Беседы со Станиславом Лемом: различия между версиями

[досмотренная версия][досмотренная версия]
Содержимое удалено Содержимое добавлено
Нет описания правки
Строка 7:
:::''Czas nie całkiem utracony'' (''Czas nieutracony, Неутраченное время'' в редакции 2002 г.)
 
{{Q|... [[Высокий замок (Лем)|«Высокий замок»]] <…> — это никакой не роман, как об этом не один раз твердила критика. Там нет ни одного вымышленного элемента, и если можно говорить о каком-то обмане, то разве лишь в том смысле, в каком искусство можно понимать как «прекрасный обман». Например, вся эта история с «государством удостоверений», которая казалась критикам вымыслом, истинна от начала до конца, с той единственной, может быть, оговоркой, что её метафизические кулисы были достроены уже зрелым Лемом.|Оригинал=Nie jest to żadna powieść, co niejednokrotnie powtarzała krytyka. Tam nie ma ani jednego elementu fikcyjnego, a jeśli można mówić o jakimś kłamstwie, to chyba tylko w tym sensie, w jakim sztukę pojmować możemy jako "piękne kłamstwo". I na przykład całą ta historia z "państwem legitymacyjnym", które szczególnie jawiło się krytykom jako zmyślenie, jest od początku do końca autentyczna, z tym może jednym zastrzeżeniem, że kulisy metafizyczne zostały dobudowane przez dojrzałego Lema.}}
 
{{Q|<[[w:Оборона Львова (1939)#22 сентября|[22 сентября 1939 года]]]> сверху, по Сикстуской улице из [[w:Цитадель (Львов)|Цитадели]], двигалась польская лёгкая конная артиллерия, а из боковых улиц вдруг на лошадях выехали советские <…>. У каждого из них в одной руке был наган, а в другой — граната. Они приказали нашим солдатам снять портупеи, всё оружие бросить на землю, орудия с лошадьми оставить и уходить. Мы стояли поражённые и плакали. Мы видели, как пала Польша! <…>
В этой сцене действительно было что-то необычное, но я не могу понять, что именно? То, что всё произошло без единого выстрела, в молчании, как бы во сне?..
<…> Особое впечатление на меня произвело то, что советские даже не взяли наших солдат в плен, ничего им не сделали, только приказали: «paszol won». Так кончилась для меня Польша. Эта картина, которую я наблюдал из ворот дома, осталась у меня в памяти на всю жизнь.}}
Строка 42:
{{Q|Многие писатели идут по узкому пути, на котором могут создать что-то действительно ценное, но когда сходят с него, немедленно впадают в графоманию. Позже я уже следил за тем, чтобы не выйти из своего {{comment|emploi|призвание (фр.)}}, но поначалу я даже не знал, в чём оно заключается. Это были годы поисков. А к «Больнице Преображения» я до сих пор глубоко привязан и сам удивляюсь, как эта книга «выстрелила» из меня, поскольку всё, что писал раньше и немного позднее, решительно слабее. Слабое, неправдивое, ходульное, не своё, как бы поставленное на костыли.}}
 
