Другие берега: различия между версиями

{{Q|Первобытная пещера, а не модное лоно, ― вот (венским [[мистика]]м наперекор) образ моих игр, когда было три-четыре года. Передо мной встаёт большой диван, с [[клевер]]ным крапом по белому кретону, в одной из гостиных нашего деревенского дома: это массив, нагроможденный в эру доисторическую. История начинается неподалёку от него, с [[флора|флоры]] прекрасного архипелага, там, где крупная [[гортензия]] в объёмистом вазоне со следами земли наполовину скрывает за облаками своих бледно-голубых и бледно-зелёных соцветий пьедестал мраморный Дианы, на которой сидит [[муха]]. Прямо над [[диван]]ом висит батальная гравюра в раме из [[чёрное дерево|чёрного дерева]], намечая ещё один исторический этап. Стоя на пружинистом кретоне, я извлекал из её смеси эпизодического и аллегорического разные фигуры, смысл которых раскрывался с годами; раненого [[барабан]]щика, трофеи, павшую [[лошадь]], усаче́й со штыками и неуязвимого среди этой застывшей возни, бритого [[император]]а в походном сюртуке на фоне пышного штаба. С помощью взрослого домочадца (которому приходилось действовать сначала обеими руками, а потом мощным коленом), диван несколько отодвигался от стены (здравствуйте, дырочки штепселя). Из диванных валиков строилась крыша; тяжёлые подушки служили заслонами с обоих концов. Ползти на четвереньках по этому беспросветно-черному туннелю было сказочным наслаждением. Делалось душно и страшно, в коленку впивался кусочек [[орех]]овой скорлупы, но я все же медлил в этой давящей мгле, слушая тупой звон в [[уши|ушах]], рассудительный звон [[одиночество|одиночества]], столь знакомый малышам, вовлечённым игрой в пыльные, грустно-укромные углы.<ref name="Палата">''Владимир Набоков''. «Другие берега». — М.: Книжная палата, 1988 г.</ref>|Автор=}}

 

 

* Привередничать и корячиться Мнемозина начинает только тогда, когда доходишь до глав юности. И вот еще соображение: сдается мне, что в смысле этого раннего набирания мира русские дети моего поколения и круга одарены были восприимчивостью поистине гениальной, точно судьба в предвидении катастрофы, которой предстояло убрать сразу и навсегда прелестную декорацию, честно пыталась возместить будущую потерю, наделяя их души и тем, что по годам им еще не причиталось. Когда же все запасы и заготовки были сделаны, гениальность исчезла, как бывает оно с вундеркиндами в узком значении слова — с каким-нибудь кудрявым, смазливым мальчиком, управлявшим оркестром или укрощавшим гремучий, громадный [[рояль]], у пальмы, на освещенной как Африка сцене, но впоследствии становящимся совершенно второстепенным, лысоватым музыкантом, с грустными глазами и какой-нибудь редкой внутренней опухолью, и чем-то тяжелым и смутно-уродливым в очерке евнушьих бедер. Пусть так, но индивидуальная тайна пребывает и не перестает дразнить мемуариста.

 

 

* …я обязан особому оттенку, в который с тех пор окрасилась тоска по родине. Она впилась, эта [[тоска]], в один небольшой уголок земли, и оторвать её можно только с жизнью. Ныне, если воображаю колтунную траву Яйлы или [[Урал]]ьское ущелье, или солончаки за Аральским морем, я остаюсь столь же холоден в патриотическом и ностальгическом смысле, как в отношении, скажем, [[полынь|полынной]] полосы Невады или [[рододендрон]]ов Голубых Гор; но дайте мне, на любом материке, лес, поле и воздух, напоминающие Петербургскую губернию, и тогда [[душа]] вся перевертывается. Каково было бы в самом деле увидать опять Выру и Рождествено, мне трудно представить себе несмотря на большой [[опыт]]. Часто думаю: вот, съезжу туда с подложным [[паспорт]]ом, под фамильей Никербокер…