Закат (Бабель)

«Закат» — дебютная пьеса Исаака Бабеля, написанная в 1926-28 годах на основе одноимённого рассказа из цикла «Одесские рассказы», впервые изданного лишь в 1964.

Цитаты

Безрадостные пыльные волосы разложены по обеим сторонам лба. — третья сцена

Никифор. Теперь убили. Пятирубель (склонился над неподвижным Менделем). Миш?.. <…> А я говорю — ещё не вечер. Ещё тыща вёрст до вечера. Арье-Лейб. Ай, русский человек, зачем шуметь, что ещё не вечер, когда ты видишь, что перед нами уже нет человека? — шестая сцена

Первая сцена

Лёвка (хохочет. В грубом его голосе движутся громы). Кавалерия – это вам не пехота. Кавалерия плевала на вашу пехоту… Опоздал я на один час, и вахмистр берёт меня к себе в помещение, пускает мне из души юшку, и из носу пускает мне юшку, и ещё под суд меня отдаёт. Три генерала судят каждого конника, три генерала с медалями за турецкую войну. Арье-Лейб. Это со всеми так делают или только с евреями? Левка. Еврей, который сел на лошадь, перестал быть евреем и стал русским.

Боярский. … в нашей Одессе есть заказчики, которые вынимают из вас жизнь, как вы вынимаете косточку из финика, есть добрые приятели, которые согласны скушать вас в одежде и без соли, есть вагон неприятностей, тысяча скандалов.

Арье-Лейб. Так вы же мот, Лазарь, вы негодяй, какого ещё свет не видел!.. На тридцать рублей живёт семья, и ещё детей учат на скрипке, ещё откладывают где какую копейку…

Боярский. Забегаю сегодня к Фанкони, кофейная набита людьми, как синагога в Судный день. Люди закусывают, плюют на пол, расстраиваются… Один расстраивается оттого, что у него плохие дела, другой расстраивается оттого, что у соседа хорошие дела.

Боярский. … еврей не должен уважать раков. Это я говорю вам замечание из жизни. Еврей, который уважает раков, может позволить себе с женским полом больше, чем себе надо позволять, он может сказать сальность за столом, и если у него бывают дети, так на сто процентов выродки и бильярдисты.

Боярский. Английское сукно <…> это хорошее сукно, лодзинское сукно — это дерюга, на которой что-то нарисовано, а московское сукно — это дерюга, на которой ничего не нарисовано.

Вторая сцена

Нехама. …Такой Лёвка. Дитё придёт из солдат и тоже кинется в налёты. Куда ему кинуться? Отец выродок, отец не пускает детей в дело… Мендель. Делай ночь, Нехама. Спи! Нехама. Раввин сказал, раввин Бен Зхарья… Настанет новый месяц, сказал Бен Зхарья, и я не впущу Менделя в синагогу. Евреи не дадут мне… <…> Мендель. Что мне не дадут евреи и что мне дали твои евреи? Нехама. Не пустят, не пустят в синагогу. Мендель. Карбованец с откусанным углом мне дали твои евреи, тебя, клячу, и этот гроб с клопами. Нехама. А кацапы что тебе дали, что кацапы тебе дали? <…> Водку кацапы тебе дали, матерщины полный рот, бешеный рот, как у собаки… Ему шестьдесят два года, бог, милый бог, и он горячий, как печка, он здоровый, как печка. Мендель. Выйми мне зубы, Нехама, налей жидовский суп в мои жилы, согни мне спину… Нехама. Горячий как печка… Как мне стыдно, бог!.. <…> В пятницу вечером люди выходят за ворота, люди цацкаются с внуками…

Пятирубель. Швейцару на почте морду бил. Вот какой старик! Телеграфные столбы крал и домой на плечах приносил…

Восьмая сцена

Двойра. И потом, я хочу, чтобы вы меня немножко любили, Боярский. Боярский. А что с вами делать, если не любить вас? На котлеты вас рубить?

Бен Зхарья. Старый дуралей Бен Зхарья хочет сказать слово… <…> День есть день, евреи, и вечер есть вечер. День затопляет нас потом трудов наших, но вечер держит наготове веера свежей божественной прохлады. Иисус Навин, остановивший солнце, всего только сумасброд. Иисус из Назарета, укравший солнце, был злой безумец. И вот Мендель Крик, прихожанин нашей синагоги, оказался не умнее Иисуса Навина. Всю жизнь хотел он жариться на солнцепёке, всю жизнь хотел он стоять на том месте, где его застал полдень. Но бог имеет городовых на каждой улице, и Мендель Крик имел сынов в своём доме. Городовые приходят и делают порядок.

