Дворянское гнездо: различия между версиями

{{Q|ФедорФёдор Иванович Лаврецкий... происходил от старинного [[Дворянин|дворянского]] племени. Родоначальник Лаврецких выехал в княжение Василия Темного из [[Пруссия|Пруссии]] и был пожалован двумястами четвертями земли в Бежецком верху. ...Богаче и замечательнее всех Лаврецких был родной прадед ФедораФёдора Иваныча, Андрей, человек жестокий, дерзкий, умный и лукавый. До нынешнего дня не умолкла молва об его самоуправстве, о бешеном его нраве, безумной щедрости и алчности неутолимой. Он был очень толст и высок ростом, из лица смугл и безбород, картавил и казался сонливым; но чем он тише говорил, тем больше трепетали все вокруг него. Он и жену достал себе под стать. Пучеглазая, с ястребиным носом, с круглым желтым лицом, [[Цыгане|цыганка]] родом, вспыльчивая и мстительная, она ни в чем не уступала мужу, который чуть не уморил еееё и которого она не пережила, хотя вечно с ним грызлась. Сын Андрея, Петр, ФедоровФёдоров дед, не походил на своего отца; это был простой степной [[барин]], довольно взбалмошный, крикун и копотун, грубый, но не злой, хлебосол и псовый охотник. ...Жена Петра Андреича была смиренница; он взял еееё из соседнего семейства, по отцовскому выбору и приказанию; звали еееё Анной Павловной. ...Она прижила с ним двух детей: сына Ивана, ФедороваФёдорова отца, и дочь Глафиру. Иван воспитывался не дома, а у богатой старой тетки, княжны Кубенской: она ...приставила к нему гувернера, француза, бывшего аббата, ученика Жан-Жака [[Руссо]], некоего m-r Courtin de Vaucelles, ловкого и тонкого проныру... Ивану пошел всего двадцатый год, ...пришлось ему поневоле вернуться в [[Деревня|деревню]], к отцу. Грязно, бедно, дрянно показалось ему его родимое гнездо... Случилось так, что в числе горничных Анны Павловны находилась одна очень хорошенькая девушка, с ясными, кроткими глазками и тонкими чертами лица, по имени Маланья, умница и скромница. Она с первого разу приглянулась Ивану Петровичу; и он полюбил еееё: он полюбил еееё робкую походку, стыдливые ответы, тихий голосок, тихую улыбку; с каждым днем она ему казалась милей. И она привязалась к Ивану Петровичу всей силою души, как только русские девушки умеют привязываться,  — и отдалась ему. В помещичьем деревенском доме никакая [[тайна]] долго держаться не может: скоро все узнали о связи молодого барина с Маланьей; весть об этой связи дошла, наконец, до самого Петра Андреича. ...Поднялся гвалт, крик и гам... [Иван Петрович и Маланья сбежали в другую деревню, потом Иван Петрович уплыл в Лондон.] Несколько месяцев спустя получил он письмо от Пестова. Добрый помещик поздравлял Ивана Петровича с рождением сына, явившегося на свет в селе Покровском 20  августа 1807  года и нареченного ФедоромФёдором в честь святого мученика Феодора Стратилата.|Автор=|Комментарий=Глава VIII (Родословная главного героя Лаврецкого)}}

Таким-то нашел его Иван Петрович и, не теряя времени, принялся применять к нему свою систему. «Я из него хочу сделать человека прежде всего, un homme,  — сказал он Глафире Петровне,  — и не только человека, но спартанца». Исполнение своего намерения Иван Петрович начал с того, что одел сына по-шотландски: двенадцатилетний малый стал ходить с обнаженными икрами и с петушьим пером на окладном картузе; шведку заменил молодой швейцарец, изучивший [[гимнастика|гимнастику]] до совершенства; [[музыка|музыку]], как занятие недостойное мужчины, изгнали навсегда; естественные науки, международное право, [[математика]], столярное ремесло, по совету Жан-Жака Руссо, и геральдика, для поддержания рыцарских чувств,  — вот чем должен был заниматься будущий «[[человек]]»; его будили в четыре часа утра, тотчас окачивали холодною водой и заставляли бегать вокруг высокого столба на веревке; ел он раз в день по одному блюду, ездил верхом, стрелял из арбалета; при всяком удобном случае упражнялся, по примеру родителя, в твердости воли и каждый вечер вносил в особую книгу отчет прошедшего дня и свои впечатления... «Система» сбила с толку мальчика, поселила путаницу в его голове, притиснула еееё; но зато на его [[здоровье]] новый образ жизни благодетельно подействовал...|Автор=|Комментарий=Глава IX (Воспитание Лаврецкого)}}

