не всегда, — когда в города, оставленные побеждёнными армиями, входили передовые немецкие части. Надо думать, нацисты поступали так потому, что погромы — это ведь кровавые беспорядки, которым сопутствуют грабежи и стихийное уничтожение еврейской собственности, то есть ''уголовные преступления''; между тем преследование евреев мыслилось не как преступление, но как его абсолютная противоположность — осуществление высшего правосудия. Евреев должно было постичь то, что им полагалось по справедливости и по закону. Это объясняет неодобрение, с которым немцы относились к погромам, их сдержанность в подобных случаях, но не объясняет, почему гитлеровцы, которые были не прочь противопоставить русским партизанам завербованных ими пленных и дезертиров, к примеру [[w:Русская освободительная армия|власовцев]], и которые повсюду в Европе формировали части СС из «нордических добровольцев» — испанцев, французов, голландцев, — никогда не использовали иноплеменников при ликвидации евреев, за исключением особых случаев, вызванных непредусмотренными обстоятельствами или нехваткой на месте собственных сил. И в каждом подобном случае можно документально доказать, что привлечение негерманцев к делу уничтожения было вынужденным.<…> Уже это ясно показывает, до какой степени окончательное сведение счетовсчётов с [[w:еврейство|еврейством]] рассматривалось как «личное дело» немцев, передоверить которое нельзя никому. Наконец, если евреев и направляли в трудлагеря, то только в качестве прелюдии к полному их истреблению; лагеря уничтожения были созданы позже, и притом специально для них.|Оригинал=}}

{{Q|… даже с точки зрения самих убийц геноцид вышел за провозглашенныепровозглашённые ими категории возмездия или расплаты и стал чем-то большим — их исторической миссией. Что же в конце концов значила эта миссия? Никогда не называемая прямо, она мерцает туманным пятном, в котором сквозь технологию и социографию геноцида просвечивает иудео-христианская символика, но с обратным, убийственным знаком. Как если бы, не будучи в состоянии убить Бога, немцы убили «богоизбранный народ», чтобы занять его место и после кровавого низложения Всевышнего [[w:in effigie|in effigie]] стать самозваными избранниками истории. Священные символы были не уничтожены, но перевернуты. Итак, антисемитизм Третьего рейха в самом последнем счетесчёте был только предлогом. Идеологи не были настолько безумны, чтобы буквально приняться за теоцид; в то же время отрицания Бога словом и статьями закона им было уже недостаточно, и, хотя церковь можно было преследовать, уничтожить её совсем было пока нельзя, время для этого ещё не пришло. Под боком, однако, имелся народ, в лоне которого зародилось христианство; уничтожить этот народ значило бы полями казней подойти настолько близко к покушению на Бога, насколько это возможно для человека.

Убийство оказывалось Анти-[[w:Искупление|Искуплением]]: оно освобождало немцев от уз Завета. Но освобождение должно было быть полным; не о том шла речь, чтобы из-под опеки Господней перейти под опеку кого-то, противостоящего Господу. Не жертвоприношением кумиру сатанинского зла должен был стать геноцид, но мятежом, свидетельством абсолютной независимости от неба и от преисподней. И хотя во всей империи никто никогда этого ТАК не назвал, не выраженный в словах надчеловеческий смысл свершавшегося был паролем негласного смертоубийственного сговора. Ненависть к жертвам имела обратной своей стороной привязанность…|Оригинал=… w rozumieniu samych sprawcуwsprawców ludobуjstwoludobójstwo wykroczyło poza głoszone przez nich kategorie odwetu i zemsty, albowiem było czymś więcej: ich misją historyczną. CуżCóż znaczyła ta misja w ostatniej instancji? Nigdy nie nazwana wprost, tworzy mglisty okrąg, w ktyrymktórym poprzez technologię i socjografię genocydu prześwituje symbolika judeochrześcijańska, przewrуconaprzewrócona w mord. Jakby nie mogąc zabić Boga, Niemcy zabili jego „wybrany naryd”naród”, ażeby zająć jego miejsce i po krwawej detronizacji ''in effigie'' zostać samozwańczymi wybrańcami dziejуwdziejów. Święte znaki nie uległy anihilacji, lecz inwersji. Antysemityzm III Rzeszy był więc w swoim ostatnim dnie pretekstowy: ideologowie nie byli dość szaleni, by brać się literalnie do genocydu, negacja Boga słowem i prawem nie mogła im wystarczyć, kościoły -można było już nękać, ale nie można ich było zniszczyć w całości, na to było za wcześnie. Był jednak pod bokiem narydnaród, ktyryktóry zrodził w sobie chrześcijaństwo i zgładzić go znaczyło dotrzeć miejscami straceń tak blisko do zamachu na Boga, jak to tylko leżało jeszcze w ludzkiej mocy. Mord był aktem Przeciwodkupienia: Niemcy wyzwolili się nim z Bożego Przymierza. Lecz wyzwoliny miały być zupełne, czyli nie mogły się rуwnaćrównać przejściu spod Bożej opieki w opiekę przeciwnego znaku. Nie miał być hołdem złożonym szatańskiemu złu, lecz rebelią zwieńczoną uzyskaniem totalnej niepodległości tak czarnym jak promiennym niebiosom chociaż w całym imperium nikt tego TAK nigdy nie wyraził, niewysłowiona wiadomość o ponadludzkim nie rzeczy była tajemną wspуlnotąwspólnotą morderczej zmory. Nienawiść do ofiar miała swуjswój Rewers w przywiązaniu…}}

