Атлант расправил плечи: различия между версиями

[досмотренная версия][непроверенная версия]
Содержимое удалено Содержимое добавлено
оформление, это ведь разные цитаты?
Строка 53:
 
{{Q|Не знаю, по каким правилам они играют, но мы не должны видеть мир таким, каким они хотят, чтобы мы его видели. Это своего рода подлог, очень древний и страшный, и способ уничтожить его один: проверять каждое их исходное положение, ставить под вопрос все указания.}}
 
Каждая балка, каждая труба, провод и клапан созданы благодаря выбору: правильно или нет? Вам нужно было выбрать правильное и лучшее из того, что было вам известно, — лучшее для вашей цели, то есть производства стали, — а затем двигаться дальше и расширять знание, работать все лучше и лучше, считая достижение цели мерилом оценки. Вам нужно было действовать на основе собственного суждения, нужно было обладать способностью судить, мужеством стоять на своем и беспощадно подчиняться закону — делать правильно, делать лучшее, что в ваших силах. Ничто не могло заставить вас действовать вопреки своему суждению, и вы бы отвергли как зло любого, кто попытался бы убедить вас, что лучший способ разогреть печь — наполнить ее льдом. Миллионы людей, целое государство не смогли удержать вас от производства вашего металла — потому что вы обладали знанием о его высочайшей ценности и силой, которую дает знание.
 
 
— Вы, не покорившийся лишениям и невзгодам, поднявшийся на завоевание природы и обративший ее на службу своему удовольствию и удобству, — чему вы подчинились под давлением людей? Вы, по опыту своей работы знающий, что человек несет наказание только за то,, что поступает неправильно, — готовы терпеть? Всю свою жизнь вы только и слышите, как вас поносят — не за проступки, а за величайшие достоинства. Вас ненавидят не за ваши ошибки, а за ваши достижения. Вас презирают за те качества, которыми вы гордитесь, называют эгоистичным за мужество действовать согласно собственному суждению, за то, что вы один несете ответственность за собственную жизнь. Вас называют высокомерным за независимый ум. Клеймят жестоким за неуступчивую прямоту. Считают врагом общества за дальновидность, которая позволяет вам идти неизведанным путем. Вас называют безжалостным за вашу силу и дисциплину при продвижении к цели. Кричат вслед, что вы жадный, за способность создать богатство. Вы затратили колоссальные силы — а вас называют паразитом.
Вы создали богатство и изобилие там, где не было ничего, кроме пустынных земель и беспомощных умирающих от голода людей, — а вас называют кровожадным бандитом. Вас, сохранившего им жизнь, обзывают эксплуататором. Над вами, самым целомудренным и нравственным человеком, насмехаются и глумятся как над вульгарным материалистом. Почему вы не спросите их: по какому праву? По какому моральному кодексу? По каким нравственным нормам? Нет, вы терпите все и храните молчание. Вы преклоняетесь перед их моральным кодексом и ни разу не защитили свой. Вы знаете, какая нравственность требуется, чтобы сделать один-единственный металлический гвоздь, но позволяете называть себя аморальным. Вы знаете, что человеку требуется строжайшая система ценностей, чтобы иметь дело с природой, но думаете, что такая система не нужна, когда имеешь дело с людьми. Вы предоставили своим врагам смертельное оружие, оружие, о котором не подозревали. Это оружие — их моральный кодекс. Спросите себя, как глубоко вы прониклись этим кодексом. Спросите себя, что дает человеку система моральных ценностей и почему человек не может существовать без нее, что произойдет с ним, если он примет ложные нормы, согласно которым зло есть добро. Сказать вам, что притягивает вас ко мне, даже если вы считаете, что должны проклинать меня? Я раскрыл вам глаза на то, что мир задолжал вам и вы должны требовать от людей, прежде чем иметь дела с ними, доказательство их морального права на ваш труд.
 
