Высокий замок (Лем): различия между версиями

[досмотренная версия][досмотренная версия]
Содержимое удалено Содержимое добавлено
мНет описания правки
Нет описания правки
Строка 49:
{{Q|Оказывается, что если только потребовать четкости и очень строгой определенности, если точность продвигать чрезмерно далеко, то уже невозможно отделить объективные факты от их интерпретаций, поскольку у истоков языка его исходные элементы, отдельные слова, равно как и законы грамматики и синтаксиса, являются интерпретациями, а не абсолютно точными фотографиями предметов или психических явлений. Конечно, подобная констатация не утешение, хотя в какой-то степени она и может снять с нас тяжесть греха. Избыток знания зачастую оказывается бременем, балластом, ограничивающим свободу действия. Тот, кто хорошо знает, сколько «теорий ребёнка» существует в психологии или антропологии, должен отдавать себе отчет в том, что как бы он ни желал, как бы ни стремился быть прямолинейным, искренним, подлинным — предрасположения его интеллекта, характера неизбежно будут сносить его в сторону одного из этих теоретических положений, ибо того ребёнка, которым он был, он видит сквозь набор линз, надетых на нос последующими годами жизни, и тут уж ничего не попишешь.|Оригинал=}}
 
{{Q|... мне кажется, следовало бы собрать последние экземпляры школьных парт, если они вообще ещё где-то сохранились, и поместить в музеи на равных правах с остатками [[w:Мустьерская культура|мустьерской]] или [[w:Ориньякская культура|ориньякской]] культур. Палеолитический человек занимался резьбой по камню, гимназический — по парте. Это был благодатный материал. Мудрые столяры проектировали их, имея в виду бесчисленные волны учеников, которые непрекращающимся прибоем будут пытаться изничтожить деревянные оковы. Края парт со временем стали гладкими, словно слоновая кость, потому что за них спазматически хватались бесчисленные поколения вызванных отвечать гимназистов. Пот и чернила настолько впитались в толстые доски, что постепенно они приобрели свой неописуемый серо-буро-малиновый цвет; стальные перья, лезвия перочинных ножей и просто ногти, а кто знает, может быть, и зубы, испещрили их вязью таинственных знаков, иероглифических письмен, слои которых накладывались один на другой, ибо каждое очередное поколение закрепляло и продолжало труд предыдущих; так появились глубокие и глубокомысленные рытвины, несравненную же гладкость отверстиям от выпавших сучков придал сизифов труд лекционных часов; но и это ещё не все. Когда обострения достигали апогея и приходилось сидеть, заложив руки за спину, глаза, эти слуги души, над которыми учителя уже не властны, в последней попытке уклониться от получения знаний почивали на рисунке древесных слоев; при соответствующей сосредоточенности можно было начисто оглохнуть к учительским словам. Как [[Гамлет]], если б его заключить в ореховую скорлупу, чувствовал бы себя владыкой бескрайних просторов, так и каждый из нас мог благодаря парте сливаться с абстрактными меандрами её поверхности, охваченный сладостным обалдением, передохнуть в этой двуличной разновидности эскапизма. Вероятно, вырезать ерунду можно и на полированной крышке стола, но это уже типичное не то. Это делалось без уверенности, а стало быть, и без артистизма, скорее по инерции.|Оригинал=}}
 
{{Q|... нет такого предмета, который нельзя было бы поставить на службу целям, противоречащим намерениям их создателей.|Оригинал=}}
Строка 84:
{{Q|… утверждают, что искусству приносит смерть безграничная свобода выбора, сознание условности правил искусства, ибо тот, кто знает, что можно написать книгу любым способом и на любую тему, не напишет ни одной значительной книги. Тот, кто понял, что на полотне можно изобразить всё, что душе угодно и как угодно, найдёт в разверзшейся перед ним свободе могилу творческих возможностей.|Оригинал=}}
 
