Пир (Сорокин)

«Пир» — второй авторский сборник малой прозы Владимира Сорокина. Впервые опубликован в 2000 году, как и 12 из 13 произведений. Посвящён постмодернистско-сатирической гастрономии.

Цитаты

Жрать!

Жрать самоубийственный путь от квазидемократии к национал-популизму. Жрать замаскированную веру в мессианство, заимствованную у библейских пророков и приписанную пролетариату. Жрать тихие умозаключения олигофрена. Жрать лёгкий опрокидонец, о котором Васька мечтал ещё в раздевалке, слушая анекдоты Петровича. <…> Жрать долгожданное открытие сезона беспощадной охоты на негодяев, затаившихся по загаженным углам истории. Жрать сосущую сердце олунённость. Жрать сопливость дачного вечера. Жрать онтологическое измерение времени. Жрать блеск далёких звёзд. Жрать пустое место. — выборка; последнее — конец рассказа, намекает на «Лошадиный суп»

Жрать пустынно и сонно и палево, Жрать спокойно, без соли и слов, Жрать земное жестокое варево, Жрать неведомый миру покров, Жрать покой и слепое пророчество, Жрать души несказанный разбег, Жрать печаль и свое одиночество, Жрать нетленный, невидимый снег. Жрать тот рояль, что всё прощенья просит, Когда садишься ты, укором фонарю, Который режет и чернит твой профиль И гонит яростно ослабшую зарю. Поднимешь руки и опустишь руки. И время скорчится, и рухнет, и замрет. Восстанут из могил живые звуки, Затопит бельведер жестокий мёд. Хрустите, пальцы, в чёрно-белом тесте, Меси рояль, угрюмое дитя! Горит фата на замершей невесте, Ты разрываешь ей плеву шутя! <…> В твоей руке сверкнул зловещий молот – Стон рваных струн сливается в хорал. Мир пополам мазуркою расколот И поражён тобою, как Ваал!

Жрать готовили меня Представители райкома: Потроха на толь менять, Мозг — на силос и солому. И не вякай поперек – Одного тебя не хватит. Волобуев заберет На муку сестёр и братьев.

Лошадиный суп

Проникнув в мягкое тело Европы через тихую Финляндию,..

Смертельно побледневшая Оля остекленело уставилась на проткнутый вилкой кусок лобстера. В голове её словно лопнул тугой белый шар и зазвенела бесконечная пустота. Оля впервые в жизни увидела пищу, которую едят люди. Вид этой пищи был страшен. И что самое страшное — она была тяжела какой-то окончательной смертельной тяжестью. Наливающийся белым свинцом кусок лобстера дышал смертью. В холодном поту Оля приподнялась на одеревеневших руках, и её вырвало на стол. Ей показалось, что её рвет могильными камнями.

Лежащее рядом киви наплывало тяжким замшелым булыжником, поджаренный тост наползал могильной плитой.

Бокал с рубиновым «Cornalin» весил тонну смерти, поворачивался, наплывал, заслоняя всё привычно-безопасное; его густой зловещий блеск заставлял Олино сердце замирать.

Смертельный тост, осклабившись, показывал ей мёртвый свинцовый язык.

Оле приснилось, что <…> за столиком сидит Лошадиный Суп с консервной банкой в руке; <…> не обращая на Олю внимания, он консервным ножом открывает банку; в банке пустота, но эта пустота и есть НАСТОЯЩАЯ ПИЩА; от неё идёт пьянящий вкусный запах невероятной силы; Лошадиный Суп достает ложку и начинает есть из банки. «Дай мне! Дай мне!» — кричит Оля, ползая на коленях, но он не слышит и не видит её; стоя на коленях, Оля ловит ложку ртом, но ложка мелькает быстро, как пропеллер, насыщая Бурмистрова: банка — рот, банка — рот, банка — рот; Оля подставляет свой рот совсем быстро, и её больно бьёт ложкой, выбивая зубы.

Моя трапеза

Наши толстые литературные журналы — это выгребные ямы, зарастающие травой забвения.

Западные слависты — циклопы одноглазые. <…> И этот единственный глаз — кар-на-ва-лы-за-цыя.!