ваша вина намного сильнее, чем вам говорят, но не в том смысле, в котором они проповедуют. Принимать незаслуженное обвинение — тягчайший грех, а именно это вы и делаете всю свою жизнь. Вы платите, когда вас шантажируют не вашими пороками, а вашей добродетелью. Вы готовы нести груз незаслуженного наказания — и позволяете ему становиться тем тяжелее, чем выше проявляемые вами достоинства. Но ваши достоинства сохранили людям жизнь. Вашим моральным кодексом — тем, по которому вы жили, но который никогда не высказывали, не признавали и не отстаивали, — был закон, сохраняющий человеку жизнь! Если вас наказали за это, какова же сущность тех, кто наказывал? Ваш кодекс был кодексом жизни. Тогда каков их кодекс? Какая система ценностей лежит в его основе? Какова его конечная цель? Вы думаете, что это всего лишь заговор с целью присвоить ваше богатство? Вы, знающий источник богатства, должны знать, что это намного хуже заговора. Вы просили меня определить движущую силу человека. Движущая сила человека — его моральный кодекс. Спросите себя, куда ведет вас их мораль и что она предлагает вам в качестве конечной цели. Убить человека — меньшая подлость, чем внушить ему мысль, будто самоубийство — величайший акт добродетели. Отвратительнее, чем швырнуть человека в печь для жертвоприношений, требовать, чтобы он прыгнул туда по собственной воле, да еще и сам построил эту печь. По их утверждению, вы им нужны, но им нечего предложить вам взамен. По их утверждению, вы должны обеспечивать их, потому что они не смогут выжить без вас. Подумайте, какая непристойность — преподносить свое бессилие и свою нужду в вас в качестве оправдания тех пыток, которым они вас подвергают.
 
— Интеллекта не существует. Разум — продукт общества, совокупность воздействий, оказываемых на человека окружающими. Никто ничего не изобретает, все отражают то, что витает в обществе. Гений — это интеллектуальный мародер, жадный накопитель идей, по праву принадлежащих обществу, у которого он их крадет. Любая мысль есть кража. Если мы покончим с частными состояниями, возникнет справедливая система распределения богатства. Если мы покончим с гением, мысли и идеи будут распределяться справедливо.
 
Не хочу сказать, что работаю на благо общества, поскольку знаю, что это не так. Я знаю, что загоняю бедных тварей в рабство, вот так-то. И они знают, что это так. Но они знают, что я буду подкармливать их время от времени, если не хочу слететь со своего местечка, в то время как с вами у них нет никаких шансов. Они предпочтут, чтобы кнут был в моих руках, а не в ваших, потому что вы слюнявые, слезливые, сладкоречивые выродки, пекущиеся об общественном благосостоянии! Уж не возомнили ли вы, будто, кроме ваших педиков из колледжей, вам поверит хоть один-единственный сельский дурачок? Я вымогатель и знаю это, и мои люди знают; но они знают, что я делюсь наживой. Не по доброте душевной. И не даю ни цента сверх необходимого. Они могут рассчитывать по крайней мере на это. Конечно, временами меня от этого с души воротит, как сейчас, но этот мир создан не мною, а вами. Поэтому я играю по вашим правилам и буду играть, пока идет игра, хотя это будет продолжаться недолго!
 
Я хочу сказать, что человека нельзя обезвредить иначе, как обвинив, — объяснил доктор Феррис. — Обвинив в том, в чем он может признать себя виновным. Если он когда-то прежде украл десять центов, вы можете применить к нему наказание, предусмотренное для взломщика сейфов, и он примет его. Он перенесет любые невзгоды и поверит, что не заслуживает лучшего. Если не хватает поводов обвинить человека, надо их придумать. Если внушить человеку,, что смотреть на весенние цветы — преступление и он нам поверит, а потом взглянет на них, мы сможем делать с ним что хотим. Он не будет защищаться. Ему и в голову не придет, что он вправе защищаться. Он не станет бороться. Но надо опасаться людей, которые живут на уровне собственных принципов. Надо держаться в стороне от человека с чистой совестью. Такой человек может уничтожить нас.
 
Взглянув на бумагу, Реардэн заинтересовался, является ли то, что текст напечатан на едва различимом изображении Статуи Свободы, намеренным издевательством, или это говорит о том, насколько низко оценивали составители документа интеллект своих жертв.
 
