Литературное сегодня: различия между версиями

{{Q|Самое лёгкое «преображение» тупиков [современности] — это отход от них. Это правильно. Но, спасаясь от них, ушли слишком далеко — не только на Запад, но и на Марс. <…> Роман «[[Необычайные похождения Хулио Хуренито]]» имел необычайный успех. Читатель несколько приустал от невероятного количества кровопролитий, совершавшихся во всех повестях и рассказах, от героев, которые думают, думают. [[Илья Эренбург|Эренбург]] ослабил нагрузку «серьёзности», в кровопролитиях у него потекла не кровь, а фельетонные чернила, а из героев он выпотрошил психологию, начинив их, впрочем, доверху спешно сделанной философией. Несмотря на то, что в философскую систему Эренбурга вошли и [[Достоевский]], и [[Ницше]], и [[Поль Клодель|Клодель]], и [[Шпенглер]], и вообще все кому не лень, — а может быть, именно поэтому — герой стал у него легче пуха, герой стал сплошной иронией. С этими невесомыми героями читатель катился за Эренбургом с места на место и между главами отдыхал на газетной соли. Читатель прощал Эренбургу и колоссальную небрежность языка — ему было приятно удрать на час из традиционного литературного угла, в котором он стоял, на бестолковую улицу, где-то граничащую с рынком. А Великий провокатор напоминал ему не до конца сжеванного Достоевского, и кроме того открывалась ешёещё одна любопытнейшая тема для разговоров: гибель Запада. Этой темой Эренбург не пренебрёг ни в какой мере — и тотчас выпустил экстракт из «Хулио Хуренито» — «Трест Д. Е. История гибели Европы» — сокращённое издание для школы. Регулятор был переведён на самый быстрый темп. Европа гибла в каждой главе — не погибал только сам герой, как невесомый; читателю между очередными гибелями Европы давалась доза сентиментальности на тему о рыжей челкечёлке. Герои романа, впрочем, могли бы протестовать против жестокого обращения: так, например, Виктор Брандево, племянник французского президента, в конце одной главы, смотря из танка стеклянными глазами, зазевался — и автор через несколько глав сделал его монахом, а ешёещё через несколько глав — анархистом. И герои могли бы резонно возразить, что если из них вынута психология, то это не значит, что их действия могут быть ничем не мотивированы.

Эта поразительная невозможность выдумать что-либо о Марсе характерна не для одного Толстого. [[Эдгар Берроуз|Берроузу]] пришлось для этого [[Барсум|заставить марсиан]] вылупливаться из яиц, <…>, выкрасить их в красный и зелёный цвет и наделить их тремя парами рук и ног (можно бы и больше, но и так две пары болтаются без дела). <…>

Или не хотят? Я не говорю о многочисленных халтурщиках и бездарях. Но ведь многие сильные писатели-реалисты, вдруг взявшись за фантастику, словно преображаются. Герои их перестают разговаривать — они произносят речи, перестают ходить — они выступают...выступают… Помню, как был огорчён и ошарашен, прочитав у Юрия Тынянова (писателя блистательного, неповторимого <…>) критический разбор «Аэлиты», где повесть объявлялась неудачной, в частности, именно потому, что Марс Алексея Толстого слишком похож на Землю.|Автор=[[Борис Стругацкий]], [[интервью Бориса Стругацкого|интервью «Больше невероятного в единицу времени»]], 1985}}