Провокация (Лем): различия между версиями

[досмотренная версия][досмотренная версия]
Содержимое удалено Содержимое добавлено
эти цитаты почти ни на слово больше не могут быть сокращены без потери смысловой связности (вообще, читайте Лема полностью)
 
Нет описания правки
Строка 61:
 
=== {{comment|«Fremdkörper Tod»|«Инородное тело Смерть»}} ===
{{Q|В древности истребление целых народов или этнических групп было неотъемлемой частью правил ведения войны. Христианство положило конец резне, не имевшей иного обоснования, кроме одной лишь ''возможности её совершения''. Отныне, чтобы убивать, надлежало указать вину убиваемых например, иноверие, и в Средние века так оно чаще всего и было. Средневековье осуществило род симбиоза со смертью как судьбой, уготованной человеку волей Всевышнего; [[w:четыре всадника Апокалипсиса|четыре всадника Апокалипсиса]], «плач и скрежет зубовный» <ref>[[Евангелие от Матфея]] 22: 13</ref>, [[w:Пляска смерти|пляски скелетов]], «[[w:чёрная смерть|чёрная смерть]]» и «[[w:Сошествие Христа в ад|Höllenfahrt]]» стали естественными спутниками человеческого существования, а смерть орудием Провидения, уравнивающего нищих с монархами. Это оказалось возможно как раз потому, что Средневековье было совершенно беспомощно перед смертью.
<…> ничто не могло противостоять напору смерти или хотя бы позволить принять её как удел всего живого, ибо христианство резкой чертой отграничило человека от остальной природы. Но как раз высокая смертность, непродолжительность жизни и примирили Средневековье со смертью смерть получила самое высокое место в культуре, устремленной к потустороннему. Смерть была ужасающей тьмой, только если смотреть на неё ''отсюда''; созерцаемая с ''той стороны'', она оказывалась переходом к вечной жизни через Страшный суд, который, как он ни страшен, всё же не обращает человека в ничто. Такого накала эсхатологических чаяний нам не дано даже отдаленно себе представить; в памятных словах, принадлежащих христианину «Убивайте всех, Господь узнает своих»<ref>По преданию, эти слова произнёс папский легат [[w:Арнольд Амальрик|Арнольд Амальрик]] во время одного из [[w:Альбигойский крестовый поход|Крестовых походов против еретиков-альбигойцев]].</ref>, которые кажутся нам изощренным кощунством, нашла выражение глубочайшая вера.
Современная цивилизация есть, напротив, движение ''прочь'' от смерти. Социальные реформы, успехи медицины, причисление проблем, которые прежде были сугубо личной заботой (болезнь, старость, увечье, нужда, личная безопасность, безработица), к разряду проблем общественных, всё это ''изолировало'' смерть; по отношению к ней социальные реформы оставались бессильными, и потому она становилась делом всё более ''частным'', в отличие от прочих невзгод, которым общество хоть как-то могло помочь. Социальное обеспечение, особенно в «государстве всеобщего благосостояния», сокращало область нужды, эпидемий, болезней, жизнь становилась всё комфортабельней, но смерть по-прежнему оставалась смертью. Это выделяло её среди других составляющих человеческого бытия и делало «лишней» с точки зрения доктрин, которые ставили целью улучшение жизни и которые мало-помалу стали универсальной религией обмирщённой культуры. Тенденция к отчуждению смерти особенно усилилась в XX веке, когда даже из фольклора исчезли её «одомашненные персонификации» [[w:Ангел Смерти|Ангел Смерти]], Курносая или Гость без лица; по мере того как культура из суровой законодательницы превращалась в послушную исполнительницу желаний, смерть, лишённая всякой потусторонней санкции и не принимаемая, как прежде, безропотно, становилась чужеродным в культуре телом, обессмысливалась всё больше и больше, поскольку культура, эта заботливая опекунша и поставщик удовольствий, уже не могла наделить её каким-либо смыслом.
Но смерть, публично приговорённая к смерти, не исчезла из жизни. Не находя себе уголка в системе культуры, низвергнутая с прежних высот, она стала наконец прятаться и дичать. Вновь освоить её, вернуть ей прежнее место общество могло одним только способом: узаконив и регламентировав её. Но напрямик, в открытую, этого нельзя было объявить, и потому убивать следовало не во имя возвращения смерти в культуру, а во имя добра, жизни, спасения, и именно этот подход был возведён нацизмом в ранг государственной доктрины.|Оригинал=}}
 