{{Q|— В 1950 году в Доме писателей в Закопане я встретился с одним толстым господином <…>. Это был [[w:pl:Jerzy Pański (1900-1979)|Ежи Паньский]] — председатель [[w:pl:Spółdzielnia Wydawnicza „Czytelnik”|Издательского кооператива «Czytelnik»]]. Во время наших горных разговоров мы беседовали об отсутствии польской фантастики. Тогда я проговорился, что наслаждался — в юношестве — романами [[Стефан Грабиньский|Грабиньского]], [[w:pl:Władysław Umiński|Уминьского]], [[Жюль Верн|Верна]] и [[Герберт Уэллс|Уэллса]]. Я столько раз уже повторял эту историю<ref>Упомянуто, например, в: ''Евгений Брандис, Владимир Дмитревский. Предисловие // Илья Варшавский. Человек, который видел антимир. — М.: Знание, 1965. — С. 6.''</ref>, что, возможно, создал себе какое-нибудь её штампованное клише, но суть дела в том, что он спросил, не взялся бы я написать фантастическую книгу, если бы получил издательский заказ? А я ведь не знал толком, с кем говорю, он был для меня просто тучным господином, который, как и я, крутится в «Астории», поэтому спокойно отвечал, что запросто. Через какое-то время, к моему удивлению, я действительно получил заказ. Не зная ещё, что это будет, написал заглавие [[Астронавты (Лем)|«Астронавты»]]… и сравнительно быстро написал книгу. И это был мой дебют.
{{Q|— ... к моему удивлению, я действительно получил заказ. Не зная ещё, что это будет, написал заглавие [[Астронавты (Лем)|«Астронавты»]]… и сравнительно быстро написал книгу. И это был мой дебют.
— ''А потом были эти страшные рецензии?''
— <…> В тот раз меня сокрушали идеологически, хотя тогда же мне была оказана честь, потому что в спор вмешался сам [[Антоний Слонимский]], который деликатно высмеял идею расширения марксизма — её провозглашали мои рецензенты — на весь космос. Прямо он этого не написал, но из его ответа ясно вытекало, что если утверждение, будто классовая борьба везде будет проходить одинаково, понимать всерьёз, то на планете Венера, как и на всех планетах, должна будет возникнуть КПВ, то есть Коммунистическая партия Венеры, которая противостояла бы попытке совершить нашествие на Землю, а значит, ситуация, описанная Лемом в «Астронавтах», вообще не могла бы произойти. Таким образом он очень здорово посмеялся над моими противниками.}}
Строка 81:
{{Q|В «Сезаме» <…> есть, правда, несколько научно-популярных рассказов, которые прикидываются беллетристикой, но в действительности ею вовсе не являются. Это промах, даже в генологических категориях.
Рядом я располагаю «Астронавтов». Какое же всё это гладкое, пропорционально взвешенное, ведь там есть и сладкий русский, и сахарный китаец — полнейшая наивность видна на страницах этой книги. Какое же это ребячество, что в двухтысячном году будет такой прекрасный и совершенный мир… Когда я писал эту книгу, я был ещё очень молодым человеком и немного напоминал губку, всасывающую подсовываемые постулаты. Я там не делал ничего другого, а только улучшал и улучшал мир. В некотором смысле я обманул сам себя, ведь я писал эту книгу из самых благородных побуждений. Сейчас она вызывает у меня лишь горечь.
На том же самом уровне находится и «Магелланово облако», особенно если учесть его языковый слой. Помню, что во время написания этой книги я ходил с тетрадкой, в которой записывал (боясь, как бы не забыть) стилистические красивости, которые сам придумывал. Я находился тогда под сильным влиянием Рильке, так что моя стилистика была как бы седьмая вода на киселе этого поэта. Наложенная на переслащенную фабулу, давала экстракт времени соцреализма. Правда, есть люди, которые говорят, что не стоит так морщиться от этой книги, так как это сказочная утопия, что в моём неприятии этой позиции преобладает обида… Не знаю, может быть…|Оригинал=''с 2-го абзаца'': Jakież to wszystko gładkie, wyważone w proporcjach, bo występuje tam i słodki Rosjanin, i cukrowy Chińczyk — zupełna naiwność przeziera z kart tej książki. Jakaż to dziecinada, że w roku dwutysięcznym będzie taki piękny i wspaniały świat...świat… Kiedy pisałem tę książkę, byłem jeszcze bardzo młodym człowiekiem i przypominałem chyba trochę gąbkę wsysającą podsuwane postulaty. Nic innego tam nie robiłem, tylko upozytywniałem i upozytywniałem świat. W pewnym sensie samego siebie nabrałem, bo przecież pisałem tę książkę z jak najzacniejszych pozycji. Dziś wywołuje ona we mnie tylko niesmak.
''Obłok Magellana'' uważam za utwór dosyć słaby, szczególnie ze względu na swoją warstwę językową. Pamiętam, że w czasie pisania tej książki chodziłem z zeszytem, w którym zapisywałem kwiecie stylistyczne, które właśnie wymyśliłem i bałem się zapomnieć. Byłem wtedy pod znacznym wpływem Rilkego, więc moja stylistyka była jakby dziesiątą wodą po tym poecie. Jeśli nałożymy to dodatkowo na przesłodzoną fabułę, uzyskujemy ekstrakt socrealistycznego czasu.}}
 
Строка 89:
— Действительно. Мне претит сентиментальность этой книги, крепость героев, бумажность героини. Что-то, на мой взгляд, там попахивает [[Ремарк]]ом с его [[Три товарища|«Тремя товарищами»]]. Есть в этом какая-то дерьмовщина. А говоря спокойнее — автор не имеет права делать героям приятное лишь потому, что он к ним благоволит. Роман в конце концов мог закончиться так, как в романе, но обязательным условием для этого была бы личность возлюбленной рассказчика, а она в сущности является пустым местом. Правда, я по-прежнему считаю, что сама проблема бетризации имеет смысл, но её реализацию я слишком упростил. Тот мир слишком плоский, одномерный. Моё неуверенное отношение к этой книге лучше всего проявляется в том, что я всё же разрешаю её переводить.
Попутно должен сказать, что книгой, о которой я не могу сказать, будто её не люблю, однако и ценю не слишком, является цикл «[[Рассказы о пилоте Пирксе]]». За исключением двух-трёх рассказов это не очень удачный сборник. Главной причиной этой слабости является его вторичность по отношению к [[w:роман воспитания|Bildungsroman]], то есть к роману о взрослении и процессе образования. Ведь Bildungsroman должен быть романом с эпическим размахом и широко набросанным историко-социальным фоном, в то время как притчи о доблестном Пирксе отличаются зауженной перспективой, ведь он появляется изолированно, без семьи и близких людей. Это результат того, что я собирался написать один, в крайнем случае два рассказа, а тем временем вещь неожиданно для меня самого вдруг разрослась. И уже не было возможности расширить вышеупомянутый фон, откуда на голову Пиркса вдруг свалилась бы родня. То, что естественно в рассказе, в цикле оборачивается некоторой неестественностью. Собственно, только два фрагмента мне нравятся до сих пор: [[Ананке (Лем)|«Ананке»]] и [[Терминус (Лем)|«Терминус»]].
«Ананке» воспроизводит одну причудливую проблему, которая впервые появилась в мировой литературе именно в этом рассказе, во всяком случае, я не знаю, чтобы об этом раньше писал кто-то ещё. <…> А моя любовь к «Терминусу» проистекает, возможно, от того, что он представляет собой диковинную транспозицию элементов, почерпнутых у [[Стефан Грабиньский|Грабиньского]], потому что хотя в этом рассказе и нет духов, но они там есть.
<…> Возможно, они хороши на фоне научной фантастики, но, по правде говоря, это литература среднего полёта.|Оригинал=''1-й и 2-й абзац (без предложения «Попутно должен…»)'': Razi mnie sentymentalizm tej książki, krzepa bohaterów, papierowość bohaterki. Coś mi tam zalatuje Remarkiem z jego Trzech towarzyszy. Jest w tym jakieś gówniarstwo. A mówiąc spokojniej — autorowi nie wolno robić bohaterom przyjemności dlatego, bo im sprzyja. Romans w końcu mógł się skończyć jak w powieści, ale warunkiem koniecznym byłaby osobowość tej ukochanej narratora, a w istocie jest ona pustym miejscem. Co prawda sam problem betryzacji uważam nadal za sensowny, ale jego realizację zbytnio uprościłem. Ten świat jest zbyt płaski, jednowymiarowy. Mój obojnaczy stosunek do tej książki najlepiej widać po tym, że jednak pozwalałem ją tłumaczyć.
Z wyjątkiem dwóch, trzech opowiadań jest to zbiór niezbyt szczęśliwy. Pierwszą przyczynę tej słabości stanowi jego wtórność wobec Bildungsroman, czyli powieści o dojrzewaniu i procesie kształcenia. Bildungsroman jednak musi być powieścią o epickim oddechu i szeroko naszkicowanym tle historyczno-socjalnym, podczas kiedy opowiastki o dzielnym Pirxie posiadają zawężoną perspektywę, on zaś pojawia się w izolacji, bez rodziny i bliskich. Wynika to stąd, że zamierzałem napisać jedno, najwyżej dwa opowiadania, a tymczasem rzecz niespodziewanie dla mnie samego nagle się rozrosła. Nie było więc już możliwości poszerzenia wspomnianego tła, gdyż skąd nagle na głowę Pirxa miałaby spaść rodzina. To więc, co jest naturalne w opowiadaniu, w cyklu musi już zdradzać pewną nienaturalność. Właściwie tylko dwa fragmenty mi się do dzisiaj podobają: ''Ananke'' i ''Terminus''.}}
Строка 110:
 