{{Q|...И всегда, во всякое время тиха и неспешна здесь [[жизнь]], кто входит в еееё круг  — покоряйся: здесь незачем волноваться, нечего мутить; здесь только тому и удача, кто прокладывает свою тропинку не торопясь, как пахарь борозду плугом. И какая сила кругом, какое здоровье в этой бездейственной тиши! Вот тут, под окном, коренастый лопух лезет из густой травы; над ним вытягивает зоря свой сочный стебель, [[w:Гвоздика травянка|богородицыны слезкислёзки]] ещеещё выше выкидывают свои розовые кудри; а там, дальше, в полях, лоснится рожь, и овес уже пошел в трубочку, и ширится во всю ширину свою каждый лист на каждом дереве, каждая травка на своем стебле. На [[женщина|женскую]] любовь ушли мои лучшие года, пусть же вытрезвит меня здесь скука, пусть успокоит меня, подготовит к тому, чтобы и я умел не спеша делать [[дело]].|Автор=Лаврецкий|Комментарий=Глава XX (Размышления Лаврецкого после возвращения в деревню из заграницы)}}

{{Q|[К Лаврецкому приезжает Михалевич, «бывший его товарищ по [[университет]]у», родом из [[Украина|Малороссии]].] Четверти часа не прошло, как уже загорелся между ними спор, один из тех нескончаемых споров, на который способны только [[русские]] люди. С оника, после многолетней разлуки, проведенной в двух различных мирах, не понимая ясно ни чужих, ни даже собственных мыслей, цепляясь за слова и возражая одними словами, заспорили они о предметах самых отвлеченных  — и спорили так, как будто дело шло о жизни и смерти обоих: голосили и вопили так, что все люди всполошились в доме...|Автор=|Комментарий=Глава XXV (Спор Лаврецкого с Михалевичем)}}

{{Q|Для иных людей [[брак]] по любви может быть несчастьем; но не для вас, с вашим спокойным нравом, с вашей ясной душой! Умоляю вас, не выходите замуж без любви, по чувству [[долг]]а, отреченья, что ли… Это то же безверие, тот же расчет  — и ещеещё худший.|Автор=Лаврецкий Лизе|Комментарий=Глава XXIX}}

{{Q|«[[Россия]],  — говорил {{comment|он|Паншин}},  — отстала от [[Европа|Европы]]; нужно подогнать еееё. Уверяют, что мы молоды,  — это вздор; да и притом у нас изобретательности нет; сам [[Алексей Степанович Хомяков|Х<омяко>в]] признается в том, что мы даже мышеловки не выдумали. Следовательно, мы поневоле должны заимствовать у других. Мы больны, говорит [[Лермонтов]],  — я согласен с ним; но мы больны оттого, что только наполовину сделались европейцами; чем мы ушиблись, тем мы и лечиться должны.... У нас,  — продолжал он,  — лучшие головы... давно в этом убедились; все [[народ]]ы в сущности одинаковы; вводите только хорошие учреждения  — и дело с концом. Пожалуй, можно приноравливаться к существующему народному [[быт]]у; это наше дело, дело людей… (он чуть не сказал: государственных) служащих; но, в случае нужды, не беспокойтесь: учреждения переделают самый этот быт». ...Лаврецкий поднялся и начал возражать Паншину; завязался спор. Лаврецкий... спокойно разбил Паншина на всех пунктах. Он доказал ему невозможность скачков и надменных переделок с высоты чиновничьего самосознания  — переделок, не оправданных ни знанием родной земли, ни действительной верой в [[идеал]], хотя бы отрицательный; привел в пример свое собственное воспитание, требовал прежде всего признания народной [[правда|правды]] и [[смирение|смирения]] перед нею  — того смирения, без которого и смелость противу лжи невозможна; не отклонился, наконец, от заслуженного, по его мнению, упрека в легкомысленной растрате времени и сил.