{{Q|Обмирщенная цивилизация направила человеческую мысль по пути натуралистических поисков «виновников зла», притом любого. Потусторонний мир был аннулирован и на эту роль уже не годился, но отвечает же кто-то ''ибо кто-нибудь должен ответить за всё мировое зло''. Значит, надо обнаружить и указать виновника. В Средневековье достаточно было сказать, что евреи распяли Христа; в XX веке этого уже не хватало виновные должны были отвечать за любое зло. Для расправы с ними Гитлер воспользовался [[дарвинизм]]ом, учением, которое увидело последний, окончательный, выведенный за пределы культуры смысл смерти как обязательного условия [[эволюции|эволюции]] в природе. Гитлер понял это по-своему, искаженно и плоско, как заповедь и как образец, посредством которого Природа (он называл её Провидением) [[w:социальный дарвинизм|оправдывает и даже прямо предписывает]] выживание сильных за счёт слабых. Он, как и многие примитивные умы до него, «[[борьба за существование|борьбу за существование]]» понял дословно, хотя в действительности этот принцип не имеет ничего общего с физическим истреблением хищниками своих жертв (эволюция возможна только в условиях относительного равновесия между более и менее агрессивными видами: при полном истреблении слабых хищники вымерли бы от голода). Нацизм, однако, вычитал у Дарвина то, чего жаждал, сверхчеловеческое (а значит, всё-таки не потустороннее) отождествление убийства с самой сутью всемирной истории. Воспринятый в таком искажённом виде принцип борьбы за существование аннулировал этику как таковую, выдвинув взамен право сильного, последним выражением которого служит исход борьбы не на жизнь, а на смерть. Чтобы сделать еврейство достаточно страшным врагом, надлежало раздуть его мировую роль до абсурда; вот где лежат истоки паралогического мышления, которое привело к тотальной демонизации [[w:еврейство|еврейства]].
Это потребовало от нацистов поистине немалых усилий, так как противоречило повседневному опыту немцев, ведь евреи жили среди них столетиями и, как бы ни были они плохи даже если допустить обоснованность антисемитских предубеждений, всё-таки не заслуживали всесожжения вместе с неродившимися ещё младенцами, не заслуживали костров, рвов, печей и мельниц для размола костей; это было бы не только чудовищно, но к тому же совершенно абсурдно. Всё равно как если бы в педагогике появилась теория, предлагающая убивать детей, которые прогуливают уроки или крадут у товарищей.|Оригинал=}}
 