{{Q|Исполнителям на самом низу трудно бывало понять, ради чего с матерями должны погибать и дети, поэтому, дабы исправить немедля столь фатальный недостаток вины, они изобретали её {{comment|ad hoc|для данного случая (лат.)}}. Например, когда женщина, только что прибывшая в лагерь, пыталась отречься от собственного ребёнка (зная, что бездетных женщин направляют на работы, прочих же — прямо в газовую камеру), за подобное отречение от материнства преступная мать каралась без промедления, а то, что детям, за которых вступался палач, предстояло погибнуть в тот же день, ничуть не портило ему комедию праведного негодования. И пусть не уверяют нас, будто среди охваченных праведным гневом убийц были читатели маркиза де Сада, который за полтораста150 лет до того сочинил такие же точно комедии, включая богоубийство in effigie, и что эсэсовцы были всего лишь его плагиаторами. Вступаясь за младенцев, черепа которых они разбивали несколько минут спустя, вступаясь за них в фарсе справедливого воздаяния, шитом такими гнилыми нитками, что тот сразу же разлезался на куски,<…> они, не осознавая того, доказывали свою верность так и не выраженной в словах сущности геноцида как эрзац-экзекуции Бога.|Оригинал=A niskim znawcom trudno bywało pojąć, czemu ginąć muszą dzieci z matkami, więc aby tak fatalny brak winy od razu naprawić, aranżowali jej powstanie ''ad hoc'' — na przykład kiedy matki, ledwo przybyłe do obozu, usiłowały wyprzeć się własnych dzieci, albowiem tylko bezdzietne kobiety kierowano do pracy — przybywające z dziećmi wieziono od razu do pieca. Więc za takie wyparcie się macierzyństwa karano wyrodne matki niezwłoczni; a to, że dzieci, za jakimi ujmował się oprawca, też miały być zaraz zabite, nie zakłócało mu komedii sprawiedliwego oburzenia. Niech nikt nie mówi, że wśród tyq sprawiedliwie gniewnych morderców znajdowali si czytelnicy markiza de Sade, który wymyślił 150 la wcześniej analogiczne komedie wraz — z bogobójstwem ''effigie'', i że esesowcy byli jego plagiatorami. „Ujmuję, się za dziećmi, których czaszki rozpryskiwali parę chwil później, <…> nieświadomie okazywali przecież wierność nigdy niewysłowionej prawdzie genocydu jako zastępczej egzekucji Boga”.}}

=== {{comment|«Fremdkörper Tod»|«===
::''Инородное тело Смерть»}} ===''

{{Q|В древности истребление целых народов или этнических групп было неотъемлемой частью правил ведения войны. Христианство положило конец резне, не имевшей иного обоснования, кроме одной лишь ''возможности её совершения''. Отныне, чтобы убивать, надлежало указать вину убиваемых — например, иноверие, и в [[Средние века]] так оно [[w:религиозные войны|чаще всего и было]]. Средневековье осуществило род симбиоза со смертью как судьбой, уготованной человеку волей Всевышнего; [[w:четыре всадника Апокалипсиса|четыре всадника Апокалипсиса]], «[[s:От Матфея святое благовествование#22:13|плач и скрежет зубовный»<ref>[[Евангелие от Матфея]] 22: 13</ref>», [[w:Пляска смерти|пляски скелетов]], «[[w:чёрная смерть|чёрная смерть]]» и «[[w:Сошествие Христа в ад|Höllenfahrt]]» стали естественными спутниками человеческого существования, а смерть — орудием Провидения, уравнивающего нищих с монархами. Это оказалось возможно как раз потому, что Средневековье было совершенно беспомощно перед смертью.

<…> ничто не могло противостоять напору смерти или хотя бы позволить принять её как удел всего живого, ибо христианство резкой чертой отграничило человека от остальной природы. Но как раз высокая смертность, непродолжительность жизни и примирили Средневековье со смертью — смерть получила самое высокое место в культуре, устремленнойустремлённой к потустороннему. Смерть была ужасающей тьмой, только если смотреть на неё ''отсюда''; созерцаемая с ''той стороны'',<…> она оказывалась переходом к вечной жизни — через Страшный суд, который, как он ни страшен, всё же не обращает человека в ничто. Такого накала эсхатологических чаяний нам не дано даже отдалённо себе представить; в памятных словах, принадлежащих христианину — «Убивайте всех, Господь узнает своих»<ref>По преданию, эти слова произнёс папский легат [[w:Арнольд Амальрик|Арнольд Амальрик]] во время одного из [[w:Альбигойский крестовый поход|Крестовых походов против еретиков-альбигойцев]].</ref>, — которые кажутся нам изощрённым кощунством, нашла выражение глубочайшая вера.