Чтобы покарать меня, вы используете не мои грехи, а мои достоинства и признаете их, потому что ваша жизнь зависит от них, они нужны вам, вы не хотите уничтожить мое достижение, а хотите отнять его.
 
— Скажи мне, ты должен знать, по земле действительно свободно разгуливает разрушитель?
— Конечно.
— И кто же это?
— Это ты.
 
Знаю, что запрет на научно-исследовательские работы ничего не значил бы как для вас, так и для меня и что вы выразили бы желание ее продолжить. Но мне придется оставить работу, потому что я больше не хочу успеха.
Я не хочу работать в мире, который считает меня рабом. Я не желаю представлять какую-либо ценность для народа. Если бы я преуспел в воссоздании двигателя, я все равно не позволил бы вам поставить мое изобретение им на службу. Моя совесть не позволяет, чтобы творение моего ума приносило им успокоение и комфорт.
Я знаю, что, если бы мы успешно закончили работу, они с радостью присвоили бы этот двигатель. И ради такого будущего нам приходится скрываться, как преступникам, вам и мне, жить в постоянном ожидании ареста в любой подходящий для них момент. Но главное, с чем я не могу смириться, даже если бы согласился со всем остальным, вот что: для того чтобы сделать им бесценный дар, мы должны принести себя в жертву людям, которые, не будь нас, и не подозревали бы, что такой дар возможен. Я мог бы простить остальное, но, задумываясь об этом, говорю себе: «Будь они трижды прокляты, даже если все мы умрем от голода, и я тоже, я не прощу им этого и не допущу».
По правде говоря, я, как и прежде, хочу преуспеть в раскрытии секрета этого двигателя. Я продолжу работать над этой задачей ради собственного удовольствия — сколько выдержу. Но если я найду решение, оно останется моей личной тайной. Я не открою ее, чтобы ею не воспользовались в коммерческих целях. Поэтому я больше не могу брать у вас деньги. Утверждают, будто бизнес достоин только презрения, так что на самом деле эти люди должны бы одобрить мое решение, а я устал помогать тем, кто меня презирает.
 
казалось, что у тебя все в порядке, поэтому мне и нравилось разговаривать с тобой, я чувствовал, что ты меня понимаешь, и при этом кажешься совершенно неуязвимым. И от этого мне становилось легко, как будто... как будто на земле нет боли. Знаешь, что меня удивляет в твоем лице? Оно у тебя такое, будто тебе неведомы боль, страх, вина.
 
Я рос вместе с ней. Думал, что знаю ее. Я не знал ее. Не знаю, что я думал об этом, полагаю, считал, что у нее вообще нет личной жизни. Для меня она была не человеком, не женщиной. Она была для меня железной дорогой.
 
По отношению друг к другу эти двое уже не являлись людьми.
 
— Куда вы едете?
— Не знаю. — Затем, поняв, что это могло прозвучать как мольба о жалости, он добавил: — Пожалуй, я просто хотел ехать без остановок, пока не увижу место, которое сулит хоть какой-то шанс найти работу. — Таким образом он попытался принять ответственность за свою судьбу на себя, а не перекладывать бремя своей неприкаянности на ее плечи — попытка, относящаяся к тому же ряду, что и забота о чистоте воротничка.
 
Думаю, что был бы не против, я имею в виду умереть. Я знаю, это было бы намного легче. Просто я уверен, что сидеть и ждать смерти, ничего не предпринимая, — большой грех.
 
Дэгни посмотрела на стол и подумала о величии мира, в котором люди могли пользоваться накрахмаленными салфетками, а кубики льда звенели, и все это предлагалось путешествующим вместе с пищей всего за несколько долларов.
 
Они говорили нам, что план рассчитан на достижение благородного идеала. Ну откуда нам было знать, что это не так? Ведь мы всю жизнь только и слышим об этом от родителей, учителей и священников, читали это в любой газете, видели в каждом фильме, слышали во всех выступлениях. Разве нам не повторяли, что это правильно и справедливо?
 