{{Q|Мне трудно давать какой-либо комментарий к <«Солярис»>. Я думаю, что мне удалось сказать в ней то, что намеревался. Эта книга представляется мне вполне приличной. Могу только добавить, что именно она дала обильную пищу для критиков. Я читал столь мудреные её разборы, что сам мало что в них понимал. Начиная, конечно, от чисто фрейдистского толкования, причём тот американский критик, специалист по английской филологии, довольно паскудно провалился, так как вылавливал психоаналитические диагнозы из английского текста, не ведая о том, что в польском языке совершенно иная идиоматика, которая вовсе не даёт оснований для такой диагностики.
Из рецензий на «Солярис» можно составить толстый том, весьма забавный, поскольку рецензенты тянули message этой книги в разные стороны. Один весьма антикоммунистически настроенный англичанин выявил, что океан — это СССР, а люди на станции — его [[w:Восточный блок|сателлитные государства]]<ref>Вариант из [https://web.archive.org/web/20130319020806/http://solaris.lem.pl/faq FAQ на официальном сайте Лема]: «... антикоммунистической интерпретацией, что океан — это СССР, а люди на станции — его сателлитные государства.» (... antykomunistycznej interpretacji, że ocean — to ZSRR, a ludzie na stacji to jego satelitarne państwa.)</ref>. Явление проекции, вбрасывания в текст того, что играет в душе критика, демаскирует значительную произвольность литературной критики. Именно это наблюдение было одной из причин, по которой я потом написал мою теорию литературного произведения — «Философию случая». Возможно, если бы я цитировал в ней разлетающееся во все философии собрание разборов «Солярис», это было бы хорошим подтверждением главного тезиса о случайности истории книг. Но я решил, что в таком теоретическом томе не следует заниматься собственным творчеством. Впрочем, я знаю только о тех рецензиях, которые написаны на доступных мне языках. Понятия не имею о том, что писали обо мне, например, японцы или шведы. Вообще говоря, чем более оригинально произведение, то есть отступило от жанрового образца, тем больше толкований оно допускает, как [[w:тест Роршаха|тест Роршаха]].|Оригинал=''1-й абзац'': Trudno mi dodawać coś jako komentarz do tej książki. Sądzę, że udało mi się w niej powiedzieć to, co zamierzałem. Ta pozycja wydaje mi się zupełnie przyzwoita. Mogę tylko dodać, że właśnie ona okazała się soczystym żerem dla krytyków. Czytałem jej omówienia tak uczone, że mało, co z nich sam rozumiałem. Zaczynając oczywiście od wykładni czysto freudowskiej, przy czym ów amerykański krytyk, anglista, dość paskudnie wpadł, bo wyławiał psychoanalitycznie pewne diagnozy z angielskiego tekstu, nie wiedząc o tym, że w polskim odmienna idiomatyka upoważnień do takiego diagnozowania nie daje.}}
 