{{Q|... антисемитизм теряет свое значение не абсолютно, а только в историософской перспективе: на роль козла отпущения, отвечающего за все, в послегеноцидную эпоху евреи уже не годятся. Что же стало потом? Потом разыскание виновников «всяческого зла» вступило в фазу окончательной атомизации. После утраты веры в универсальную правду Всевышнего, после крушения веры в универсальное зло мирового еврейства был сделан ещё один шаг, последовательный и последний. Безапелляционность в установлении виновников зла достигает предела. Виновником может быть признан каждый.
В самом широком историософском плане мы наблюдаем многовековой процесс отчуждения смерти в гедонистической, реформаторской и прагматической культуре. Страх перед смертью, лишившейся прав гражданства, нашел выражение в законодательстве в виде исключения смертной казни из уголовных кодексов тех государств, которые дальше всего зашли на этом пути. И ещё в противоестественной и лишь на первый взгляд странной медицинской практике, когда врачи отказываются отключать от реанимационной аппаратуры умирающих, а фактически трупы, внешние признаки жизни которых поддерживаются благодаря перекачиванию в них крови. В обоих случаях никто не желает принять на себя ответственность за смерть. За декларациями об уважении к жизни кроется страх, причина которого ощущение беззащитности, беспомощности, а значит, ужасающей тщетности жизни перед лицом смерти. Этой беспомощности, этому страху перед умерщвлением соответствует такое возрастание ценности человеческой жизни, что правительства уступают шантажу, если на карту поставлена жизнь заложников, кто бы они ни были. Процесс зашел далеко, коль скоро правительства, вменяющие себе в обязанность соблюдать закон, нарушают его, если это дает надежду спасти кого-либо от смерти; и процесс этот ширится, он затронул уже международное право и даже священный с незапамятных времен иммунитет дипломатических представительств. А оптимизм и стремление к безграничному совершенствованию жизни побуждают культуру, убеждённую в своём техническом всемогуществе, попытаться реализовать воскрешение; и хотя специалистам известно, что «обратимая витрификация», то есть замораживание человека с надеждой на его воскрешение в будущем, невозможна (по крайней мере пока), тысячи богатых людей соглашаются на замораживание и консервацию собственных трупов в жидком азоте. Всё это примеры чудовищной юмористики в эсхатологии, полностью обмирщенной. Общество охотно принимает к сведению, что человек сотворён не Богом, но Добрыми Космическими Пришельцами, что зародыш цивилизации хранило не Провидение, но Заботливые Праастронавты со звёзд, что не ангелы-стражи, а летающие тарелки парят над нами, следя за каждым нашим шагом, что не преисподняя разверзается под ногами проклятых, но Бермудский треугольник, и оно не менее радо услышать, что жизнь можно запросто продлевать в холодильнике, а заботу о приятной и долгой жизни следует предпочесть упражнениям в добродетели.
И наконец, всё больше делается попыток так подправить, переиначить и подсластить сырую, необработанную смерть, чтобы её можно было освоить неметафизически и сделать пригодной для потребления. Отсюда спрос на эффектную смерть, на убийство и на агонию, поданные крупным планом, спрос на акул-людоедок, на грандиозные землетрясения и пожары, на оживление с экрана сцен реального геноцида ([[w:Холокост (мини-сериал)|«Holocaust»]]), отсюда поток садистской литературы и коммерческая эксплуатация сексуальных извращений, почти неотличимых от смертных мук, отсюда же цепи, кандалы и орудия для бичевания, весь этот реквизит псевдосредневековых застенков, популярный на американском потребительском рынке, отсюда, наконец, превращение как нельзя более реального риска смерти в ходовой товар готовность героев на час, рискуя жизнью, заработать на жизнь. И отсюда же популярность псевдонаучной литературы, наплодившей тьму книжек с экспериментальными доказательствами посмертной жизни, да так, что эти писания вступили в конфликт с церковной ортодоксией, которая не очень-то ясно представляет себе, как быть со столь непрошеным и столь сомнительным подкреплением. Последовательным этапам изгнания смерти из культуры Запада уделялось меньше внимания, чем её коммерческому освоению; исследований дождались наивные и броские ухищрения похоронной косметики и сценографии, но скальпель аналитической мысли, временами на удивление острый, не создал целостной историософской картины пути, который прошла цивилизация в своём противоборстве со смертью, смертью, лишённой санкции свыше и загадочного назначения, некогда примирявшего её с жизнью.|Оригинал=}}
 
{{Q|Чем рациональнее становилась цивилизация, тем бесхознее становилась в ней смерть, с которой нельзя уже было ни по-настоящему примириться, ни реально отречься от неё. А культура тем временем из самодержавной законодательницы превращалась в послушную опекуншу, всё нерешительнее оберегала собственную ортодоксию и шаг за шагом позволяла своим подопечным исполнять какие угодно прихоти, не исключая последней выхода из культуры, отрицания её норм. Но прежде чем хлынул поток субкультурных изобретений, одно чуднее другого, прежде чем Десять заповедей совершенно истлели, всеми покинутую территорию, отведенную смерти в средиземноморской культуре, смог захватить не самовластный в своих желаниях индивид, но лишь такой могущественный суверен, как государство; захватить, чтобы сделать её орудием самовозвеличения. Но даже оно ещё не могло решиться на это в мирное время и совершенно открыто. Развязанная этим государством война стала прикрытием и пособником геноцида, а за линией фронтов, отрезавших рейх от остального мира, возникла машина массового истребления.|Оригинал=}}
 
{{Q|... можно выдумать религию по заказу, но нельзя в неё по заказу уверовать...|Оригинал=}}
 
