Наброски для романа: различия между версиями

— А по-моему, — сухо возразил Джефсон, — беспокоиться не о чем. С самого сотворения мира одна половина человечества упорно старается "«исправить"» другую, и всё же никому не удалось изжить человеческую природу: она проявляет себя везде и всюду. Подавлять зло — это то же самое, что подавлять вулкан: заткни его в одном месте, он прорвется в другом. На наш век греха ещё хватит.

— Нет, я не разделяю твоего оптимизма, — отвечал Мак-Шонесси. — Мне кажется, что преступления, во всяком случае, интересные преступления, почти совсем перевелись. Пираты и разбойники с большой дороги фактически уже уничтожены. Любезный нашему сердцу старый контрабандист Биль перековал свою саблю на полупинтовую кружку с двойным дном. Распущены отряды вербовщиков<ref>До начала XIX в. вербовка матросов на военные корабли в Англии производилась вооружёнными отрядами, действовавшими методами насилия и обмана; иногда лица, скрывавшиеся от преследования, добровольно отдавались в руки вербовщиков, так как гражданские суды не могли судить завербованных. собой (Комментарии // Джером К. Джером. Трое в лодке (не считая собаки). Как мы писали роман. Пирушка с привидениями. Рассказы. — Л.: Лениздат, 1958.)</ref>, в былые времена всегда готовые освободить героя от грозящих ему брачных уз. У берега не найдешь уже парусного судёнышка, на котором можно было бы увезти похищенную красотку. Мужчины решают «дела чести» в суде, откуда выходят здравы и невредимы, а от ран страдают одни их кошельки. Нападение на беззащитных женщин стало возможным только в трущобах, где не бывает героев и где роль мстителя выполняет ближайший мировой судья. Наш современный взломщик — это обычно какой-нибудь безработный зеленщик. Его "«добыча"» — пальто или пара сапог, но и их он не успевает унести, так как обыкновенная горничная захватывает его на месте преступления. Самоубийства и убийства становятся с каждым годом всё реже. Если так пойдет дальше, то через какой-нибудь десяток лет насильственная смерть станет неслыханным делом и рассказ об убийстве будут встречать смехом, как нечто слишком неправдоподобное, а потому совсем неинтересное. Некоторые досужие люди заявляют, что седьмой заповеди следует придать силу закона. Если они добьются своего, то авторам придётся последовать обычному совету критиков и удалиться от дел. Повторяю, у нас отнимают одно за другим все средства к существованию; писатели должны были бы организовать общество по поддержанию и поощрению преступности.|Оригинал=}}

— Всё это справедливо, но нельзя забывать, что не одни только писатели имеют дело с людскими несчастьями. Врачи, юристы, проповедники, владельцы газет, предсказатели погоды вряд ли, мне кажется, обрадовались бы наступлению "«золотого века"».|Оригинал=}}

{{Q|Мак-Шонесси выпустил клуб дыма прямо на паука, который готовился поймать муху. Паук упал в реку, откуда его сейчас же "«спасла"» ласточка, пролетавшая мимо в поисках ужина.|Оригинал=}}

"«Что случилось? — крикнул помощник редактора, заражаясь его возбуждением. — Опять вспышка инфлюэнцы?"»

"«Подымайте выше, — орал Тодхантер, — потонул пароход, на котором была целая экскурсия, погибло сто двадцать человек, — это четыре столбца душераздирающих сцен!"»

"«Клянусь Зевсом, — вырвалось у помощника, — в более подходящий момент это не могло случиться!"

Он тут же сел и набросал короткую передовую, в которой распространялся о том, с какой болью и сожалением газета обязана сообщить о несчастье, и обращал внимание читателей на душераздирающий отчёт, которым мы обязаны энергии и таланту "нашего специального корреспондента"».|Оригинал=}}