{{Q|— … «[[Сказки роботов]]» были лишь детским садом перед [[Кибериада|«Кибериадой»]]. Это чётко выявляется при хронологическом анализе: сначала я использовал традиционную схему сказки, а потом начал вытворять с нею всё более акробатические трюки. <…>
Строка 133:
Stała się taka śmieszna rzecz, że w pierwszym wydaniu Summy ostatni rozdział dotyczył losów sztuki w wieku technologicznej eksplozji. Pisałem tam wówczas, w co głęboko wierzyłem, że sama proliferacja utworów we wszystkich dziedzinach literatury, muzyki i plastyki jest czynnikiem niszczącym, gdyż jeśli mamy tysiące Szekspirów, to nikt nie jest Szekspirem. Twierdzenie to spotkało się z surową oceną Leszka Kołakowskiego. Polemizowałem z nim <…> po czternastu latach, gdy w wielu partiach książka ta przestawała być fantastyczna, zwłaszcza we fragmentach dotyczących inżynierii genowej. Niestety jednak swoją kategoryczną negacją zniechęcił mnie tak bardzo, że ostatni rozdział wyrzuciłem z następnych wydań. Dzisiaj jednak widzę, że miałem sporo racji. Kiedy ostatnio we Frankfurcie odbywały się targi książki i sześćdziesiąt cztery tysiące wydawców przedstawiło dwieście osiemdziesiąt osiem tysięcy nowych tytułów, ktoś obliczył, że gdyby przez cały czas trwania wielodniowej wystawy chcieć zajrzeć do każdej książki, to wystarczyłoby na każdą książkę tylko cztery dziesiąte sekundy. O przeczytaniu tego w trakcie jednego życia ludzkiego nie ma nawet co marzyć. Jest tutaj jakaś samozagrażalność, bo nie trzeba już żadnych cenzur i politycznych interwencji, gdyż sztuka, która ukazuje się w takich ilościach, podlega nieuchronnie samozgubnej inflacji.}}
 
{{Q|В «Философии случая» <…> прежде всего я сделал из структурализма мальчика для битья. Я вовсе не считаю, что структурализм имеет смысл. Он принёс теории литературы и критике больше вреда, чем пользы, и не был плодотворным. От структурализма мы не узнали ничего сверх того, что и раньше прекрасно знали. Структурализм создал новую номенклатуру и богатую категориальность, но из этого мало что следует. А больше всего меня поражала его аксиологическая нейтральность. Однако я посвятил этому слишком много внимания. Достаточно было написать об этом одну главу, а не выкатывать столь страшные орудия большого калибра. Произошло это из-за того, что я чувствовал себя словно в осаде, потому что всё с благоговением повторяли: структурализм, структурализм… Я поддался несвойственному мне порядку диспута, скандаля по поводу структуралистских дел, как будто главным было сражение с чем-то, что и так было бесплодным в зародыше и обречено — рано или поздно — на увядание. Я был в этом отношении очень близок [[Чеслав Милош|Милошу]].|Оригинал=''кроме 1, 2 и последнего предложений'': Strukturalizm przyniósł teorii literatury i krytyce więcej szkody niż pożytku i nie był wcale płodny w rezultatach. Od strukturalizmu niczego więcej nie dowiedzieliśmy się ponad to, co już wcześniej wiedzieliśmy doskonale. Strukturalizm stworzył nową nomenklaturę i bogatą kategorializację, ale bardzo mało z tego wynikało. A najbardziej raziła mnie jego aksjologiczna neutralność. Poświęciłem mu jednak zdecydowanie za dużo uwagi. Wystarczyło napisać o tym jeden rozdział, a nie wytaczać tak strasznej objętościowo kolubryny. Wynikało to pewnie stąd, że czułem się wówczas jak oblężony, bo wszyscy z nabożeństwem powtarzali: strukturalizm, strukturalizm...strukturalizm… Poszedłem chyba na niewłaściwy tryb dyskursu, awanturując się wokół spraw strukturalistycznych, jakby główną sprawą było odpieranie czegoś, co jałowe w zarodku i tak było skazane — prędzej czy później — na uwiąd.}}
 