{{Q|Сходство между <нерелигиозным> терроризмом и гитлеризмом в том, что убийцы опять провозгласили себя справедливыми судьями. Но суд, каков бы он ни был, не от собственного имени действует, а во исполнение воли высших инстанций; так что надо было создать ''видимость'' верховной инстанции, неподвластной традиционным нормам религиозным, психиатрическим или бандитским. Следовало объявить себя орудием чего-то большего и более высокого, чем они сами; это ясно показывает «''частичность''» названий, которые все они дали своим группировкам («[[w:Фракция Красной Армии|''Фракция'' Красной Армии]]», а значит, не армия в целом, значит, это целое существует само по себе; «[[w:Первая линия (организация)|Первая Линия]]», а значит, есть ещё какие-то линии, какие-то резервные части; «[[w:Красные бригады|Красные Бригады]]», а значит, опять-таки только подразделения какой-то ''большей'', чем они сами, армии).|Оригинал=}}
 
{{Q|В тоталитарном государстве, где все человеческие дела стали государственным делом, только верховная власть имела право выбора жертвы. В государстве огромных личных свобод самозваные ликвидаторы зла<ref>Также, например, [[w:вигиланты|вигиланты]].</ref> свободны в его распознании и преследовании. Такая зависимость объясняет родство обоих явлений: их роднит отпущение убийцами собственных грехов. И тотальное подчинение авторитетам, и тотальное отрицание всякого подчинения сбрасывают со счетов совесть, по-разному приводя всё к той же кровавой развязке.|Оригинал=W państwie totalitarnym, w ktуrym wszystko co ludzkie uległo upaństwowieniu, tylko najwyższa władza była w prawie typowania ofiar, W państwie wielkich swobуd osobniczych byli samozwańczy likwidatorzy zła swobodni w jego rozpoznawaniu i ściganiu. Ta zależność wyjaśnia pokrewieństwo obu formacji — w rozgrzeszeniach, jakie dają sobie mordercy, bo zarуwno totalna uległość autorytetom jak totalna negacja wszelkiej uległości wyklucza z rachunku czynуw sumienie, rуżnymi drogami prowadząc do tożsamego finału we krwi.}}
 