Знаете, как план претворялся в жизнь и что он делал с людьми? Попробуйте наполнить водой емкость, на дне которой есть течь, через которую вода уходит быстрее, чем ее наливают. С каждым новым ведром, которое вы приносите, эта дыра увеличивается в диаметре на дюйм, и чем больше вы работаете, тем больше работы от вас требуется. Вы выливаете все новые и новые ведра, сначала сорок часов в неделю, потом сорок восемь, потом пятьдесят шесть — и все для того, чтобы у вашего соседа стоял на столе ужин, чтобы его жене сделали операцию, чтобы у его ребенка вылечили корь, чтобы его мать получила кресло на колесах, чтобы у его дяди была рубашка; для ребенка, который еще не родился, для всех вокруг, все — для них, от пеленок до зубных протезов. Вы же должны работать с рассвета до заката, месяц за месяцем, год за годом, ничего не получая за это, кроме своего же пота, ничего не видя, кроме их удовольствия, которое вы должны им доставлять до конца своих дней, работая без отдыха и надежды, без конца... От каждого по способностям, каждому по потребностям...
Они говорили, что мы все одна большая семья. Но не все мы стоим за одним сварочным аппаратом по десять часов в день, и не у всех одновременно схватывает живот. Чьи способности и чьи потребности важнее всего? Ведь когда все в один котел, человеку не позволено определить свои потребности. А то он заявит, что ему нужна яхта, и, если нам остается руководствоваться только его чувствами, он вполне может обосновать свою потребность. Почему нет? Если я не имею права заработать на машину, пока не попаду на больничную койку, своим трудом зарабатывая по машине каждому лодырю и голому обитателю джунглей, почему бы не потребовать от меня яхту, если я еще способен держаться на ногах? Нет? Тогда почему кто-то требует, чтобы я пил кофе без сливок, пока он не отремонтирует свою гостиную?
 
было решено, что никто не имеет права сам судить о своих потребностях и способностях. Мы голосовали по этому вопросу. Да, мэм, голосовали два раза в год на общем собрании. А как иначе? Как вы думаете, что происходило на подобных собраниях? После одного такого собрания мы поняли, что превратились в нищих, в грязных, скулящих попрошаек, — мы все, потому что никто не мог сказать, что получает заработанное по праву. У нас не осталось ни прав, ни зарплаты, наш труд не принадлежал нам — наш труд принадлежал «семье», и она ничего не должна была взамен. Наши потребности служили единственной причиной обращения к «семье»; каждый должен был предъявлять свои потребности, словно последний слюнтяй, перечислять все свои заботы и несчастья, не забывая о плохой мебели и насморке жены и надеясь, что «семья» подаст ему на бедность. Требовалось заявлять о своих несчастьях, поскольку они, а не труд стали в нашем хозяйстве звонкой монетой. Работа превратилась в соревнование между шестью тысячами попрошаек, каждый из которых утверждал, что его потребности острее, чем потребности его ближнего. А как иначе могло случиться? Вы не догадываетесь, что произошло? Какие люди молчали, сгорая от стыда, а какие срывали куш?
 
Проголосовали за то, кого считать лучшими работниками: их приговорили к сверхурочной работе каждый вечер в течение полугода. Сверхурочно и бесплатно, потому что платили не повременно и не за сделанную работу, а только за потребность.
Надо ли говорить, что произошло потом и в каких тварей мы превратились, мы, которые когда-то были людьми? Мы стали скрывать свои способности, медленнее работать и с зоркостью ястреба следили за тем, чтобы работать не лучше соседа. Что еще мы могли сделать, зная, что, отдав все силы на благо «семьи», получим не благодарность и не вознаграждение, а наказание? Мы знали, что каждый подонок может запороть партию моторов, что дорого обойдется компании, либо из-за своей нерасторопности, либо просто по незнанию. А другим придется расплачиваться за это своими свободными вечерами и выходными днями. Поэтому мы изо всех сил старались работать плохо.
 