Современная цивилизация есть, напротив, движение ''прочь'' от смерти. Социальные реформы, успехи медицины, причисление проблем, которые прежде были сугубо личной заботой (болезнь, старость, увечье, нужда, личная безопасность,<…> безработица), к разряду проблем общественных, — всё это ''изолировало'' смерть; по отношению к ней социальные реформы оставались бессильными, и потому она становилась делом всё более ''частным'', в отличие от прочих невзгод, которым общество хоть как-то могло помочь. Социальное обеспечение, особенно в «государстве всеобщего благосостояния», сокращало область нужды, эпидемий, болезней, жизнь становилась всё комфортабельней, но смерть по-прежнему оставалась смертью.<…> Это выделяло её среди других составляющих человеческого бытия и делало «лишней» с точки зрения доктрин, которые ставили целью улучшение жизни и которые мало-помалу стали универсальной религией обмирщённой культуры. Тенденция к отчуждению смерти особенно усилилась в XX веке, когда даже из фольклора исчезли её «одомашненные персонификации» — [[w:Ангел Смерти|Ангел Смерти]], Курносая или Гость без лица; по мере того как культура из суровой законодательницы превращалась в послушную исполнительницу желаний, смерть, лишённая всякой потусторонней санкции и не принимаемая, как прежде, безропотно, становилась чужеродным в культуре телом, обессмысливалась всё больше и больше, поскольку культура, эта заботливая опекунша и поставщик удовольствий, уже не могла наделить её каким-либо смыслом.

Но смерть, публично приговорённая к смерти, не исчезла из жизни. Не находя себе уголка в системе культуры, низвергнутая с прежних высот, она стала наконец прятаться и дичать. Вновь освоить её, вернуть ей прежнее место общество могло одним только способом: узаконив и регламентировав её. Но напрямик, в открытую, этого нельзя было объявить, и потому убивать следовало не во имя возвращения смерти в культуру, а во имя добра, жизни, спасения, и именно этот подход был возведён нацизмом в ранг государственной доктрины.|Оригинал=}}Eksterminacja całych narodów czy grup etnicznych stanowiła integralna część wojennych reguł starożytności. Chrystianizm położył kres wszelkiej rzezi mającej za uzasadnienie samą tylko ''możliwość jej dokonania'', bez jakiejkolwiek innej racji. Odtąd, aby zabijać, należało stwierdzić winę zabijanych. Winą mogło być inno-wierstwo i najczęściej było nią w średniowieczu. Średniowiecze utworzyło sui generis symbiozę ze śmiercią jako dolą przyrodzoną człowiekowi z boskiego orzeczenia i wcieliwszy czterech jeźdźców Apokalipsy, „płacz i zgrzytanie zębów”, tańce szkieletów, czarną zarazę i „Hollenfahrt” w obręb aprobowanej kondycji człowieczej, uczyniło tym samym śmierć naturalną składową przeznaczenia, sprawiedliwie zrównującego nędzarzy z monarchami. Było to możliwe właśnie dlatego, ponieważ średniowiecze było wobec śmierci zupełnie bezbronne.