{{Q|Люди бывают благоразумны и поступают так, как можно от них ожидать, только в романах. Я знал, например, старого морского капитана, который по вечерам читал в постели "«Журнал для молодых девушек"» и даже плакал над ним. Я знал бухгалтера, который носил с собой в кармане томик стихов [[Роберт Браунинг|Браунинга]] и зачитывался ими, когда ехал на работу. Я знал одного врача, жившего на Харли-стрит. В сорок восемь лет он внезапно воспылал непреодолимой страстью к американским горам и всё свободное от посещения больных время проводил около этих аттракционов, совершая одну трехпенсовую поездку за другой. Я знал литературного критика, который угощал детей апельсинами (притом, заметьте, не отравленными). В каждом человеке таится не одна какая-нибудь личность, а целая дюжина. Одна из них становится главной, а остальные одиннадцать остаются в более или менее зачаточном состоянии.|Оригинал=}}

{{Q|Если послушать {{comment|Верховных Жрецов Культуры|литературных критиков}}, то можно подумать, что человек существует для литературы, а не [[литература]] для человека. Нет. Мысль существовала до изобретения печатного станка, и люди, которые написали сто лучших книг, никогда их не читали. Книги занимают своё место в мире, но они не являются целью мироздания. Книги должны стоять бок о бок с бифштексом и жареной бараниной, запахом моря, прикосновением руки, воспоминанием о былых надеждах и всеми другими слагаемыми общего итога наших семидесяти лет. Мы говорим о книгах так, будто они — голоса самой жизни, тогда как они — только её слабое эхо. [[сказка|Сказки]] прелестны как сказки, они ароматны, как первоцвет после долгой зимы, и успокаивают, как голоса грачей, замирающие с закатом солнца. Но мы больше не пишем сказок. Мы изготавливаем "«человеческие документы"» и анатомируем души. <…>

А знаете, что напоминают мне все эти "«психологические"» исследования, которые сейчас в такой моде? Обезьяну, [[w:груминг|ищущую блох]] у другой обезьяны. И что в конце концов обнажаем мы своим прозекторским ножом? Человеческую природу или только более или менее грязное нижнее бельё, скрывающее и искажающее эту природу? <…> Человеческая природа так долго была облачена в условности, что они просто приросли к ней. Теперь, в девятнадцатом веке, невозможно уже сказать, где кончается одежда условностей и где начинается естественный человек. Наши добродетели привиты нам как некие признаки "«умения себя держать"». Наши пороки — это пороки, признанные нашим временем и кругом. [[Религия]], как готовое платье, висит у нашей колыбели, и любящие руки торопятся надеть её на нас и застегнуть на все пуговицы. Мы с трудом приобретаем необходимые вкусы, а надлежащие чувства выучиваем наизусть. Ценой бесконечных страданий мы научаемся любить виски и сигары, высокое искусство и классическую музыку. В один период времени мы восхищаемся Байроном и пьем сладкое шампанское; двадцать лет спустя входит в моду предпочитать Шелли и сухое шампанское. В школе мы учим, что [[Шекспир]] — великий поэт, а [[w:Венера Медицейская|Венера Медицейская]] — прекрасная статуя, и вот до конца дней своих мы продолжаем говорить, что величайшим поэтом считаем Шекспира и что нет в мире статуи, прекрасней Венеры Медицейской. Если мы родились французами, то обожаем свою мать. Если мы англичане, то любим собак и добродетель. Смерть близкого родственника мы оплакиваем в течение двенадцати месяцев, но о троюродном брате грустим только три месяца. Порядочному человеку полагается иметь свои определенные положительные качества, которые он должен совершенствовать, и свои определенные пороки, в которых он должен раскаиваться. Я знал одного хорошего человека, который страшно беспокоился оттого, что не был достаточно гордым и не мог поэтому, логически рассуждая, молиться о смирении. В обществе полагается быть циничным и умеренно испорченным, а богема считает правилом не признавать никаких правил.|Оригинал=}}

{{Q|Мы — марионетки, наряженные в маскарадные платья. Наши голоса — это голос невидимого хозяина балагана, и имя этому хозяину — "«условность"». Он дёргает за нити, а мы отвечаем судорогами страсти или боли. Человек — это нечто вроде тех огромных длинных свертков, которые мы видим на руках у кормилиц. На вид это — масса тонких кружев, пушистого меха и нежных тканей, а где-то внутри, скрытый от взгляда всей этой мишурой, дрожит крохотный красный комочек человеческой жизни, который проявляет себя только бессмысленным плачем.|Оригинал=}}