. Нет более верного пути уничтожить человека, чем вынудить его изо дня в день работать как можно хуже. Это губит быстрее, чем пьянство, лень или воровство
 
Мы боялись только одного обвинения — в обладании способностями. Талант был вроде банковского кредита, по которому невозможно рассчитаться. Ради чего работать? Все знали, что жалование выплатят, заработано оно или нет, но выше квартирного и продовольственного пайка, как его называли, ничего не дадут, как ни старайся. Мы не могли надеяться на покупку в следующем году новой одежды, потому что неизвестно, выдадут пособие на одежду или нет, — вдруг кто-то сломает ногу, кого-то надо будет срочно прооперировать, кто-то родит еще одного ребенка.
 
Все до единого.
Мы все, кто больше, кто меньше, потянулись к выпивке. Не спрашивайте, как мы доставали деньги; когда все приличные развлечения запрещены, всегда найдутся способы разжиться денежкой на неприличные. Человек не врывается в продовольственную лавку затемно и не залезает в карман соседа, чтобы купить записи классических симфоний или леску с удочкой. Но сделает это, чтобы упиться до беспамятства и забыться.
 
 
Каждому, кто вел себя по-честному, приходилось во всем себе отказывать. Он терял вкус к развлечениям, нехотя курил табак, который стоил пять центов, или жевал резинку, все время беспокоясь, как бы у него не отняли эти пять центов, отдав кому-то, чья потребность будет сочтена более весомой. Он стыдился каждой ложки еды, которую глотал, думая о том, чьей утомительной вечерней работой она оплачена, зная, что ест свою пищу не по праву, предпочитая быть обманутым, но не обманщиком, простаком, но не кровососом. Он отказывался жениться, не помогал родителям и не возлагал на плечи «семьи» дополнительное бремя. Кроме того, если он еще сохранил хоть какое-то чувство ответственности, он не мог жениться и дать жизнь детям, поскольку не мог ничего планировать, ничего обещать, ни на что положиться. Но для ленивых и безответственных это обернулось праздником. Они рожали детей, создавали неприятности девушкам, свозили к себе немощных родственников со всей страны, незамужних беременных сестер, для того чтобы получить дополнительное пособие по нетрудоспособности. У них открывалось больше недугов, чем доктор смог бы отрицать, они портили свою одежду, мебель, дома — какого черта, за все платит «семья»! Они находили гораздо больше способов впасть в нужду, чем можно представить, они возвели это в ранг искусства, это было единственным, в чем им не было равных.
 
Мы поняли, что есть закон, по которому мы должны жить, моральный кодекс, как они его называли; и этот закон наказывал тех, кто его соблюдал. Чем больше человек старался жить по нему, тем сильнее он страдал; чем больше обманывал, тем больше получал. Честность одного была залогом нечестности другого. Честный проигрывал, нечестный выигрывал. Как долго можно было оставаться хорошим человеком при таких законах? Когда мы начинали работать, все были приличными парнями. Среди нас не было прохвостов. Мы знали свое дело и гордились тем, что работаем на лучшем заводе страны, — старик Старнс нанимал сливки рабочего класса. Через год после принятия плана среди нас не осталось ни одного честного человека. Это и было то самое зло, которым пугают проповедники и которое, как людям кажется, они никогда не увидят наяву.стали для нас тем же, чем для фермера саранча.
 
выгода, мэм, бывает разной — смотря чего вы добиваетесь
 
Он проводил время, путаясь у нас под ногами и демонстрируя, какой он общительный и демократичный. Кажется, он хотел, чтобы его любили. Он постоянно напоминал, что подарил нам $завод. Мы его терпеть не могли.
Мы видели пачку журналов весом в тридцать килограммов — мы их взвешивали — в кабинете Джеральда. Журналы были напичканы рассказами о нашем заводе и о нашем благородном плане, в них теснились огромные портреты Джеральда Старнса, его называли выдающимся борцом за всеобщее благо. Джеральд любил по вечерам заходить в цеха в своем парадном костюме, сверкал бриллиантовыми запонками величиной с пятицентовую монету и стряхивал повсюду пепел со своей сигары. Любое ничтожество, которому нечем похвастать, кроме своих денег, — не очень-то приятное зрелище. Он хоть уверен, что деньги принадлежат ему, а ты хочешь — глазей на него, не хочешь — не глазей. Обычно не очень хочется. Но когда такой ублюдок, как Джеральд Старнс, ломает комедию и разглагольствует о том, что ему безразличны материальные блага, что он служит «семье», что роскошь нужна не для него, а ради нас и общего блага, потому что престиж компании, как и имидж благородного человека, необходимо поддерживать в глазах общественности... Именно тогда начинаешь ненавидеть, как никогда прежде, то, что называется человеком.
 
