Гороховое пальто: различия между версиями

{{Q|Алексей Леонтьевич Ловецкий был высокий, тяжело двигавшийся, топорной работы [[мужчина]], с большим ртом и большим лицом, совершенно ничего не выражавшим. Снимая в [[коридор]]е свою гороховую [[шинель]], украшенную [[воротник]]ами разного роста, как носили во время первого консулата, ― он, еще не входя в аудиторию, начинал ровным и бесстрастным (что очень хорошо шло к каменному предмету его) голосом: «Мы заключили прошедшую лекцию, сказав все, что следует, о [[кремнезём|кремнеземии]]», потом он садился и продолжал: «о [[глинозём|глиноземии]]…»<ref>''[[Александр Иванович Герцен|А.И. Герцен]]'', «[[Былое и думы]]» (часть первая). Вольная русская типография и журнал «Колокол» (1866 г.)</ref> |Автор=[[Александр Иванович Герцен|Александр Герцен]], «[[Былое и думы]]» (часть первая «Детская и университет»), 1860}}▼

{{Q|Это было уже в 8 часов [[вечер]]а. Тогда он потребовал, чтоб я тотчас же ушла из дома; но я не видела никакой нужды уходить до утра, потому что была уверена, что Исаев квартиры не назовет, а непоявление до сих пор [[полиция|полиции]] объясняла тем, что [[дворник]]и нашего дома еще не собрались пойти на призыв; я думала (ошибочно), что ночью Исаеву дадут [[покой]], и потому не видела риска оставаться у себя. После этих аргументов Суханов оставил меня, обещав наутро прислать двух дам за остальными вещами. Поутру 3 апреля, когда я вышла осмотреть окрестности, в [[ворота]]х стояло щедринское «гороховое пальто», делавшее внушение дворникам: «Непременно до 12 часов! Непременно до 12 часов!» Было ясно, что дворников зовут в градоначальство. Тогда я выставила условный сигнал, что [[квартира]] еще безопасна; в нее почти тотчас вошли Ивановская и Терентьева и унесли последние узлы, прося не медлить уходом. Дождавшись женщины, которая приходила убирать нашу квартиру, и под приличным предлогом выпроводив ее, я вышла, заперев свое опустошенное жилище. Говорят, [[жандарм]]ы прибыли на нашу квартиру, когда [[самовар]], из которого я пила чай, еще не остыл: они опоздали на час или полтора. <...>▼

В день казни первомартовцев Лиза непременно желала быть на Семеновском плацу, хотя мудрено было выдержать это зрелище, когда она лично знала и Желябова, и Перовскую, и Кибальчича. Действительно, ей стало дурно, и первую помощь ей оказало «гороховое пальто», услужливо проводившее ее домой и ставшее посетителем семьи, пока его не попросили больше не бывать, узнав по спискам Клеточникова, что это за господин.<ref>''[[Вера Николаевна Фигнер|Фигнер В.Н.]]'' Запечатленный труд. Том 1. — Москва: Издательство социально-экономической литературы «Мысль» 1964 г.</ref>.|Автор=[[Вера Николаевна Фигнер|Вера Фигнер]], «Запечатлённый труд», 1921}}▼

{{Q|Правда, перед тем как сдать все документы на окончательное утверждение в [[Смольный]] и, следовательно, «сжечь [[мост]]ы», я посоветовался с одним многоопытным и искушенным в советских порядках человеком, и человек этот меня успокоил ― правильность полученного мной «облыжно» ордера вряд ли будет проверяться. «Только уезжайте поскорее». Но еще одно [[обстоятельство]] ― уже после того, как мосты были сожжены, ― ввергло меня в тревогу. За мной стал ходить [[сыщик]]. Выходя из дому или возвращаясь, я его, правда, никогда не встречал. Но стоило мне прийти в [[Германия|германское]] посольство за визой ― на улице я сталкивался с ним, стоило мне обратиться за справкой в [[пароход]]ное общество ― он оказывался в приемной. Он не хлопотал о визе и не брал [[билет]]ов ― он следил за мной, это было ясно. На нем было классическое гороховое пальто, подлая жидкая [[борода|бороденка]], и глаза его неприятно бегали, встречаясь с моими [[глаза]]ми. Он попадался мне буквально каждый раз ― это не могло быть случайным. За два дня до назначенного отъезда я отправился на «черную биржу» в кафе Андреева, чтобы раздобыть [[валюта|валюту]]. Мой незнакомец был тут. Он не покупал ни марок, ни [[доллар]]ов. Он сидел в углу и пил [[кофе (напиток)|кофе]] с независимым и скучающим видом. Он испортил мне много крови, этот человек…▼