—  Все это прекрасно!  — воскликнул, наконец, раздосадованный Паншин,  — вот вы, вернулись в Россию,  — что же вы намерены делать?

—  Пахать [[земля|землю]],  — отвечал Лаврецкий,  — и стараться как можно лучше еееё пахать.|Автор=|Комментарий=Глава XXXIII (Спор «западника» Паншина со «славянофилом» Лаврецким)}}

{{Q|Лизу сперва испугало серьезное и строгое лицо новой няни; но она скоро привыкла к ней и крепко полюбила. Она сама была серьезный ребенок... {{comment|Агафья|няня}} рассказывает ей не [[Сказка|сказки]]: мерным и ровным голосом рассказывает она житие Пречистой Девы, житие отшельников, угодников Божиих, [[святой|святых]] мучениц... Агафья и [[молитва|молиться]] еееё выучила. Иногда она будила Лизу рано на заре, торопливо еееё одевала и уводила тайком к заутрене; Лиза шла за ней на цыпочках, едва дыша; холод и полусвет утра, свежесть и пустота [[Церковь|церкви]], самая таинственность этих неожиданных отлучек, осторожное возвращение в дом, в постельку,  — вся эта смесь запрещенного, странного, святого потрясала девочку, проникала в самую глубь еееё существа.

...Вся проникнутая чувством долга, боязнью оскорбить кого бы то ни было, с сердцем добрым и кротким, она любила всех и никого в особенности; она любила одного [[Бог]]а восторженно, робко, нежно. Лаврецкий первый нарушил еееё тихую внутреннюю жизнь. Такова была Лиза.|Автор=|Комментарий=Глава XXXV (Воспитание Лизы Калитиной)}}

{{Q|—  Вы услышите, может быть… но что бы ни было, забудьте… нет, не забывайте меня, помните обо мне.

—  Мне вас забыть…

—  Довольно, прощайте. Не идите за мной.

—  Лиза,  — начал было Лаврецкий…

—  Прощайте, прощайте!  — повторила она, ещеещё ниже опустила вуаль и почти бегом пустилась вперед.|Автор=|Комментарий=Глава XLIV (Прощание Лаврецкого с любовницей Лизой)}}

{{Q|{{comment|Он|Лаврецкий}} утих и  — к чему таить правду?  — постарел не одним лицом и телом, постарел душою; сохранить до старости сердце молодым, как говорят иные, и трудно и почти смешно; тот уже может быть доволен, кто не утратил [[Вера|веры]] в [[добро]], постоянства воли, охоты к деятельности. Лаврецкий имел право быть довольным: он сделался действительно хорошим хозяином, действительно выучился пахать землю и трудился не для одного себя; он, насколько мог, обеспечил и упрочил быт своих [[крестьяне|крестьян]].|Автор=|Комментарий=Эпилог}}

{{Q|Играйте, веселитесь, растите, [[молодость|молодые]] силы, жизнь у вас впереди, и вам легче будет жить: вам не придется, как нам, отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди мрака; мы хлопотали о том, как бы уцелеть  — и сколько из нас не уцелело!  — а вам надобно дело делать, работать, и благословение нашего брата, старика, будет с вами. А мне, после сегодняшнего дня, после этих ощущений, остается отдать вам последний поклон  — и, хотя с печалью, но без зависти, безо всяких темных чувств, сказать, в виду конца, в виду ожидающего Бога: «Здравствуй, одинокая [[старость]]! Догорай, бесполезная жизнь!»|Автор=Лаврецкий|Комментарий=Эпилог (Размышления Лаврецкого в доме Калитиных)}}