 
Поначалу я не переставал спрашивать себя, как могло случиться, что образованные, культурные, известные люди во всем мире совершили ошибку такого масштаба и проповедуют как истину подобную мерзость. Ведь им хватило бы и пяти минут, чтобы понять, что произойдет, если кто-то попробует осуществить эти идеи на практике. Теперь я знаю, что никакой ошибки они не совершали. Ошибки подобного масштаба никогда не делаются по незнанию. Когда люди впадают в безумие и нет объяснения этому безумию, значит, есть причина, о которой умалчивают. Мы были не так наивны, когда проголосовали за план на первом собрании. Мы не возражали, потому что считали, что их пустая болтовня принесет выгоду. Существовала одна причина, но их треп помог нам скрыть ее от своих соседей и от самих себя. Их басни дали нам возможность отнестись как к добродетели к тому, чего мы постыдились бы раньше. Все голосовавшие за план думали, что теперь появляется возможность запустить лапу в карман более способных людей. Как бы ни был человек богат или умен, он все равно считает кого-то богаче или умнее себя — а этот план дает часть богатств и талантов тех, кто лучше него. Но, рассчитывая обобрать людей, стоящих выше, человек забывал о людях, стоящих ниже и тоже получающих право обирать других. Он забыл, что низшие могут обобрать его так же, как он хотел обобрать тех, кто выше. Рабочий, которому нравилась идея, что, заявив о своих потребностях, он получает право на такой же, как у его босса, лимузин, забывал, что каждый лентяй и попрошайка может заявить о своих правах на владение таким же, как у него, холодильником. Вот истинная причина того, что мы проголосовали за план, вот вся правда, но мы не хотели думать об этом и поэтому все громче кричали о своей преданности идеалам общего благосостояния.
Итак, мы получили то, что хотели. А когда поняли, чего хотели, оказалось уже слишком поздно. Мы попали в западню, все пути к отступлению оказались отрезанными. Лучшие ушли с завода в течение первой недели осуществления плана. Мы теряли лучших инженеров, управляющих, высококвалифицированных рабочих. Человек, сохраняющий уважение к себе, не позволит превратить себя в дойную корову. Кое-кто из способных работников пытался пересидеть скверные времена, но их хватало ненадолго. Мы теряли все больше и больше людей, они убегали с завода, как из очага заразы, пока не осталось ни одного способного — одни лишь нуждающиеся.
 
С видом морального превосходства он стал требовать от бизнесменов, чтобы те заказывали у нас двигатели, — не потому, что они хороши, а потому, что нам крайне необходимы заказы.
Тут уж деревенскому дурачку и тому не надо было объяснять то, чего пытались не заметить поколения профессоров. Какая польза электростанции от наших двигателей, если они внезапно останавливались? А каково будет человеку, лежащему в этот момент на операционном столе? Что станется с пассажирами самолета, турбина которого остановится в воздухе? Если владелец электростанции, пилот самолета, хирург купят наш товар не из-за его качества, а чтобы помочь нам, будет ли это правильным, нравственным поступком?
Однако установления именно такой морали по всей земле хотели профессора, политические руководители и мыслители. Если это привело к таким последствиям в маленьком городе, где все друг друга знали, задумайтесь — что может произойти в мировом масштабе? Представьте себе, на что это будет похоже, если вы будете вынуждены жить и работать, находясь в зависимости от всех катастроф и всех симулянтов земного шара. Работать. И если кто-то где-то недоделал свою работу, вы должны отвечать за это. Работать, не имея возможности разогнуть спину, работать тогда, когда пища, одежда, дом, удовольствия — все зависит от мошенничества, голода, от любой эпидемии — от всего, что только может случиться на земле. Работать, не надеясь на дополнительный паек, покуда все камбоджийцы не наедятся досыта, а все патагонцы не выучатся в колледжах. Работать, когда каждое родившееся существо может в любой момент предъявить тебе счет на любую сумму — люди, которых никогда не увидишь, потребности которых никогда не узнаешь, чьи способности или лень, порядочность или мошенничество никак не распознаешь, да и не будешь иметь права интересоваться этим, просто работать, работать и работать
 