{{Q|Обмирщенная цивилизация направила человеческую мысль по пути натуралистических поисков «виновников зла», притом любого. Потусторонний мир был аннулирован и на эту роль уже не годился, но отвечает же кто-то — ''ибо кто-нибудь должен ответить — за всё мировое зло''. Значит, надо обнаружить и указать виновника. В Средневековье достаточно было сказать, что евреи распяли Христа; в XX веке этого уже не хватало — виновные должны были отвечать за любое зло. Для расправы с ними Гитлер воспользовался [[дарвинизм]]ом, учением, которое увидело последний, окончательный, выведенный за пределы культуры смысл смерти как обязательного условия [[эволюции|эволюции]] в природе. Гитлер понял это по-своему, искаженноискажённо и плоско, как заповедь и как образец, посредством которого Природа (он называл её Провидением) [[w:социальный дарвинизм|оправдывает и даже прямо предписывает]] выживание сильных за счёт слабых. Он, как и многие примитивные умы до него, «[[w:борьба за существование|борьбу за существование]]» понял дословно, хотя в действительности этот принцип не имеет ничего общего с физическим истреблением хищниками своих жертв (эволюция возможна только в условиях [[w:Система «хищник — жертва»|относительного равновесия]] между более и менее агрессивными видами: при полном истреблении слабых хищники вымерли бы от голода). Нацизм, однако, вычитал у Дарвина то, чего жаждал, — сверхчеловеческое (а значит, всё-таки не потустороннее) отождествление убийства с самой сутью всемирной истории. Воспринятый в таком искажённом виде принцип борьбы за существование аннулировал этику как таковую, выдвинув взамен право сильного, последним выражением которого служит исход борьбы не на жизнь, а на смерть. Чтобы сделать еврейство достаточно страшным врагом, надлежало раздуть его мировую роль до абсурда; вот<…> гдеэто лежатпотребовало истокиот нацистов поистине паралогическогонемалых мышленияусилий, котороетак привелокак противоречило повседневному опыту немцев, ведь евреи жили среди них столетиями и, как бы ни были они плохи — даже если допустить обоснованность антисемитских предубеждений, — всё-таки не заслуживали всесожжения вместе с неродившимися ещё младенцами, <…> это было бы не только чудовищно, но к тотальнойтому демонизацииже совершенно абсурдно. Всё равно как если бы в педагогике появилась теория, предлагающая убивать детей, которые прогуливают уроки или крадут у товарищей.|Оригинал=Udocześniona cywilizacja skierowała myśl ludzką na drogi naturalistycznego szukania „sprawców zła” — i to zła wszelkiego. Skoro nie mógł już być nim unieważniony zaświat, to jednak ktoś był, ''bo ktoś powinien być za zło odpowiedzialny''. Należało go więc znaleźć i wskazać. W średniowieczu starczył rzec o Żydach, że zabili Pana Jezusa; tego było [[w XX wieku za mało; winni byli się okazać sprawcami wszelkiego zła. Dla rozprawy z nimi posłużył Hitlerowi darwinizm, który rozpoznał nieodwołalnie ostateczny, jakkolwiek pozakulturowy sens śmierci:еврейство|еврейства]] jest ona niepozbywalną przesłanką postępów naturalnej ewolucji. Hitler zrozumiał to po swojemu, czyli płasko i fałszywie, jako przykazanie i wzorzec, którym Natura (wolał ją nazywać Opatrznością) usprawiedliwia, a wręcz zleca silniejszym przeżywanie kosztem słabszych. Jak już niejeden prymitywny umysł przed nim, brał literalnie formułą „walki o byt”, która w samej rzeczy nie ma nic wspólnego z fizycznym wyniszczaniem ofiar przez drapieżców, ponieważ ewolucyjny postęp zachodzi właśnie wewnątrz stanów równowagi między gatunkami mnie i bardziej agresywnymi, a totalna likwidacja słabszych doprowadziłaby drapieżców do głodowej śmierci. Hitleryzm wyczytał wszakże w Darwinie to, czego łakną jako ponadludzkiego — a jednak nie transcendentalnego — zrównania mordu z istotą dziejów powszechnych Tak przejęta w zafałszowaniu dyrektywa unieważniali w całości etykę i zastępowała ją taką słusznością, która uwidacznia wynik walki na śmierć i życie. Aby uczynił z Żydów dostatecznie monstrualnego wroga, należało spotęgować ich światową rolę poza granice wiary i godności; <…> jakiej dopracował się hitleryzm trudem zaiste niemał; przeczyła bowiem obiegowemu doświadczeniu Niemców skoro Żydzi żyli wśród nich od stuleci i było do tego świadome, że razem z wszystkimi swymi przywarami nawet jeśliby antysemityzm miał słuszność w konkretnych oskarżeniach, przecież nie zasługiwali na całopalenie wraz z nie urodzonymi jeszcze dziećmi, <…> gdyż było to nie tylko czymś potwornym, ale w tej potworności zupełnie absurdalnym. Mniej więcej jakby w pedagogice powstała teoria, postulująca zabijanie dzieci niepoprawnie wagarujących czy okradających inne dzieci.}}

{{Q|… [[антисемитизм]] теряет своё значение не абсолютно, а только в историософской перспективе: на роль [[w:козёл отпущения|козла отпущения]], отвечающего за всё, в послегеноцидную эпоху евреи уже не годятся. Что же стало потом? Потом разыскание виновников «всяческого зла» вступило в фазу окончательной атомизации. После утраты веры в универсальную правду Всевышнего, после крушения веры в универсальное зло мирового еврейства был сделан ещё один шаг, последовательный и последний. Безапелляционность в установлении виновников зла достигает предела. Виновником может быть признан каждый.

В самом широком историософском плане мы наблюдаем многовековой процесс отчуждения смерти в гедонистической, реформаторской и прагматической культуре. Страх перед смертью, лишившейся прав гражданства, нашелнашёл выражение в законодательстве — в виде исключения смертной казни из уголовных кодексов тех государств, которые дальше всего зашли на этом пути. И ещё — в противоестественной и лишь на первый взгляд странной медицинской практике, когда врачи отказываются отключать от реанимационной аппаратуры умирающих, а фактически — трупы, внешние признаки жизни которых поддерживаются благодаря перекачиванию в них крови. В обоих случаях никто не желает принять на себя ответственность за смерть. За декларациями об уважении к жизни кроется страх, причина которого — ощущение беззащитности, беспомощности, а значит, ужасающей тщетности жизни перед лицом смерти. Этой беспомощности, этому страху перед умерщвлением соответствует такое возрастание ценности человеческой жизни, что правительства уступают шантажу, если на карту поставлена жизнь заложников, кто бы они ни были. Процесс зашелзашёл далеко, коль скоро правительства, вменяющие себе в обязанность соблюдать закон, нарушают его, если это даетдаёт надежду спасти кого-либо от смерти; и процесс этот ширится, он затронул уже международное право и даже священный с незапамятных временвремён иммунитет дипломатических представительств. А оптимизм и стремление к безграничному совершенствованию жизни побуждают культуру, убеждённую в своём техническом всемогуществе, попытаться реализовать воскрешение; и хотя специалистам известно, что «обратимая витрификация», то есть замораживание человека с надеждой на его воскрешение в будущем, невозможна (по крайней мере пока), тысячи богатых людей соглашаются на замораживание и консервацию собственных трупов в жидком азоте<…>. Всё это <…> примеры чудовищной юмористики в эсхатологии, полностью обмирщенной. Общество охотно принимает к сведению, что человек сотворён не Богом, но Добрыми Космическими Пришельцами, что зародыш цивилизации хранило не Провидение, но Заботливые Праастронавты со звёзд, что не ангелы-стражи, а [[летающая тарелка|летающие тарелки]] парят над нами, следя за каждым нашим шагом, что не преисподняя разверзается под ногами проклятых, но [[w:Бермудский треугольник|Бермудский треугольник]], — и оно не менее радо услышать, что жизнь можно запросто [[w:крионика|продлевать в холодильнике]], а заботу о приятной и долгой жизни следует предпочесть упражнениям в добродетели.