О пьесе

	Я непоколебимо убеждён, что пьеса провалится с неслыханным позором. Все предпосылки для провала — налицо.
	— Исаак Бабель, письмо И. Л. Лившицу, 17 февраля 1928

	«Закат» — крепкая драматургическая постройка, [которую надо] взять на крепкий зуб постановочного реализма.
	— Алексей Грипич, интервью

	Как герой романически авантюрного и юмористически-бытописательного повествования Беня Крик был приемлем. А вот в качестве героя одесской «карамазовщины» и объекта цеховых упражнений в пряном и остром — [уже нет].
	— Валериан Оболенский

На мой взгляд, это лучшая пьеса за последние годы. Она музыкальна по слову, и в ней есть тот настоящий внутренний драматизм, к которому нас приучил Антон Павлович Чехов. <…> Нет в пьесе пышной изощрённости бабелевских новелл, но сохранилась в полной мере скупая, своеобразная и меткая его выразительность. <…> Пьеса вновь ставит один чрезвычайно большой для нашей литературы вопрос: хорошо или дурно, что наши наиболее одарённые современные писатели — Бабель, Вс. Иванов, Леонид Леонов — начинают интересоваться «вечными» библейскими темами? <…> Вообще говоря, в наших марксистских кругах принято думать, что это именно так и есть. <…> Наша современная советская литература часто страдает поверхностным и внешним отношением к тому, что она отражает и изображает. <…> При таком положении дел попытки Бабеля, Вс. Иванова поднять в художестве большие, «вечные» вопросы имеют то положительное значение, что они противопоставляют внешней точке зрения более углубленное, серьёзное отношение к жизни в искусстве. Но и здесь, как и во всём, следует сохранять чувство меры.

— Александр Воронский, 1928

Как ни много в «Закате» общего с одесскими рассказами — всё же вся система новой вещи, как литературного произведения совсем иная, чем в прежних вещах; да и самый материал персонажей и быта, как будто бы совпадающий, — приобретает в «Закате» своеобразные очертания. Такова сила условий жанра; вернее, — сила различия основных категорий словесных конструкций, среди которых драма занимает совсем особое место. <…> Сопоставление же прозы Бабеля с его драмой в особенности поучительно, потому что и его драма и его проза не являются крайними образцами с резко выраженными чертами того и другого литературного типа. <…> одесские рассказы Бабеля, без сомнения, не лишены драматических черт. <…> С другой стороны, о «Закате» мы можем с полным правом сказать, что это драма для чтения. <…> Уже афиша содержит такие сведения, которые должны отпасть при представлении пьесы на сцене, и которые служат характеристике персонажей как внешней, так и психологической <…>. Ещё более показательны ремарки; характерен их слог, выработанный, иногда приукрашенный, иногда патетический, в соответствии с местом в драме; сплошь и рядом они не могут служить заменой зрительных впечатлений сцены и служат авторским сопровождением слов героев, восполнением стилистического рисунка, равноправным элементом единого речевого потока. <…> Особые драматические условия пересоздают и характеристику героев; в частности, Беня Крик «Заката» не похож на Беню одесских рассказов. Отсутствие <…> героических черт, отсутствие комически-осмысленного, весёлого жаргона, трагически-злодейский оттенок, приданный его поступкам — делают из легендарного «Короля» еврейского Робин-Гуда, мрачного отталкивающего участника семейной драмы. Обильным и быстро сменяющимся в изложении рассказов событиям, — в «Закате» соответствует усиленное использование сцены в смысле введения ярких, иногда своеобразно-экзотических, а иногда и страшных и грубых сценических движений и положений <…>. Речь, слог, слово, как таковое, словесный узор, не являясь в драматическом произведении принципом конструирования вещи, не сознаются и у Бабеля <…> тем всеобъемлющим элементом, который мог бы связать, подчинить себе, объединить фрагменты пьесы. <…> Дальнейшая централизация материала у Бабеля является следствием особого использования драматического слова, присущей ему смысловой двупланности. <…> Здесь подлинная, «подводная» тема любой части пьесы (как и всей пьесы) заложена глубоко; она не являемся результатом отношения двух или нескольких рядов реплик, а вырастает из эпизода в целом <…>. Самое название драмы характерно: оно уже намекает на возможность восприятия её фабулы, как «образа невидимого», subspecie aeternitatis. Оно даже несколько отзывается аллегорией, не чуждой и другим элементам пьесы. <…> Отчётливый символический характер имеет и конец драмы. Отчетливый символический характер имеет и конец драмы. Последняя сцена повторяет во многом ситуацию первой, <…> но место Менделя уже не то; в первой сцене он буйно проявляет свою волю, он хозяин; теперь — его сила сломлена, он играет жалкую роль при новом хозяине — Бенчике Крике. <…> Именно — символическое осмысление, связанное с специфической техникой драмы вообще, являет внутренний центр пьесы и обосновывает сочетание всех разнообразных элементов её. Характерно, что даже самые обыденные, малозначительные слова окрашиваются этим внутренним смыслом: весьма острые и значительные моменты трагического действия сопровождаются якобы пустейшими словами; <…> слово как бы перестаёт быть само по себе выразительным средством; обширные смыслы не могут уместиться в нём, и часто оно отступает перед невозможностью; так, в наиболее трогательной сцене пьесы, четвёртой, в единственной сцене, в которой появляется героиня, она говорит о разных пустейших вещах, а сам Мендель за всю сцену произносит — лишь одно слово — «Марусичка», слово, собирающее в себе весь пафос любовной трагедии старика. Здесь вскрывается вторая грань внутреннего стержня пьесы; символика её имеет не идейный дидактический характер, а эмоционально-лирический. Общий эмоциональный тон сквозит в каждом из звеньев драмы и нейтрализует контрасты её фрагментов. <…> Лирическая окраска пьесы позволяет автору вводить в текст не только риторические узоры, но и повторы реплик и частей диалога, осуществляющих своеобразную диалогическую риторику. Этих рефренов диалога в пьесе много. <…> Это — повторения, по-видимому, обыденно-незначительных житейских фраз; но сквозь оболочку обыденного сквозит трагическое; вся картина быта становится миражём; за простыми словами и поступками кроется что-то огромное, «некто в сером». <…> Обычные слова означают каждый раз — разное. <…> Таким образом, благодаря эмоционально-символической окраске драмы, выражающейся и в особых узорах стиля и диалога, — она являет как бы единый поток речи, не распадающейся ни на контрастные стилистические отрывки, ни на противоставляемые в драматическом отношении реплики. <…> Новой драматической системы Бабель пока не создал. <…> Но Бабедь остаётся Бабелем; он подновляет старые принципы новыми штрихами, перенесёнными из рассказов, — и делает это хорошо.