{{Q|Терроризм, для которого главное не революция, а экзекуция, заимствует у левых лишь то, что может ему пригодиться в качестве фигового листка, вычёркивая и опуская все, что затрудняет или исключает убийство как способ существования. Будущее, которое требует человеческих жертв, для него такая же охранная грамота, какой для нацизма была идея тысячелетнего рейха. Террористы, вышедшие из движения и утратившие организационную связь с ним, одновременно утрачивают понимание мотивов своей яростной многолетней активности, и слушателям, которые с затаённым дыханием ожидают сенсаций, сообщают горсточку сплетен о лидерах, сплетен не менее заурядных, чем откровения о скудоумных [[Застольные беседы Гитлера|«Tischgespräche» Гитлера]] в кругу его ближайших соратников. <…> Ожидания тех, кто жаждет посвящения в тайну, напрасны: как передать состояние духа, в котором можно со спокойной совестью убивать? Ведь тайна кроется в дозволенности убийства, а не в умах убийц. Поэтому всё здесь может быть тривиальным и смётанным на скорую руку; пример тому старания (нацистов и террористов) избегать экзекуций на месте, поскольку убийство на месте типично уголовный обычай, а речь шла об убийстве санкционированном. Поэтому обреченных на смерть везли к месту казни, если только они не сопротивлялись, что казнящим очень не нравилось: сопротивление означает неуважение к правосудию, а террористы даже больше нацистов заботятся о формах законности в судопроизводстве и вынесении приговора им, лишенным авторитета государственной власти, приходится самим утверждать собственный авторитет. Но выбранные ими жертвы ни разу не были судимы по-настоящему, их тягчайшая вина всегда известна заранее. В этой непогрешимости терроризм не уступает Ватикану человекоубийства, каким хотел стать нацизм. Никакие убеждения и призывы, никакие мольбы, никакие ссылки на человеческую солидарность, на любые смягчающие обстоятельства, никакие просьбы о милосердии, никакие доказательства бессмысленности или хотя бы практической неэффективности убийства не собьют палачей с толку, ведь в их распоряжении имеется машина для доказательств, согласно которой умеренность и милосердие вещи не менее подлые, чем антиэкстремистское законодательство и охранительные репрессии. Мотивационная броня террористов достигает предела непробиваемости, при котором любое поведение противной стороны лишь подтверждает её виновность. Только этим можно объяснить и превосходное самочувствие, которое бывшие эсэсовцы демонстрируют на своих ежегодных съездах, и веру уцелевших [[w:Храм народов|гайанских сектантов]] в харизму [[w:Джонс, Джим|их чудовищного пророка]], веру, не поколебленную кошмаром самоистребления секты.
Любое оппозиционное движение, внешне похожее на псевдополитический экстремизм, пусть даже оно имеет все основания для борьбы против совершенно реального угнетения или эксплуатации, невольно играет на руку фальсификаторам, преподносящим убийство как орудие борьбы за правое дело, поскольку усиливает путаницу в оценке событий и мешает (а то и просто не позволяет) отличить вину-предлог от настоящей вины; впрочем, кто и где в этом мире невинен безусловно, как ангел? Так начинается соревнование в мимикрии, поражающее своей эффективностью. Вымышленное оправдание неотличимо от подлинного, и причиной тому не столько совершенство игры актеров-имитаторов, сколько не вполне чистая совесть общества, породившего послевоенный терроризм.
В конечном счёте убийственную агрессию отражают убийственные репрессии, полиция сперва стреляет, а уж потом идентифицирует личность убитого; демократия, защищаясь, в какой-то степени вынуждена отказываться от себя самой, так что экстремизм с его мистифицированными оправданиями провоцирует наконец такую реакцию, которая превращает фальсифицированное обвинение в обоснованное. Прагматически зло оказывается эффективней добра, коль скоро добро должно изменять себе, чтобы сдержать зло. Выходит, в этом противоборстве нет непогрешимой победной стратегии, и добродетель побеждает постольку, поскольку уподобляется противостоящему ей пороку.
Итак, урок, преподанный нашей эпохе гитлеризмом, не забыт. Можно силой сокрушить преступное тоталитарное государство, как был сокрушен Третий рейх, и тогда вина испаряется, рассыпается как песок, обличенные виновники съеживаются и исчезают кроме горстки главных конструкторов геноцида и наиболее рьяных исполнителей, забрызганных кровью; но этот посев, рассыпаясь, не гибнет. Процесс непрестанного расширения круга виновных нашел свое логическое завершение. Эсхатологический цикл XX века от лагерей насильственных мук дошел до лагеря добровольного самоубийства. На этом последнем этапе казнящие слились с казнимыми, тем самым доказывая, что виновен каждый; исходная ситуация беспомощности повторилась, ибо воплощенное в этих побегах зла наследие былых преступлений уже нельзя побороть способом столь беспощадно простым, как свержение тирании.