И наконец, всё больше делается попыток так подправить, переиначить и подсластить сырую, необработанную смерть, чтобы её можно было освоить неметафизически и сделать пригодной для потребления. Отсюда спрос на эффектную смерть, на убийство и на агонию, поданные крупным планом, спрос на акул-людоедок, на грандиозные землетрясения и пожары, на оживление с экрана сцен реального геноцида ([[w:Холокост (мини-сериал)|«Holocaust»]]), отсюда поток садистской литературы и коммерческая эксплуатация сексуальных извращений, почти неотличимых от смертных мук, отсюда же [[w:BDSM|цепи, кандалы и орудия для бичевания]], <…> весь этот реквизит псевдосредневековых застенков, популярный на американском потребительском рынке, отсюда, наконец, превращение как нельзя более реального риска смерти в ходовой товар — готовность героев на час, рискуя жизнью, заработать на жизнь. И отсюда же популярность псевдонаучной литературы, наплодившей тьму книжек с экспериментальными доказательствами посмертной жизни, да так, что эти писания вступили в конфликт с церковной ортодоксией, которая не очень-то ясно представляет себе, как быть со столь непрошеным и столь сомнительным подкреплением. Последовательным этапам изгнания смерти из культуры Запада уделялось меньше внимания, чем её коммерческому освоению; исследований дождались наивные и броские ухищрения похоронной косметики и сценографии, но скальпель аналитической мысли, временами на удивление острый, не создал целостной историософской картины пути, который прошла цивилизация в своём противоборстве со смертью, — смертью, лишённой санкции свыше и загадочного назначения, некогда примирявшего её с жизнью.|Оригинал=}}… nie anuluje znaczenia antysemityzmu wszechzakresowo, lecz tylko w perspektywie historiozoficznej: na takiego kozła ofiarnego, co winien wszystkiemu, Żydzi się już w pogenocydowym czasie nie nadają. Cóż stało się dalej? Doszło do dezintegracji w oskarżycielsko tropiącym winnych poszukiwaniu sprawców „wszelkiego zła”. Po utracie wiary w uniwersalną prawdę Boga, po załamaniu się wiary w uniwersalne zło światowego żydostwa, przychodzi do kroku logicznie następnego i ostatniego zarazem. Apodyktyczność w identyfikowaniu „sprawców” osiąga szczyt. Sprawcą zła może być nazwany każdy.

{{Q|Именно здесь автор вводит понятие вторичной утилизации смерти. <…> Чем рациональнее становилась цивилизация, тем бесхознее становилась в ней смерть, с которой нельзя уже было ни по-настоящему примириться, ни реально отречься от неё. А культура тем временем из самодержавной законодательницы превращалась в послушную опекуншу, всё нерешительнее оберегала собственную ортодоксию и шаг за шагом позволяла своим подопечным исполнять какие угодно прихоти, не исключая последней — выхода из культуры, отрицания её норм. Но прежде чем хлынул поток субкультурных изобретений, одно чуднее другого, прежде чем [[w:Десять заповедей|Десять заповедей]] совершенно истлели, всеми покинутую территорию, отведеннуюотведённую смерти в средиземноморской культуре, смог захватить не самовластный в своих желаниях индивид, но лишь такой могущественный суверен, как государство; захватить, чтобы сделать её орудием самовозвеличения. Но даже оно ещё не могло решиться на это в мирное время и совершенно открыто. Развязанная этим государством война стала прикрытием и пособником геноцида, а за линией фронтов, отрезавших рейх от остального мира, возникла машина массового истребления. Таким был первый акт восстановления смерти в правах.|Оригинал=W tym miejscu wprowadza autor pojęcie wtórnej utylizacji śmierci. <…> Im bardziej racjonalna stawała się cywilizacja, tym bardziej nasilała się w niej bezpańskość śmierci, której nie można już było ani efektywnie zaaprobować, ani wyprzeć się realnie. Zarazem kultura, stając się z apodyktycznej rozkazodawczym uległą opiekunką, coraz słabiej strzegła własnej ortodoksji, zezwalając stopniowo podopiecznym na spełnianie wszelkich zachcianek, wraz z ostatnią — opuszczenia jej, jako odrzucania jej norm. Nim jednak zaroiło się od dziwacznych subkulturowych wynalazków, nim dekalog zbutwiał ze wszystkim, nie samowolne jednostki, lecz tylko możny suweren, jakim jest państwo, mógł z postanowienia zawładnąć tym opustoszałym miejscem śródziemnomorskiej kultury, w którym znalazła się śmierć, ażeby użyć jej jako narzędzia autoafirmacji. Lecz nawet państwo nie mogło wtedy jeszcze tego uczynić ani w czasach pokoju, ani całkiem jawnie. Rozpętana wojna stała się zatem parawanem i ułatwieniem ludobójstwa i poza odcinającymi od reszty świata frontami powstały instytucje masowej zagłady. Taki był pierwszy akt reintronizacji.}}