{{Q|Как... как бы естественную, необходимость, ощущениечувство, что мы общаемся с единственно возможным и допустимым решением проблемы, пробуждает в нас каждое крупное произведение искусства. Господь Микеланджело с мощной курчавой бородой, в складчатых одеждах, с босыми ногами, испещренными жилами, не родился не из свободного воображения мастера. Художник должен был подчиниться абсолютной букве предписаний, берущих истоки в книгахКнигах «Откровения». На месте Микеланджело современный художник, душа которого размякла от скептицизма, этого испарения знаний, на каждом шагу сталкивался бы с парадоксами, дилеммами, нонсенсами там, где мастер Возрождения не испытывал никаких сомнений. На ногах богаБога короткие ногти. Если богБог подобен телом человеку, ногти должны расти. Коль он существует вечно, они должны были бы разрастись и превратиться в роговые змеи, устремляющиеся с нагих пальцев ко всем галактикам одновременно, заполнить небо потоками извивающейся, перепутавшейся роговины. Это возможно? Так надо рисовать? А если сказать себе, что это не так, то возникает проблема божественного педикюра. Ногти могут быть короткими или потому, что их подрезают, или благодаря вмешательству чуда — ведь тот, кто может останавливать солнцесолнца, может приостановить и рост ногтей. Оба выхода недопустимы: первый отдает маникюрным кабинетом, второй — неприятным привкусом атеизма, и тот и другой — богохульством. Ногти должны быть короткими без всяких вопросов и анализовразбирательств.
Здесь мы сталкиваемся со спасительным ограничением, делающимпозволившим возможнымвозникнуть возникновениебольшому большогоискусству. искусства,Это котороеограничение актом веры пресекает потенциально беспредельный поток вопросов. Естественно, строгая дисциплина, навязанная литургией, должна стать внутренней потребностью, превратиться в добровольно надеваемую огненную власяницу души, стать границей, принимаемой с горячим сердцем, а не охраняемой полицией. Существуют ограничения мистические и полицейские; и если эти вторые не приводят к возникновению великих произведений, то тольколишь потому, что полицейский контролирует других,; он не является вдохновенным служителем собственного искусства, обожествляющим служебные инструкции. ПосемуПоэтому запрет должен идти свыше, грань должна быть обозначенадана в откровении и принята пылким и не вопрошающим ни о каких полномочиях или обоснованиях сердцем, должна быть бесспорной, как бесспорны листья, звезды, песок под ногами или форма человеческого тела,. Поэтому вера должна воплотиться в совершенно негибкую, абсолютную реальность. И лишь так дух — связанный, покорный, но старательныйпытающийся, послушныйс духнеизменным послушанием, выразить мир и себя, располагая столь ограниченным свободныммалым пространством для изобретательности, в узкой полосе свободы создает великие произведения. Это относится ко всем разновидностямформам искусства, которымкоторыми свойственнаруководит смертельная серьезность, сводящим наформам, нетисключающим дистанциюотстранение, иронию, насмешку — разве можно смеяться над гравием, крыльямиптичьим птицкрылом, заходамизаходом луны и солнца? ТакТанец, например, танец представляетявляет собою лишь кажущуюся свободу — танцор только разыгрываетиграет еёв нее, поподчиняясь сутина дела полностью подчиняясьделе диктату партитуры, которая регулируетзадает каждое его заранее обдуманное им движение, а индивидуальное же самовыражение возникаетпоявляется только в щелочках, оставленных для интерпретации.
Конечно, стольтакие высокиевозвышенные ограничения можно найти и за пределамивне религии, но тогда им придетсяприходится придатьпридавать сакральный характер, поверить ви товерить, что они неизбежны, а не надуманны. Сознание того, что можно сделатьделать совсем иначепо-иному, отвержениеотказ от неодолимойжесткой необходимости в пользу океана осознанныхосвоенных техник, стилей, приемов, методов, сковывает мысль и руки свободой выбора.<!--б.ч.|Оригинал=|Комментарий=Развитие мысли перевод[[Гёте]] 1-гоиз издания,последних отличиятрёхстиший смысластихотворения незнач«Природа и искусство» (1800).-->|Оригинал=}}
 
{{Q|Описки — обычное канцелярское дело, мелкие ошибки — всего лишь банальность, клякса на фотографии Бытия, местное повреждение его верного, а стало быть, идеально несамостоятельного изображения. Лишь массивное здание ошибок, по-настоящему сложное, может стать прибежищем духа, местопребыванием самостоятельных значений, строением, все менее зависящим от оригиналов, версией явлений, высвобожденной из-под натуралистического диктата, — одним словом, новой, противостоящей заданной Редакцией Бытия. Кульминацией ошибки является, естественно, философская система, то есть комплекс ценностей, ради которых стоит жить и умирать. Вот она — дорога ввысь, на которой недоразумение становится откровением, ходульная ложь — эпосом, насилие над логикой — поэзией, а упорствование в ошибке — величайшей верностью, на которую способен человек.|Оригинал=}}
Строка 99:
 