в городе не осталось ничего, кроме салунов, игорных притонов и мошенников, продающих нам барахло по бешеным ценам.
 
— Знаете, тяжелее всего осознавать, что кто-то поставил на путь за поездом эти фонари, чтобы защитить нас... Они беспокоятся о жизни людей больше, чем страна об их жизни.
 
. Он не смог бы работать с такими людьми, как эти. Водить для них поезда. Нанимать их на работу. Он вообще не мог бы их использовать — ни как клиентов, ни как работников.
Келлог улыбнулся:
— Вы хотите сказать, что он не смог бы на них нажиться, да, мисс Таггарт?
 
— Кажется, вы зарабатываете не очень много
— На свои нужды хватает — и больше ни на чьи.
 
— Ваш интеллект — вот что мне нужно.
— Мисс Таггарт, мой интеллект больше не продается.
 
Дэгни думала о том, каким огромным расстоянием вдруг стали пять миль, — сортировочная станция в тридцати милях от них стала недосягаемой, и это после целой эпохи трансконтинентальных железных дорог, проложенных людьми, которые мыслили тысячами миль. Сеть рельсов и огней, простирающаяся от океана к океану, повисла на обрывке провода внутри ржавого телефона. Нет, поправила себя Дэгни, дорога держалась на чем-то более мощном и утонченном. На интеллекте людей, знающих, что существование провода, поезда, работы, их самих и их поступков является безусловным, обязательным.
 
они двое — единственные оставшиеся в живых... одинокие фигуры, борющиеся не с ураганом, хуже — с небытием.
 
— Я знаю, что за этим кое-что стоит.
— За знаком доллара? Очень и очень многое. За ним стоит каждая жирная свиноподобная фигура в любой карикатуре, изображающая плута, мошенника, подлеца — это клеймо зла. Он означает деньги свободной страны, а значит, достижение, успех, талант, созидательную силу человека; и именно поэтому его считают клеймом позора.
 
— Вы знаете, что Соединенные Штаты — единственная в истории страна, которая использовала собственную монограмму в качестве символа порочности? Спросите себя почему. Спросите себя, как долго страна, сделавшая такое, может надеяться на существование и чьи нравственные законы разрушили ее. Это была единственная в истории страна, где богатство приобреталось не бандитизмом, а производством, не силой, а торговлей; единственная страна, где деньги служили символом права человека на его собственный разум, труд, жизнь, счастье — на самого себя. Если это, по нынешним нормам мира, зло, если это повод, чтобы проклинать нас, то мы, поклонники и создатели доллара, принимаем проклятие этого мира. Мы предпочитаем носить знак доллара на наших лбах и носим его гордо, как символ благородства, символ, ради которого хотим жить и, если нужно, умереть.
 
— Что ж, каков ваш обменный курс? Сколько это в обыкновенных деньгах?
— Обменного курса нет, мисс Таггарт. Никакая валюта, существующая по указам мистера Висли Мауча, не купит эти сигареты.
 
потому что они нужны вам для той же цели, что и нам.
— Какой цели?
— Напоминать нам — в моменты упадка духа, в моменты одиночества — о нашей истинной родине
 
Кто превратил землю в ядро каторжника, которое она обречена влачить по грязи, кто превратил обещанное свершение в призрачное недостижимое видение?
 