{{Q|… можно выдумать [[религия|религию]] по заказу, но нельзя в неё по заказу уверовать…|Оригинал=… można z zachcenia wymyślić dowolną religię, ale nie można w nią z zachcenia uwierzyć…}}

{{Q|Сходство между <[нерелигиозным>] терроризмом[[терроризм]]ом и гитлеризмом в том, что убийцы опять провозгласили себя справедливыми судьями. Но суд, каков бы он ни был, не от собственного имени действует, а во исполнение воли высших инстанций; так что надо было создать ''видимость'' верховной инстанции, неподвластной традиционным нормам — религиозным, психиатрическим или бандитским. Следовало объявить себя орудием чего-то большего и более высокого, чем они сами; это ясно показывает ''частичность'' названий, которые все они дали своим группировкам («[[w:Фракция Красной Армии|ФРАКЦИЯ Красной Армии]]», а значит, не армия в целом, значит, это целое существует само по себе; «[[w:Первая линия (организация)|Первая Линия]]», а значит, есть ещё какие-то линии, какие-то резервные части; «[[w:Красные бригады|Красные Бригады]]», а значит, опять-таки только подразделения какой-то ''большей'', чем они сами, армии).|Оригинал= podobieństwoPodobieństwo terroryzmu do hitleryzmu w tym, że mordercy znуwznów nazywają siebie sprawiedliwym sądem. Ponieważ jednak każdy sąd nie we własnym działa imieniu, lecz z powołania przez instancje zwierzchnie, musieli stworzyć pozуrpozór istnienia takiej instancji, ktyryktóry okazałby się niepodległy tradycyjnym kryteriom czy to religijnym, czy psychiatrycznym, czy przestępczym. Tym samym musieli się nazwać ramieniem sprawiedliwości większej i wyższej od nich samych, co widać wyraźnie w szczegуlnejszczególnej, bo powszechnej ''cząstkowości'' nazw, jakie nadawali swym ugrupowaniom („FRAKCJA Armii Czerwonej”, a więc nie ona cała, a więc ta całość istnieje poza nimi; „Pierwsza Linia”, a zatem istnieją jeszcze jakieś linie następne, głębokiego zaplecza; „Czerwone Brygady”, a zatem znуwznów — pewne tylko oddziały jakiejś ''większej'' od nich samych armii).}}

{{Q|В [[тоталитаризм|тоталитарном]] государстве, где все человеческие дела стали государственным делом, только верховная власть имела право выбора жертвы. В государстве огромных личных свобод самозваные ликвидаторы зла<ref>Также, например, [[w:вигиланты|вигиланты]].</ref> свободны в его распознании и преследовании. Такая зависимость объясняет родство обоих явлений: их роднит отпущение убийцами собственных грехов. И тотальное подчинение авторитетам, и тотальное отрицание всякого подчинения сбрасывают со счетов совесть, по-разному приводя всё к той же кровавой развязке.|Оригинал=W państwie totalitarnym, w ktyrymktórym wszystko co ludzkie uległo upaństwowieniu, tylko najwyższa władza była w prawie typowania ofiar, W państwie wielkich swobуdswobód osobniczych byli samozwańczy likwidatorzy zła swobodni w jego rozpoznawaniu i ściganiu. Ta zależność wyjaśnia pokrewieństwo obu formacji — w rozgrzeszeniach, jakie dają sobie mordercy, bo zarywnozarówno totalna uległość autorytetom jak totalna negacja wszelkiej uległości wyklucza z rachunku czynуwczynów sumienie, rуżnymiróżnymi drogami prowadząc do tożsamego finału we krwi.}}