{{Q|... канцелярствовать с вдохновением невозможно,..|Оригинал=}}
 
{{Q|Когда-то художник, живописец, скульптор изготовляли предметы общественно необходимые; это были орудия — правда, своеобразные: они помогали умершим переноситься в вечность, заклятиям — свершаться, молитвам — обретать литургическую полноту, бесплодной женщине — зачать, герою — получить сакральное отличие. Эстетическая сторона этих орудий была их составляющей, усиливавшей действие, вспомогательной стороной, но никогда — доминантой, обособленной самоцелью. Поэтому художник имел четко обозначенное место на ступенях религиозной или государственной метафизики, он был инженером, реализующим тему, а не её автором; тематическое авторство приписывалось Откровению, Абсолюту, Трансцендентности; отсюда, как следствие, барьеры суровых ограничений, о которых так много сказано, отсюда и тавтологичность тогдашнего искусства, которое в общем-то не говорит ничего нового, поскольку всегда повторяет на память отлично известные идеи: Распятие, Благовещение, Успение, акт размножения, выраженный в приапических символах, борьбу [[w:Ангра-Майнью|Аримана]] с [[w:Ахура Мазда|Ормуздом]]. Художник, неповторимый гений, контрабандой протаскивал — если можно так выразиться — свою индивидуальность в глубины полотен, скульптур и алтарей, и сила его таланта проявлялась в прядюй зависимости от его изобретательности. Вопреки невольному подчинению литургическим рецептам, она могла в узкой полосе дозволенного, то есть не до конца кодифицированного, проявить свое присутствие — в принципе неисчислимыми способами. Он мог чуть нарушить окаменелые догмы, расшатать их, мог заставить их звучать более или менее явно в унисон с реальностью своего времени, мог, наоборот, проявить своё «я» в произведении с помощью системы диссонансов, едва ощутимых противоречий, в интерпретации которых мы можем сегодня решительно ошибаться, ибо то, что в фигурах раннеготических святых мы воспринимаем как преднамеренно наивное, даже юмористическое, отнюдь не обязательно было таким для живших в то время людей. Правда, я охотно бы понаблюдал за минами многих из этих творцов, когда они оказывались один на один с возникающим образом. Эта контрабанда личности в область метафизической догматики представляется мне увлекательнейшим делом, ибо во многих шедеврах я ощущаю активное присутствие творца, обнаруживаю это как своеобразную фальшь, как, может быть, одним подсознанием отмеренные микроскопические дозы богохульства, ядовитая щепотка которого, как это ни парадоксально, ещё больше усиливает официальную сакральность темы. Но здесь не место для такого обсуждения. Эпоха миновала. Дом рабства<ref>Библеизм (Исх. 20:2).</ref> рухнул под ударами технической цивилизации, и художник оказался ужасающе свободным. Вместо тематики Десяти заповедей — бесконечность мира, вместо откровения — свободный поиск, вместо наказа — выбор. Возникают эволюционные ряды: нагая натура, огрубленная нагая натура, абстракция тела в камне, геометрический намёк на него, фрагмент, обрубок, руина торса или головы; наконец некто, копаясь в высохшем русле реки, выбирает из миллиарда голышей один из-за его особой формы и несет на выставку. Обработка не обязательна, достаточно отбора. Таким образом, словно бы неумышленно, от случайности в роли Всеведущего Провидения переходят к случайности как статистической теории, слепому клокотанию сил, обрабатывающих камни в речном потоке, от Сознательного создателя — к созиданию наобум, от Необходимости к Случайности.
Не только художник страдает от избытка свободы; аудитория не в лучшем положении. Начинается своеобразная игра между художественными заявками и их одобрением или отвержением. Над мировой шахматной доской этих игр возвышается отгоняемый экзорцизмами знатоков и специалистов мучительно надоевший демон всеобщей неуверенности.|Оригинал=}}
 
{{Q|Современный художник пытается стать ребёнком в самом сердце цивилизации, в ребёнке — отыскать спасительные ограничения. Ибо только он, ребёнок, не ведает сомнений, ничего не знает о потопе условностей, только его игры ещё остаются до смешного серьёзными. Но найдёт ли ищущий то, что пытается отыскать, скрывшись в ребёнке от бездны чрезмерных свобод? Художник жаждет вернуться к праначалу, туда, где труд был одновременно и игрой и творческим актом, где труд являлся и самовознаграждением, вне себя бессмысленным, самоцельным... <…> ... ищущий ограничений в ребёнке, в нём не умещается.|Оригинал=}}
Строка 120 ⟶ 123 :
== См. также ==
* [[Предисловие к «Высокому замку» (Бестужев-Лада)|Предисловие]] И. В. Бестужева-Лады к «Высокому замку» (1969)
 
== Примечания ==
{{примечания}}
 
[[Категория:Литературные произведения по алфавиту]]