{{Q|— Одним из несчастий нашего времени было именно заражение гуманитариев структурализмом, принимая во внимание убожество средств, которые он предлагал. Нарисую вам аналогию. Система дорожных знаков не может учесть «эстетику дорог». Нет в ней таких знаков, которые отличали бы прекрасные аллеи с лесными насаждениями от скучных шоссе. Структуралистический анализ семантически богатого романа — это примерно то же самое, что химический анализ супа или торта. Он позволяет определить структуру химических связей, от которых действительно зависят вкусовые свойства, но для дальнейшей дифференциации химия не располагает достаточно сильными средствами. <…> В общем, получается так, что понятийно убогая аппаратура не может должным образом распознавать явления, которые богаче её в понятийном отношении и не могут быть сведены к простым заключениям. Структуралист познаёт скелеты значений, но красота произведений не является переменной, зависимой исключительно от таких скелетов. <…> Структуралисты никогда не хотели признать эту совершенно элементарную истину. Их упорство следовало бы направить на более достойное дело.
Строка 231:
{{Q|К экранизации <[[Солярис (фильм, 1972)|«Солярис» 1972 года]]> меня принципиальные возражения. Во-первых, я хотел бы увидеть планету Солярис, но, к сожалению, режиссер не предоставил мне такой возможности, поскольку делал камерное произведение. А во-вторых (и это я сказал [[Андрей Арсеньевич Тарковский|Тарковскому]] во время одной из ссор), он снял совсем не «Солярис», а «[[Преступление и наказание]]». Ведь из фильма следует лишь то, что этот паскудный Кельвин доводит Хари до самоубийства, а потом его за это мучают угрызения совести, вдобавок усиливаемые её новым появлением; к тому же это появление сопровождается странными и непонятными обстоятельствами. Этот феномен очередных появлений Хари был для меня воплощением некоторой концепции, которую можно выводить чуть ли не от самого [[Иммануил Кант|Канта]]. Ведь это ''Ding an sich'', Непостижимое, Вещь в Себе, Другая Сторона, на которую нельзя перебраться. При том, однако, что в моей прозе это было проявлено и соркестрировано совершенно иначе… Однако должен вас предостеречь, что всего фильма я не видел, кроме двадцати минут второй части, но я хорошо знаю сценарий <…>.
И уж совершенно ужасным было то, что Тарковский ввёл в фильм родителей Кельвина и даже какую-то его тётю. Но прежде всего — маму, а мама — это ''мать, а мать — это Россия, Родина, Земля''. Это меня уже совсем рассердило. Мы были в то время как два коня, которые тянут один воз в противоположные стороны. Впрочем, позже подобная история приключилась и со [[Стругацкие|Стругацкими]], когда Тарковский снял [[Сталкер (фильм)|«Сталкер»]] на основе [[Пикник на обочине|«Пикника на обочине»]] и сделал из него такой паштет, который никто не понимает, но он в самый раз печальный и понурый. Тарковский напоминает мне поручика эпохи [[Иван Тургенев|Тургенева]] — он очень симпатичный и ужасно обаятельный, но в то же время все видит по-своему и практически неуловим. Его никогда нельзя «догнать», так как он всегда где-то в другом месте. Просто он такой есть. Когда я это понял, то успокоился. Этого режиссера нельзя переделать, и прежде всего ему ничего нельзя втолковать, потому что он в любом случае всё переделает «по-своему».
В моей книге необычайно важной была сфера рассуждений и вопросов познавательных и эпистемологических, которая тесно связана с соляристической литературой и самой сущностью соляристики, но, к сожалению, фильм был основательно очищен от этого. Судьбы людей на станции, которых в фильме мы видим лишь фрагментарно при очередных наездах камеры, — это вовсе никакой не экзистенциальный анекдот, а великий вопрос, касающийся позиции человека в космосе и т.д. У меня Кельвин решает остаться на планете без какой-либо надежды, а Тарковский создал картину, в которой появляется какой-то остров, а на нём домик. И когда я слышу о домике и острове, то чуть ли не выхожу из себя от возмущения...возмущения… В общем, эмоциональный соус, в который Тарковский поместил моих героев, не вспоминая уже о том, что он полностью ампутировал научный пейзаж и ввёл кучу странностей, — всё это для меня совершенно невыносимо…
— ''Вам трудно угодить. Меня мороз по коже подирает за [[w:pl:Marek Piestrak|Пестрака]], как подумаю, что вы сейчас скажете по поводу его [[Дознание пилота Пиркса|«Дознания пилота Пиркса»]].''
— Достаточно, если мороз будет подирать режиссёра. В этом фильме почти всё было огрублено и примитивизировано. Я вам признаюсь, что с самого начала сомневался, и очень серьёзно, удастся ли из этого литературного материала сделать фильм без больших изменений в сюжете и не вкладывая достаточную изобретательность в кинематографическое воображение. В этом фильме всего несколько приличных сцен. От всех остальных веет халтурой и тоской. Режиссер не пошел ни в сторону сенсационности, ни в сторону интеллектуализации, ни в какую другую сторону. Когда кто-либо спускался по движущейся лестнице, это тянулось полчаса; когда стартовал аэроплан, камера пялилась на него как баран на крашеные ворота. Нет в фильме ни «изюминки», ни запала. Всё там получилось каким-то провинциальным и напоминает мне окрошку.
Строка 258:
 
{{Q|— ''… прекрасной основой для фильма мог бы быть «Насморк».''
— Его уже снимают в ФРГ. Вместо со Щепаньским мы написали сценарий, <…>, очень хороший и с серьёзными изменениями по сравнению с книгой. <…> Из этого наверняка мог бы получиться хороший фильм, потому что там всё земное и конкретное. <…> Режиссёр — не очень мудрый человек, поэтому всё разрушил. Вот представьте, съёмки этого фильма решено перенести из Неаполя в Западный Берлин! Почему? Потому что существует серьёзная субсидия в западногерманских марках, которую сенат Берлина предлагает производителям, размещающим действие своих произведений в Берлине. Я спрашиваю: а где же Неаполитанский залив, где трупы?.. Трупы, конечно, могут быть везде, но кто убил этих людей в Берлине? Рождается предположение, что, может быть, гэдээровская политическая полиция. А где там люди будут купаться, в сере? В Шпрее? Я написал по этому поводу ноту, достойную [[Андрей Андреевич Громыко|Громыки]]. Ничего бы это, конечно, не дало, но, к счастью, запротестовала вторая программа немецкого телевидения, которая тоже выдала постановщикам субсидию почти в миллион марок. Только поэтому действие вернули в Неаполь. И такие обстоятельства вызывают изменение сценария! Как можно в таких условиях с кем-либо сотрудничать? Договоры, слова и обещания — всё напрасно. Должны быть какие-то условия, гарантирующие автору сценария возможность влиять на снимающийся фильм. Но ничего такого не существует. Разворотить можно всё.
Когда недавно, пару лет назад, я согласился на съёмки спектакля по [[Путешествие профессора Тарантоги|«Путешествия профессора Тарантоги»]] на западногерманском телевидении, то потребовал очень высокий гонорар. Такой огромный, что они запротестовали, объясняя мне, что таких ставок вообще не бывает. Я им тогда ответил, что это никакая не ставка, а только денежное возмещение за боль, потому что знал, что всё чудовищно испортят. И знаете, что они сделали?
— ''Чудовищно испортили?''
Строка 268:
:::''Gusta i dyzgusta''
 