{{Q|Терроризм, для которого главное — не революция, а экзекуция, заимствует у левых лишь то, что может ему пригодиться в качестве фигового листка, вычёркивая и опуская всевсё, что затрудняет или исключает убийство как способ существования. Будущее, которое требует человеческих жертв, для него такая же охранная грамота, какой для нацизма была идея тысячелетнего рейха. Террористы, вышедшие из движения и утратившие организационную связь с ним, одновременно утрачивают понимание мотивов своей яростной многолетней активности, и слушателям, которые с затаённым дыханием ожидают сенсаций, сообщают горсточку сплетен о лидерах, сплетен не менее заурядных, чем откровения о скудоумных [[Застольные беседы Гитлера|«Tischgespräche» Гитлера]] в кругу его ближайших соратников. <…> Ожидания тех, кто жаждет посвящения в тайну, напрасны: как передать состояние духа, в котором можно со спокойной совестью убивать? Ведь тайна кроется в дозволенности убийства, а не в умах убийц. Поэтому всё здесь может быть тривиальным и смётанным на скорую руку; пример тому — старания (нацистов и террористов) избегать экзекуций на месте, поскольку убийство на месте — типично уголовный обычай, а речь шла об убийстве санкционированном. Поэтому обреченныхобречённых на смерть везли к месту казни, если только они не сопротивлялись, что казнящим очень не нравилось: сопротивление означает неуважение к правосудию, а террористы даже больше нацистов заботятся о формах законности в судопроизводстве и вынесении приговора — им, лишеннымлишённым авторитета государственной власти, приходится самим утверждать собственный авторитет. Но выбранные ими жертвы ни разу не были судимы по-настоящему, их тягчайшая вина всегда известна заранее. В этой непогрешимости терроризм не уступает Ватиканупапству человекоубийства, каким хотел стать нацизм. Никакие убеждения и призывы, никакие мольбы, никакие ссылки на человеческую солидарность, на любые смягчающие обстоятельства, никакие просьбы о милосердии,<…> никакие доказательства бессмысленности или хотя бы практической неэффективности убийства не собьют палачей с толку, ведь в их распоряжении имеется машина для доказательств, согласно которой умеренность и милосердие — вещи не менее подлые, чем антиэкстремистское законодательство и охранительные репрессии. Мотивационная броня террористов достигает предела непробиваемости, при котором любое поведение противной стороны лишь подтверждает её виновность. Только этим можно объяснить и превосходное самочувствие, которое бывшие эсэсовцы демонстрируют на своих ежегодных съездах, и веру уцелевших [[w:Храм народов|гайанских сектантов]] в харизму [[w:Джонс, Джим|их чудовищного пророка]], веру, не поколебленную кошмаром самоистребления секты.

Любое оппозиционное движение, внешне похожее на псевдополитический экстремизм, пусть даже оно имеет все основания для борьбы против совершенно реального угнетения или эксплуатации, невольно играет на руку фальсификаторам, преподносящим убийство как орудие борьбы за правое дело, — поскольку усиливает путаницу в оценке событий и мешает (а то и просто не позволяет) отличить вину-предлог от настоящей вины; впрочем, кто и где в этом мире невинен безусловно, как ангел? Так начинается соревнование в мимикрии, поражающее своей эффективностью. Вымышленное оправдание неотличимо от подлинного, и причиной тому не столько совершенство игры актеровактёров-имитаторов, сколько не вполне чистая совесть общества, породившего послевоенный терроризм.

Итак, урок, преподанный нашей эпохе гитлеризмом, не забыт. Можно силой сокрушить преступное тоталитарное государство, как был сокрушенсокрушён Третий рейх, и тогда вина испаряется, рассыпается как песок, обличенныеобличённые виновники съеживаютсясъёживаются и исчезают — кроме горстки главных конструкторов геноцида и наиболее рьяных исполнителей, забрызганных кровью; но этот посев, рассыпаясь, не гибнет. Процесс непрестанного расширения круга виновных нашелнашёл своё логическое завершение. Эсхатологический цикл XX века от лагерей насильственных мук дошелдошёл до лагеря добровольного самоубийства. На этом последнем этапе казнящие слились с казнимыми, тем самым доказывая, что виновен каждый; исходная ситуация беспомощности повторилась, ибо воплощенноевоплощённое в этих побегах зла наследие былых преступлений уже нельзя побороть способом столь беспощадно простым, как свержение тирании.|Оригинал=Jako zorientowany egzekucyjnie, a nie rewolucyjnie, to tylko przejmuje terroryzm od lewicy, co jest ideologicznym listkiem figowym jego czynуwczynów, wykreślając i pomijając wszystko, co utrudniłoby mii czy wre.cz udaremniło jako sposybsposób bycia — mord. Przyszłość, ktyrejktórej składa ofiary z ludzi, jest mu takim samym legalizującym czyny transparentem, jak nim była wizja „Tysiącletniej Rzeszy” dla nazizmu. Terroryści, ktуrzyktórzy występują z ruchu, tracąc z nim organizacyjną więź, zatracają jednocześnie to rozumienie jego pobudek, ktyrektóre stanowiło motor ich trwającej lata zaciekłej aktywności i wysłuchiwani przez oczekujących z zapartym tchem rewelacji, dostarczają garść plotek o przywуdcachprzywódcach, rywnierównie płaskich jak rewelacje o głupkowatych „Tischgesprache” Hitlera w gronie bliskich wspуłpracownikуwwspółpracowników. <…> Daremne jest oczekiwanie wtajemniczeń, bo nieprzekazywalny okazuje się stan, w ktyrymktórym można zadawać śmierć — bo w jej zadawaniu, a nie w umysłach zabуjcуwzabójców kryje się tajemnica. Wszystko może być więc płaskie i licho zszyte, jak staranie — nazistуwnazistów i terrorystуwterrorystów — by unikać doraźnych egzekucji, bo zabicie na miejscu to typowa cecha pospolitego mordu, a szło o jego legitymizację, więc ofiary wieziono do miejsca straceń, chyba że się broniły, co było bardzo źle widziane, bo wszelki opуropór jest zniewagą sprawiedliwości, a terroryści bardziej nawet od nazistуwnazistów dbają o pozory prawomocnego sądzenia i wyrokowania, gdyż sami muszą, wyzbyci państwowej zwierzchności, umacniać swуjswój autorytet. Lecz typowani na skazańcуwskazańców nigdy nie byli i nie są prawdziwie sądzeni. Ich najwyższa wina jest zawsze wiadoma z gуrygóry. W tej nieomylności dorуwnujedorównuje terroryzm papiestwu ludobуjstwaludobójstwa, jakim chciał się stać narodowy socjalizm. Żadne perswazje i apele, żadne błagania, żadne powoływania się na ludzką solidarność czy na jakiekolwiek okoliczności łagodzące, żadne prośby o miłosierdzie,<…> żadne dowody bezsensu czy wręcz praktycznej bezskuteczności mordu, żadne argumenty nie zbiją oprawcуwoprawców z tropu, ponieważ dysponują maszynką przeuzasadnień, ktyraktóra umiar i łagodność sprowadza do kwalifikacji tej samej nikczemności, co antyekstremistyczną legislację i politykę zachowawczych represji. Motywacyjne opancerzenie terrorystуwterrorystów osiąga pełnię, gdy każdy typ zachowania strony przeciwnej poczytywany jest za następny dowуddowód jej winy. Tylko tym daje się wyjaśnić zarywnozarówno doskonałe samopoczucie, okazywane przez byłych esesowcуwesesowców na rocznicowych zjazdach, jak nienaruszona koszmarem guajańskiego samostracenia wiara jego niedobitkуwniedobitków w charyzmat ich potwornego proroka.