Отдельные статьи

• Concretные
• Аварон
• Банкет
• День русского едока
• Зеркаlо
• Машина
• Настя
• Пепел
• Сахарное воскресенье
• Ю

О сборнике

Владимир Сорокин. Это первая сознательная книга о еде, о процессе еды, о метафизике еды вообще. <…> Игорь Смирнов. Тебе не кажется странным, что метафизика и философия игнорировали еду, хотя на самом деле это очень интересное явление. — Очень точное замечание. <…> — В русской литературе еда никогда не бывала подана с точки зрения того, кто приготовляет еду. Точка зрения официанта имела в ней место — повара в ней никогда не было. — В общем, как и эрос, еда в русской литературе слабо представлена. <…> И телесные отправления. Не был почти ни разу описан акт испражнения, как и наслаждение человека едой.

Богат и славен Сорокин В. Г. Обилен, разнообразен и весел его «Пир», роман про еду во всех её проявлениях. Столы ломятся: 13 новелл, 13 фирменных сорокинских угощений. <…> Это всё равно, как если бы Пелевин написал роман про Штирлица — роман на бис, подарочное издание для поклонников, трибьют самому себе. <…> Сорокин перестал быть литературным вампиром — он накопил достаточную массу, чтобы жить старыми запасами. Стало бессмысленно выяснять, с какими чужими дискурсами он работает — со своим, и только. Оттого Сорокин и издаётся так хорошо, что потерял свою репутацию ангела-истребителя русской литературы. <…> «Пир» никоим образом не шокирует. Настю запекли? — Ну так а чего вы ещё хотите, это ведь Сорокин. <…> Роман, весь состоящий из повторений и самоцитаций, стал возможен потому, что это — пир победителя, пир в честь перехода из статуса маргинального писателя в статус литературной мегазвезды. Оттого все телескопы на него теперь направлены. <…> Подумать только! Шикарно! Сорокин, ранее считавшийся Великим и Ужасным, воплощённой невозможностью Литературы, впервые опубликовал в «Пире» свою примирительную программу. Название романа — «Пир», — сами понимаете, отсылает к диалогу Платона, в частности, к пассажу про андрогинов. В сорокинском «Пир», по сути, обсуждается то же самое: разделённость человека говорящего и человека физиологического (жующего и пьющего). То есть либо ты глагол божественный изрекаешь и в языковой концлагерь попадаешь, либо жрёшь и пьёшь, и тогда глух и нем — на выбор. Сорокинский андрогин, пирующий писатель, позволяет снять эту оппозицию.

— Лев Данилкин, 2000

… о взаимоотношениях Сорокина со сложившимися традициями русской литературы возникает свой (тоже закадровый) сюжет, и сюжет по-своему трогательный. Автор объявил, что полностью исчерпал для себя интерес к собственно литературе, ничего от неё не ожидает и испытывает к ней скорее отвращение. Нормально. <…> А вот поди ж ты. Раз заявил. Потом ещё раз. Потом ещё. И никак успокоиться не может. Вроде как всем и самому себе доказал, что вся эта литература наша, тургеневы -ахматовы, — туфта. Изготовить это проще простого. И вроде как блистательно это доказал, изобразив на бумаге всё, из чего состоят тексты классиков — тут тебе и Толстой, и Пастернак, и вообще кто угодно. То есть доказал, что того, что мы ищем в литературе, на самом деле нет, а значит, и её, литературы в традиционном понимании, тоже нет. Но чуть в сторону отошел полюбоваться, а она, ну совершенно непонятно почему и как, опять возникла, цела и невредима…

— Сергей Костырко, 2001

… сорокинские «лабораторные герои» поведут себя так, как если бы вся энергия их предсмертных конвульсий была претворена их автором в машинный эксцентризм их безумия. <…> Здесь машинности гораздо больше, чем безумия, в этом — новизна эксперимента.Сорокинские пирующие, как и он сам в «Жрать!» — сосредоточенно интроспективны, и о чём бы они ни говорили, это всё равно будет о них самих. <…> Сорокин запечатал в своих автоматических психотиках их историю, которую они (вместе с их литературой, культурой и так далее) «знали», не осознавая <…>. Поэтому интересны в его «Пире» те эпизоды, где он даёт мифу жить (и умирать) своим, а не сорокинским образом. Неинтересны <…> места, где он даёт говорить своей интроспекции — холст «своего» у него плохо загрунтован.

— Александр Пятигорский, 2001

Сорокин человек concretный, поэтому понятие «сочного описания» он понимает буквально и «линкует» слова с физиологией напрямую. <…> Русский язык, которым пользуется Сорокин, — это язык классического русского писателя-автократа: неторопливый, обстоятельный, со множеством причастных оборотов. <…> Понятное дело, что русский язык такого склада существует только на фоне тоталитарных режимов, где писателю отводится роль «инженера душ». Поэтому Сорокину удаются копии «царского» века или «сталинской эпохи» — и абсолютно не удаются оригиналы «современности».