{{Q|Я знаю, что [[Сэмюэл Беккет|Беккет]] — писатель высокого класса, но не могу его читать с тех пор, как убедился, что он — подобно тому, как физика стремится добраться до состояния абсолютного нуля — старается дойти до состояния агонии. Эта его вивисекция предагональных состояний человеческого духа была для меня такой страшной работой, что его творчество меня лишь терзало и не давало никакого удовлетворения. <…>
Терзает ли меня Достоевский? Терзает, но совсем по-другому. Угнетает? Чудовищно угнетает, но, вероятно, каким-то иным способом, потому что он говорит мне о человеке, и обо мне, и о несчастном человеческом мире что-то такое, что я с ужасной мукой, но принимаю к сведению. А из чтения Беккета я выхожу выжатый как тряпка и ничего от этого не имею. Он меня не обогатил, а даже наоборот — он меня обокрал.}}
 
Строка 274:
— Ну как вам осмысленно ответить на это? Если кого-то спросить, какова его концепция суповатости (от слова «суп»), то единственно толковым ответом может быть определение, какие супы данный человек любит. <…>
Я считаю, что как суп можно приготовить из всего, включая навоз, так и литературу можно сотворить из всего. <…>
По моему мнению, литература — это сочинение, не обладающее суррогатными свойствами. Например, [[порнография]] — это par excellence заменяющая литература, так как заменяет рассматривание, прикасание и ряд других действий. Это вытекает из свойств языковых средств, так как нельзя насытиться, интенсифицируя описание, — язык является непроницаемым экраном. Нельзя насытиться яблоками, описываемыми с любой точностью, как нельзя насытить вожделение неизвестно как выстроенными в языковом плане оргиями. В связи с этим часто проявляется явление «нажимания на педаль» — выстраивание эротической фантастичности и «мощной» словесной экспрессии. Меня это всегда забавляло, особенно у де Сада, так как если кому-то не хватает обычного пениса, а нужен сразу такой, как дуб, то элефантиаз такого рода становится явно юмористическим. Вот неглупый [[Генри Миллер]] умел это великолепно использовать, когда смешивал в своих романных псевдо-псевдо— или квазипорнографиях непристойности такого рода с насмешкой, в то время как у де Сада, впрочем, как и во всей порнографии, это смертельно серьёзно. Вот в таком смысле литература не может быть заменителем.}}
 
{{Q|… [[Агата Кристи]] <…> писательница довольно плоская и одномерная.}}
Строка 327:
 
{{Q|[[Азимов]] — это вообще не творческий ум. <…> Он понаписал кучу невероятной халтуры. <…> Ужас! Начал писать книги типа «Что такое атом», «Что такое планета», «Как работает электродвигатель», на которых заработал огромные деньги, так как у него уже было имя. Знаете, как это бывает: здесь просят написать что-нибудь для энциклопедии, там — для альманаха, там — для газеты. Некоторое время я был буквально завален такими предложениями, но сопротивлялся так упорно, что меня оставили в покое. Жаль было времени. Уже то, что он так охотно взялся за это дело, очень его дискредитировало в моих глазах. Азимов просто плыл на волне, которая его несла, куда хотела.
[[Артур Кларк|Кларк]] — это действительно неплохой ум, скорее инженерный, чем абстрактно-теоретический, и у него была пара отличных идей. <…> Однако писатель он довольно слабый. Осмелюсь сказать, что он не намного лучше нашего [[w:pl:Władysław Umiński|Владислава Уминьского]].|Комментарий=позже Лем сам начал писать многочисленные эссе, однако, в основном, по собственному желанию}}
 
{{Q|… настоящий писатель, хотя бы такой, как Уэллс, на минутку вторгался в фантастику, чтобы там что-нибудь отщипнуть. Ведь не бывает такого, что если кто-то однажды написал эпическую поэму, то после этого уже не может писать сонеты. Это прежде всего запрещено лишь Лему.}}
Строка 360:
 
===Книга жалоб и предложений===
:::''Księga skarg i wniosków'', 1982<ref>В отличие от остальных глав, записанных последовательно, эта выбрана из различных бесед. («Так говорил...говорил… Лем», вступление гл. «Summa, или Panta rhei»)</ref>
 
{{Q|— … ''как вы думаете, какая из ваших книг имеет больше всего шансов сохраниться?''
Строка 381:
{{Q|— У нас нет десяти критиков. У нас есть один Береза, который открыл триста молодых и гениальных писателей. Есть там генерал дивизии [[w:pl:Jan Drzeżdżon|Джежджон]], генерал брони [[w:pl:Marek Słyk|Слык]] и множество других генералов. У него целый арсенал, в котором стоят щедро раздаваемые им маршальские жезлы. Таким образом он метко сломал уже не одну литературную душонку.}}
 