|Оригинал=Jako zorientowany egzekucyjnie, a nie rewolucyjnie, to tylko przejmuje terroryzm od lewicy, co jest ideologicznym listkiem figowym jego czynуw, wykreślając i pomijając wszystko, co utrudniłoby mii czy wre.cz udaremniło jako sposуb bycia — mord. Przyszłość, ktуrej składa ofiary z ludzi, jest mu takim samym legalizującym czyny transparentem, jak nim była wizja „Tysiącletniej Rzeszy” dla nazizmu. Terroryści, ktуrzy występują z ruchu, tracąc z nim organizacyjną więź, zatracają jednocześnie to rozumienie jego pobudek, ktуre stanowiło motor ich trwającej lata zaciekłej aktywności i wysłuchiwani przez oczekujących z zapartym tchem rewelacji, dostarczają garść plotek o przywуdcach, rуwnie płaskich jak rewelacje o głupkowatych „Tischgesprache” Hitlera w gronie bliskich wspуłpracownikуw. <…> Daremne jest oczekiwanie wtajemniczeń, bo nieprzekazywalny okazuje się stan, w ktуrym można zadawać śmierć — bo w jej zadawaniu, a nie w umysłach zabуjcуw kryje się tajemnica. Wszystko może być więc płaskie i licho zszyte, jak staranie — nazistуw i terrorystуw — by unikać doraźnych egzekucji, bo zabicie na miejscu to typowa cecha pospolitego mordu, a szło o jego legitymizację, więc ofiary wieziono do miejsca straceń, chyba że się broniły, co było bardzo źle widziane, bo wszelki opуr jest zniewagą sprawiedliwości, a terroryści bardziej nawet od nazistуw dbają o pozory prawomocnego sądzenia i wyrokowania, gdyż sami muszą, wyzbyci państwowej zwierzchności, umacniać swуj autorytet. Lecz typowani na skazańcуw nigdy nie byli i nie są prawdziwie sądzeni. Ich najwyższa wina jest zawsze wiadoma z gуry. W tej nieomylności dorуwnuje terroryzm papiestwu ludobуjstwa, jakim chciał się stać narodowy socjalizm. Żadne perswazje i apele, żadne błagania, żadne powoływania się na ludzką solidarność czy na jakiekolwiek okoliczności łagodzące, żadne prośby o miłosierdzie, żadne dowody bezsensu czy wręcz praktycznej bezskuteczności mordu, żadne argumenty nie zbiją oprawcуw z tropu, ponieważ dysponują maszynką przeuzasadnień, ktуra umiar i łagodność sprowadza do kwalifikacji tej samej nikczemności, co antyekstremistyczną legislację i politykę zachowawczych represji. Motywacyjne opancerzenie terrorystуw osiąga pełnię, gdy każdy typ zachowania strony przeciwnej poczytywany jest za następny dowуd jej winy. Tylko tym daje się wyjaśnić zarуwno doskonałe samopoczucie, okazywane przez byłych esesowcуw na rocznicowych zjazdach, jak nienaruszona koszmarem guajańskiego samostracenia wiara jego niedobitkуw w charyzmat ich potwornego proroka.
Zewnętrznie podobny do pseudopolitycznego ekstremizmu, każdy ruch autentycznie opozycyjny, mający rzetelne motywy do walki w sytuacji nie zmyślonego zniewolenia lub wyzysku, niechcący sprzyja fałszerzom, podającym mord za narzędzie walki o dobro, ponieważ zwiększa konfuzję panującą w analizie zajść i utrudnia, jeśli nie udaremnia, odrуżnienie win pretekstowych od win rzeczywistych — a zresztą kto i gdzie na tym świecie jest anielsko bezwinny do samego końca? Tak powstaje zadziwiająca skutecznością gra mimikry. Symulowana racja nie daje się odrуżnić od racji nie zmyślonej, i to nie tyle przez doskonałość aktorstwa symulantуw, lecz przez nie całkiem czyste sumienie społeczeństw, ktуre zrodziły powojenny terroryzm.
Ostatecznie zabуjczą agresję odpiera zabуjcza represja, policja pierwej strzela, niż legitymuje, demokracja, ratując się, musi w jakiejś mierze z siebie rezygnować, toteż ekstremizm o zmistyfikowanych racjach wywołuje wreszcie takie reakcje, ktуre to, co było sfingowane jako oskarżenie, obraca w oskarżenia zasadne. Zło okazuje się pragmatycznie bardziej skuteczne od dobra, skoro w tej dyslokacji sił dobro musi przeczyć sobie, by powstrzymać zło, czyli nie ma w tych rozgrywkach żadnej niepokalanej strategii zwycięskiej, skoro prawość zwycięża w takiej mierze, w jakiej sama się rupodobni do zwalczanej nieprawości.
Строка 91:
==О произведении==
{{Q|<В 1981 году> я написал небольшую книжку, озаглавленную «Провокация». Это псевдорецензия на несуществующее двухтомное сочинение вымышленного немецкого историка и антрополога (я дал ему имя Асперникус). Первая часть называется «Endlösung als Erlösung», вторая — «Fremdkörper Tod». Целое представляет собой новую историософическую гипотезу о корнях геноцида и роли, которую играла смерть, особенно массовая смерть, в человеческой культуре с древности до нашего времени. Литературные достоинства моей фиктивной рецензии (довольно-таки объёмистой, иначе она не разрослась бы в целую книжку) в данном случае безразличны. Важно одно: нашлись профессиональные историки, которые приняли мою фантазию за критику реально существующего труда; об этом свидетельствуют попытки купить или заказать «всего лишь отрецензированную» мною книгу. Для меня «Провокация» тоже научная фантастика, ведь я стремлюсь не к тому, чтобы точно определить границы этого вида литературы, а к тому, чтобы раздвинуть их.|Автор=Станислав Лем, «[[Моя жизнь (Лем)|Моя жизнь]]»|Оригинал=}}
 
== Примечания ==
{{примечания}}
 
[[Категория:Эссе по алфавиту]]