Zewnętrznie podobny do pseudopolitycznego ekstremizmu, każdy ruch autentycznie opozycyjny, mający rzetelne motywy do walki w sytuacji nie zmyślonego zniewolenia lub wyzysku, niechcący sprzyja fałszerzom, podającym mord za narzędzie walki o dobro, ponieważ zwiększa konfuzję panującą w analizie zajść i utrudnia, jeśli nie udaremnia, odrуżnienieodróżnienie win pretekstowych od win rzeczywistych — a zresztą kto i gdzie na tym świecie jest anielsko bezwinny do samego końca? Tak powstaje zadziwiająca skutecznością gra mimikry. Symulowana racja nie daje się odrуżnićodróżnić od racji nie zmyślonej, i to nie tyle przez doskonałość aktorstwa symulantуwsymulantów, lecz przez nie całkiem czyste sumienie społeczeństw, ktyrektóre zrodziły powojenny terroryzm.

Ostatecznie zabуjczązabójczą agresję odpiera zabуjczazabójcza represja, policja pierwej strzela, niż legitymuje, demokracja, ratując się, musi w jakiejś mierze z siebie rezygnować, toteż ekstremizm o zmistyfikowanych racjach wywołuje wreszcie takie reakcje, ktyrektóre to, co było sfingowane jako oskarżenie, obraca w oskarżenia zasadne. Zło okazuje się pragmatycznie bardziej skuteczne od dobra, skoro w tej dyslokacji sił dobro musi przeczyć sobie, by powstrzymać zło, czyli nie ma w tych rozgrywkach żadnej niepokalanej strategii zwycięskiej, skoro prawość zwycięża w takiej mierze, w jakiej sama się rupodobni do zwalczanej nieprawości.

Tak więc lekcja, jakiej udzielił naszej epoce hitleryzm, nie została zapomniana. Można siłą roztrzaskać totalitarne państwo zbrodni, jak stało się z III Rzeszą, i wtedy sprawstwo ulatnia się, rozsypuje, rozpoznani w winie maleją, znikają prуczprócz garści projektantуwprojektantów. genocydu na szczycie i zidentyfikowanych gorliwcуwgorliwców z krwawymi rękami na dole, lecz ten siew nie ginie, gdy idzie w rozsypkę. Proces dopełnił się już i zyskał — stan logicznego zamknięcia poprzez postępującą generalizację w typowaniu winnych. Od obozu przymusowej udręki szedł ten cykl eschatologii dwudziestego wieku do obozu dobrowolnego stracenia. W tym ostatnim kroku kaci zlali się z ofiarami na dowуddowód, że winien jest każdy, i powrуciłapowróciła wyjściowa sytuacja bezradności, bo widome w takich odrostkach dziedzictwo zbrodni okazuje się już niepodatne na zabieg tak brutalnie prosty jak powalenie tyranii.}}

[[w:Душенко, Константин Васильевич|К. В. Душенко]], 1995, 2002 (с незначительными уточнениями)

{{Q|… среди литературы о Холокосте его «Провокация» — один из сильнейших текстов…|Автор=[[Роман Арбитман]], «[[Лем Непобедимый]]», 2006}}