{{Q|... если считать, что я величина первого класса, то и заниматься мной должны величины того же самого класса. А на деле те, кто принимался за моё творчество, всегда стаскивали меня вниз. Только становилось ясно это позднее. Если кто-то восторгался Лемом, то потом оказывалось, что прежде всего его восхищают летающие тарелки, а литература находится на четвёртом плане. <…>
Я думаю, что если бы нашелся такой странный историк литературы, который закопался бы во все эти [польские публикации обо мне] и лишь потом взялся за мои книги, то он вынес бы картину величайшего сумбура и «запутанности» в голове. Кроме рецензий на мои дискурсивные работы, он очень немногое узнал бы о моем творчестве. Чтение этих текстов подтвердило моё, до сих пор интуитивное убеждение, которое было основой моей политики: не читать рецензии. Ибо оказалось, что личности, считающиеся отечественными интеллектуалами, уверены, что чтение Лема наносит им вред. На здоровье! Это забавно, потому что подобные взгляды были озвучены уже после «Суммы технологии» и целой массы других книг. Это скорее печальный симптом.
<…> таксономия моих рецензентов, если её проводить в диахроническом плане, справедлива, но в синхроническом — уже нет, поскольку их тексты возникали на протяжении более четверти века.}}
Строка 412:
{{Q|Интеллектуальный элемент вообще вызывает ужас у [[книгоиздатель|издателей]] на Западе. Жуткий! Дьявол так не боится святой воды, как они — мышления. Издатели — это люди, которые совершенно не разбираются в литературе. И кажется, что это им действительно не нужно. Они ждут откровения, живут мифом [[бестселлер]]а. И что интересно, даже не могут отличить книгу, которая имеет шанс стать бестселлером, от книги, у которой нет ни малейшего шанса. Это такие торговцы хлопком, которые не отличают хлопок от перьев. Меня это всегда удивляло. Не могу сказать, конечно, что это универсальное правило, но оно верно для многих издателей.}}
 
{{Q|— Когда на польском и русском языках вышла «Книга друзей», то многие писатели состряпали неправдивые тексты о том, как они любят Советский Союз, или о том, как их любят в этой стране. Но там есть как минимум один подлинный текст — мой<ref>Лем Станислав. Воспоминания / Пер. А. Григорьевой // Книга друзей / Сост. В. Борисов; ред. Я. Макаренко. — М.: Правда, 1975. — С. 249-255. — 100000 экз.</ref>. Подлинный потому, что приключение, которое я пережил в СССР, неправдоподобно. <…> это было прекрасное переживание. Когда я, уже {{comment|много лет назад|октябрь-ноябрь 1965}}<ref>Основные даты жизни и творчества Станислава Лема // Геннадий Прашкевич, Владимир Борисов. Станислав Лем. — М.: Молодая гвардия, 2015. — С. 348-354. — Серия: Жизнь замечательных людей.</ref>, вместе с делегацией писателей приехал в Москву, то сразу же силой стихийного напора научной среды, студентов и членов Академии наук был буквально оторван от группы, у которой была расписанная заранее программа посещения. За две недели я практически не виделся с коллегами, был то в Университете, то на атомной электростанции, то в Институте высоких температур, а то меня и вовсе увезли в Харьков. Учёные способствовали тому, что ошеломлённое этим напором польское посольство организовало что-то вроде коктейля, на который, чтобы почтить меня, явилась настоящая элита советской науки. Это были сумасшедшие недели, когда секретариат посольства стал моим секретариатом, так как бесчисленное количество приглашений приходило со всех сторон. <…>
Когда годом позже я снова поехал с какой-то делегацией, все повторилось, но в ещё большем масштабе. Я помню встречу со студентами Московского университета, на которую собрались такие толпы, что я, должно быть, выглядел как [[Фидель Кастро]] среди поклонников. Температура у русских, когда они ощущают интеллектуальное приключение, значительно более высока по сравнению с тем, что происходит в других странах. [[Сартр]], когда возвращался из Москвы, был буквально пьян от того, как его носили на руках. Я тоже это испытал. Русские, когда кому-то преданны, способны на такую самоотверженность и жертвенность, так прекрасны, что просто трудно это описать. <…>
Так что я не могу жаловаться на то, что не был ими обласкан. Наоборот, был заласкан чуть ли не до смерти. Даже в посольстве в Москве у меня было ощущение, что на меня смотрят, как на диковинку. Меня так возносили вверх эти восторженные учёные и происходило это так спонтанно и стихийно, что этому было трудно противостоять. <…>
Строка 449:
{{Q|— Должен сказать, что я очень плохого мнения о [[футурология|футурологии]]. Все пророчества — это куча мусора. Я слишком много всего этого покупал и читал, чтобы у меня ещё сохранились какие-то иллюзии. Футурологи очень зависели от таких предвидений, за которые платили наивысшую цену и которые пользовались самым большим уважением у политиков. А поскольку предвидеть военно-политические события, за которые они прежде всего брались, совершенно невозможно, постольку ничего умного из этого получиться не могло. А вот то, что действительно имеет, хотя и опосредованное, влияние, то есть технологические последствия основных исследований в науке, их совершенно не интересовало. Во-первых, эта проблема им вообще не показалась существенной, а во-вторых, с этим они не могли выбраться к широкой публике. <…>
То есть футурология «ехала» на сенсациях. Это вещи, которые годятся лишь для чтения вечером под кофе с пенкой…
Футурологии как науки нет. Это чепуха. На этом провели довольно много людей, в том числе и светлых умов. Непристойно глумиться над трупами или пинать лежачих, поэтому скажу осторожно. Футурология находится в фазе полного угасания. То, что от неё осталось в виде множащихся стратегических игр, касающихся будущей мировой войны, представляет собой тайные и жалкие останки. А вот глобальной футурологии, в виде разработок такого рода, которые ещё несколько лет назад восхищали публику, уже нет. Книги, которые ещё недавно лавинообразно заполняли полки книжных магазинов, исчезли из них совершенно, так как содержащиеся в них предсказания вместо самореализующихся оказались высмеивающими сами себя. <…>
ЗондажКак будущего[[Зонд сталв интересом,рай выдаваяи на-гора книги, конференции, специальные журналы, международные съезды. Но оказалось, что эта гора родила мышь. Какад будущего|я когда-то написал]]: этот ребёнок оказался импотентом, хотя и очень быстро рос. Сейчас чёрным по белому видна эта импотенция, потому что потомства нет и не будет. <…>
— ''В конце концов, работы [[w: Римский клуб|Римского клуба]], опубликованные в их знаменитых «Докладах», базировались на беспристрастном компьютерном анализе и представляются, даже сегодня, весьма осмысленными. Вы сами определили эту разновидность футурологии как формально-тестовую.''
— Действительно, там было много правды, но много и преувеличений. В одном я был уверен: ни одна хромая собака из сфер, в которых принимают решения, туда не заглянет!}}
Строка 548:
{{Q|… ортодоксальная диалектика <[[Маркс]]а> неприемлема по совершенно второстепенным причинам. Но по таким, что если кто-то начнёт подвергать марксизм сомнению в одном месте, то может по кирпичику разобрать его, пока не останется ничего.}}
 