— Григорий Гуковский, «Закат»

	Лучшая по мастерству драматургии пооктябрьская пьеса.
	— Сергей Эйзенштейн

Неуспех на сцене МХАТ этой замечательнейшей драмы во многом объясняется, я думаю, именно неудачей в области трактовки. Подобие сентиментального романса вряд ли могло найти отклику сегодняшнего нашего зрителя. Если же правильно расставить в драме необходимые акценты, то драма из частного случая на извозном дворе Молдаванки разрастается в замечательное обобщение экономической драки, в равной мере характерной и для Парижа, Лондона или Чикаго, где в условиях борьбы за собственность ежеминутно, ежечасно перегрызают друг другу горло.

— Сергей Эйзенштейн, «Искусство мизансцены»

	Бабелю катастрофически не хватало содержания, и он бесконечно возился с Беней Криком. <…> Художественно не сроднившись с современностью, Бабель как писатель задыхался.
	— Владимир Архипов, «Уроки»

Я смотрел «Закат» с моим товарищем, ставшим потом известным режиссёром. Он сказал, что из этого жемчуга ожерелье не получится <…>. В самом деле, события в пьесе происходили где-то вдалеке, за тридевять земель, в зоне полного отчуждения, вне всякой эмоциональной связи с текущим днем. Картинность, яркое зрелище, а струна не звенит, чувство безмолвствует, и холодок пробивается внутрь после аплодисментов, завершавших спектакль. Таким и я запомнил свои ощущения от мхатовского спектакля 1928 года.

— Александр Мацкин (театровед)

	Смысл пьесы обнажён в названии — «Закат», — это было символическим предощущением перемен. Жажда жизни, воплощенная в Менделе Крике, ненасытна и безоглядна; такой же агрессивной, ненасытной и жестокой была и сила его сыновей. Критики постарались не заметить мрачных прогнозов писателя.
	— Галина Белая, «Трагедия Исаака Бабеля»

	Самая ставящаяся во всём мире русская пьеса двадцатых годов…
	— Дмитрий Быков, «Очкарик и кентавры», 2006