— Глеб Шульпяков, «Съел?», 2001

	«Пир» совершеннейшим образом не борется ни с чем, а спокойно себе сосуществует со всем корпусом текстов русской лит-ры, кушает её кровь, свою ей отдаёт. Вот какие у нас идеи были сверхызлучательные десять лет назад — кое до кого их свет только-только доходить начал. — в пику Костырко
	— Вячеслав Курицын, 2001

… есть и принципиальная новизна: за немногими исключениями Сорокин уже пародирует не русскую классику или «соцреалистическое письмо», а самого себя. <…> Можно удивиться, но именно в этом «тереблении» и заключён интимный, главный и едва ли не единственный смысл этой прозы для самого Сорокина. Это уже не «работа на публику», не обслуживание коммерческих интересов издательства, а игра-для-себя в слова и буквы <…>. Но дело вовсе не в эпатаже. <…> Ибо стиль нашего времени — стиль буквализма <…>. Государство вдруг (точнее, вновь) стало в специфическом смысле заказывать и глотать подряд все «блюда»: гражданское общество, правовые институты, СМИ, церковь… Чтобы ничего «вкусного» не осталось вне государственного тела. Перестав быть коммунистическим, наше государство не утратило своей «заглотной» сущности. В итоге пищей на глобальном «пиру» каннибалов становится человек. <…> Сорокин оказался не блюдом для гурманов стиля, а ангажированным современностью публицистом, а его книга — зеркало российской действительности, отражение в котором отвратительно точно в той мере, в какой отвратителен оригинал.

— Михаил Золотоносов, «Окорок Сорокина под соусом „Модерн“», 2001

… «Пир» — шаг в сторону от читателя. <…> Иные из составляющих сорокинского «Пира» так же тоскливы, как бесконечная строка из одной буквы «аааааааа» на четырёх страницах в финале [пятой части] «Нормы». <…> То, что «Пир» — своеобразная хрестоматия Сорокина, где каждая новелла отсылает к самому себе, об этом <…> написали едва ли не все, кто поспешил откликнуться на книгу <…>. Не знаю, кто тут первый сказал «а». Возможно, было сказано хором. <…> И хоть бы кто-нибудь объяснил при этом, каким образом самоповтор, самоцитата и пережёвывание ранее съеденного сообщают «литературному вампиру», демонстративно питавшемуся кровью сначала советской, а потом русской литературы, статус мегазвезды? На сорокинском пиру, конечно, могут подать куски прошлогоднего зайца с излюбленной подливкой копрофага в качестве последнего охотничьего трофея, но зачем же гипнотически твердить, что это вкуснее свежатины?

— Алла Латынина, «Рагу из прошлогоднего зайца», 2001

	Проза Сорокина как чёрная месса: здесь творятся такие же таинственные, жестокие и бесстыдные обряды. Когда-то книги Сорокина были чтением для филологов. Теперь писатель кроит свою прозу по меркам популярных трэш триллеров и кислотно-виртуальных опусов.
	— «Книжное обозрение»

	… «Пир» разочаровал, и зашуршали колобки да аспиды по сусекам: нешто исписался?
	— Дмитрий Бавильский, «Новости книжного мира», 2002

… «Пир» — самое, на мой взгляд, глубокое и исчерпывающее из его произведений, рассматривает наиболее болезненные точки современной цивилизации. <…> предъявляется всё, чему поклоняется современный человек, — все удовольствия, который он фетишизирует, представлены в сборнике как на блюде: секс, стол, стул… Словом, всех, кто хочет заниматься критикой современного общества, кто желает детально исследовать, как оно со вкусом гниёт и сгнивает — прошу к Владимиру Сорокину. Он делает это блестяще: остроумно, беспощадно, холодно, без всякого спуска и сострадания к «несчастному сукину сыну», по выражению Фолкнера. Мне, откровенно говоря, всегда бывает этого самого «несчастного сукина сына» жалко. Я видела кадры кинохроники, где освобождённые узники фашистского концлагеря разрывают на части спрятавшегося эсэсовца, и ужаснулась, как эти живые скелеты, ещё котелка солдатской каши не съевшие, вырывают глаза из живого негодяя. <…> Мне иногда хочется, чтобы Сорокин ошибся. Но он совершенно безошибочен в видении мерзостей, которые в девятнадцатом веке были «свинцовыми», а в двадцатом — из крови, мочи и кала. Двадцать первый предлагает усиленный вариант — то же самое, но детское…

— Людмила Улицкая, «Неоязычество и мы», 2004