{{Q|… [[полиция]] есть, [[Фантастика и футурология (книга 2)#IX.Мифотворческое Утопияи исоциологическое футурологиявоображение|как я уже писал]], космическая постоянная. Если свободы не ограничены никакой дисциплинарной санкцией, никаким внутренним убеждением трансцендентального типа, <…>, то ничто не удержит от соскальзывания в распущенность, в деструкцию, в самоуничтожение, в ужасную инфляцию высших ценностей.}}
 
{{Q|Оптимистом я являюсь постольку, поскольку вообще рассматриваю какие-то очертания будущего, подобно тому, как у постели тяжелобольного рассчитывал бы на оздоровительные силы его организма, вместо того чтобы присматривать для него могилу.}}
Строка 567:
Короче говоря, процесс, в результате которого возникают культуры иногда ослабленные и мягкие, иногда жесткие и ограничительные, а иногда даже частично самопоедающие, является случайным. Так по меньшей мере это представляется внешнему наблюдателю. Глядя с этой перспективы на проблему, которую вы поставили, следует сказать, что нельзя утверждать, что кто-то был «виноват» или что чьё-то личное зло привело к ужасам в культуре,..}}
 
{{Q|... наследственный код действует или работает всем своим растянутым фронтом «одновременно», это огромный хор, гигантский оркестр, а не какое-то соло. <…> «словечки» наследственности преобразуются буквально в тела. Не отступлюсь от своего убеждения, что раскрытие этой «переработки» в далёком будущем может нас одарить такими технологическими возможностями, которые сегодня даже не снятся. Пусть это называют моей манией, но я твердо убеждён в этом.}}<!--биол. трюизм, но показано, что легион даже образованных людей в это не верил (а многие из таких и до си пор)-->
 
{{Q|[[тоталитаризм|Идеологии тоталитарного типа]] пытаются главным образом стать своеобразной реинкарнацией веры, которая является одновременно единой, однородной, гомогенной, устойчивой, тотально вытесняющей из общественного сознания любые альтернативы. Её поборники инстинктивно и непроизвольно чуть ли не навязывают обществу террор и ненависть по отношению к любым альтернативным — невзирая на плоскость, к которой они относятся — и сформированным мыслительным системам. Поэтому в тоталитарных системах не может быть принята никакая религия, так как она может стать архимедовой точкой опоры. То есть всё должно быть тотально уничтожено. Если это в конце концов удастся и данное общество будет успешно изолировано от остального мира, то у такого общества нет никаких других альтернатив, кроме глухого ночного завывания или поджога правительственных зданий. Могут быть дикие, спонтанные бунты, какое-то вырывание ног, взаимное пожирание или другие формы нигилизма, но системная концепция демократической жизни и функционирования появиться не может, так как это уже не существует в общественном сознании. Восстановление не осуществить со среды на пятницу.
Строка 603:
 
==Перевод==
В. И. Язневич, В. И. Борисов, 2006 («Так говорил...говорил… Лем») — с незначительными уточнениями
 
==Примечания==
{{примечания}}
 
==СсылкиСсылка==
* [http://solaris.lem.pl/ksiazki/beletrystyka Оригиналы части цитат] приводятся на страницах произведений официального сайта Лема
 
[[Категория:Интервью Станислава Лема]]
[[Категория:Сборники интервью]]