Все небо над [[Кронштадт]]ом было серебряно-огненно-синим. Развалины на ржавых [[якорь|якорях]], бывшие когда-то балтийским флотом, беспомощно и грозно чернели на рейде. Последний агент [[ГПУ]], сопровождавший пароход до выхода в [[море]], взяв под козырек, ловко соскочил в [[катер]]. Взвилась [[железо|железная]] штора над будкой с [[коньяк]]ом, [[пиво]]м и немецкими [[папироса]]ми ― в знак того, что [[Россия]] осталась позади и мы в Германии. Пассажиры затолпились вокруг этой будки. Подошёл и я. Вдруг, неизвестно откуда, вынырнуло на меня гороховое пальто, дрянная бородка, бегающие белесые глаза. Я отшатнулся. ― Позвольте представиться, ― сказал он. ― Миллер, кандидат прав. Тоже изволите ехать… Очень приятно. А я, признаться… За рюмками скверного «вейнбрандта» мы тут же объяснились. Оказалось, я тоже испортил ему немало крови. Он тоже с трепетом видел меня всюду, где приходилось ему бывать по делам, связанным с отъездом. Он тоже принимал меня за сыщика. И только увидев меня, подходившего к пароходу в сопровождении [[Мстислав Валерианович Добужинский|М. В. Добужинского]], он убедился, что ошибся в своих [[страх]]ах. Он знал Добужинского в лицо и вполне резонно заключил, что знаменитый [[художник]], случайно встретившийся мне и пошедший меня проводить, вряд ли будет дружески прощаться с сыщиком и желать ему счастливого пути. Кандидат прав оказался приятным человеком, даже бороденка его была при ближайшем рассмотрении совсем не такой дрянной. Со [[скука|скуки]] мы подружились ― он даже перебрался в мою каюту, благо места на пароходе было достаточно.<ref name="геор">''[[Георгий Владимирович Иванов|Иванов Г.В.]]'' Собрание сочинений в трёх томах, Том 3. Москва, «Согласие», 1994 г.</ref>|Автор=[[Георгий Владимирович Иванов|Георгий Иванов]], «Качка», 1932}}▼

{{Q|Прояви [[Владимир Владимирович Маяковский|Маяковский]] большее понимание сущности драматического спектакля или больший режиссерский [[талант]], он как-нибудь постарался бы индивидуализировать своих [[картон]]ажных партнеров, безликие порождения собственной фантазии. Но наивный эгоцентризм становился поперек его поэтического замысла. На сцене двигался, танцевал, декламировал только сам Маяковский, не желавший поступиться ни одним выигрышным жестом, затушевать хотя бы одну ноту в своем роскошном голосе: он, как [[Кронос]], поглощал свои малокровные детища. Впрочем, именно в этом заключалась «[[футуризм|футуристичность]]» спектакля, стиравшего ― пускай бессознательно! ― грань между двумя жанрами, между лирикой и драмой, оставлявшего далеко позади робкое новаторство «[[Балаганчик]]а» и «[[Незнакомка (пьеса)|Незнакомки]]». Играя самого себя, вешая на [[гвоздь]] гороховое пальто, оправляя на себе полосатую кофту, закуривая папиросу, читая свои стихи, Маяковский перебрасывал незримый мост от одного вида искусства к другому и делал это в единственно мыслимой форме, на глазах у публики, не догадывавшейся ни о чем.<ref>''[[:w:Лившиц, Бенедикт Константинович|Б.К.Лившиц]]''. «Полутороглазый стрелец». — Л.: Советский писатель, 1989 г.</ref>|Автор=[[Бенедикт Константинович Лившиц|Бенедикт Лившиц]], «Полутораглазый стрелец», 1933}}▼

{{Q|Через четверть века после смерти [[Осип Эмильевич Мандельштам|О. М.]] мне все же разрешили поселиться в [[Москва|Москве]], хотя его еще как будто не пускают, если не считать щелку, куда ему разрешили заглянуть и которая называется журналом «Москва». Костырев ― деталь, один из [[винт]]иков сложного механизма. Это был человек без лица, один из тех, кого нельзя узнать на улице или в [[автобус]]е, но чье лицо просвечивает во многих лицах. При любой исторической конъюнктуре для него бы нашлось гороховое пальто, но наше время благоприятствовало этому роду людей, и он стал и [[писатель|писателем]], и [[генерал]]ом одновременно. Поселившись в комнате О. М, он непрерывно выстукивал на машинке свои дальневосточные [[рассказ]]ы и на той же машинке переписывал [[стихи]].<ref>''[[Надежда Яковлевна Мандельштам|Н. Я. Мандельштам]]''. Воспоминания, часть 2. ― М.: Согласие, 1999 г.</ref>|Автор=[[Надежда Яковлевна Мандельштам|Надежда Мандельштам]], Воспоминания (часть вторая), 1970}}▼