— Я ушел от дел несколько лет назад, когда медицину передали в руки государства, — сказал доктор Хендрикс. — Знаете ли вы, что нужно для операции на мозге? Нужны долгие годы изнуряющей, самоотверженной, страстной преданности делу, чтобы освоить это искусство! И я не за хотел поставить его под контроль и оставить в распоряжении тех, чьим единственным основанием руководить мною является способность болтать без зазрения совести о высоких материях и тем самым достигать ответственных постов, что дает им возможность навязывать свои мнения именем закона. Я не мог допустить, чтобы они диктовали цели мо их многолетних исследований, условия работы, выбор пациентов и размер моего вознаграждения. Я заметил, что во всех дискуссиях, которые предшествовали порабощению медицины, обсуждалось все, кроме интересов самих врачей. Рассматривалось только благополучие пациентов, те, кто Должен его обеспечить, не принимались во внимание. Права медиков, желание, возможность выбора были объявлены вредным эгоизмом; говорили, что их дело служить, а не выбирать. Тем, кто требовал внимания к больным, сделав невыносимой жизнь здоровых, не приходило в голову, что человек, готовый работать из-под палки, — это быдло, которому опасно поручать даже бездушный груз, не то что здоровье человека. Меня всегда поражало благодушие, с которым люди навязывают свое право превратить меня в раба, контролировать мой труд, насиловать волю, угнетать сознание, душить мою мысль. На что только они рассчитывают, ложась на операционный стол, вверяя себя моим рукам? Их моральный кодекс научил их верить в добродетельность своих невинных жертв. Так пусть знают — больше этого не будет. Пусть лечатся у врачей, которых порождает их система. Пусть испытают на себе, ложась в больничную палату или на операционный стол, что далеко не безопасно доверять свою жизнь человеку, которого они всю жизнь притесняли. Опасно, если ему не по душе такая жизнь, но еще опаснее, если он ничего не имеет против этого.
 
— Мои способности никогда не внушали мне чувства вины. Как и мой разум. Быть человеком для меня никогда не было зазорно. У меня никогда не было чувства беспричинной вины, я знал себе цену и действовал соответственно.
Сколько себя помню, я всегда был готов уничтожить того, кто потребовал бы, чтобы я жил ради удовлетворения его нужд, и я всегда считал этот принцип в высшей степени нравственным.
 
услышав, как о страшном зле говорят тоном высшей праведности, я понял, в чем корень трагедии мира, и увидел ключ к ее решению. Я понял, что надо делать. И приступил к делу.
 
Я думал о людях, утверждающих, что богатство заключается в природных ресурсах, и о людях, утверждающих, что богатство — в присвоении фабрик, и о людях, утверждающих, что машины обусловливают наше мышление. И что же? Вот двигатель, но что он может обусловить в их жизни без человеческого разума? Просто груда металла и проводов, обреченная ржаветь. Вы думали о той пользе, которую принес бы человечеству двигатель, если бы был запущен в производство. Полагаю, что в тот день, когда люди осознают, что значит, когда машина такого рода попадает в металлолом, они извлекут из этого понимания больше пользы, чем от применения двигателя.
— И, бросая двигатель, вы рассчитывали, что такой день наступит?
— Нет.
— Надеялись ли вы воссоздать его в другом месте?
— Нет.
— И все-таки готовы были бросить его как металлолом?
— Ради того, что двигатель значил для меня, — медлен но произнес он, — я хотел, чтобы он не попал в производство и сгинул навсегда.
 
Дэгни еще не доводилось бывать на собрании столь спокойных и уверенных в своей правоте людей.
 
Я возвращал им гордость, которую они не осознавали. Я давал им слова, чтобы все назвать и понять. От меня они получали бесценное приобретение, о котором так долго и страстно мечтали, даже не зная, что нуждаются в нем: моральное право. Не вы ли называли меня разрушителем и охотником за людьми? Я выступил агитатором и зачинщиком этой забастовки, вожаком восстания жертв, защитником угнетенных, эксплуатируемых, обездоленных, и, когда я употребляю эти слова, они впервые обретают свой прямой, буквальный смысл.
 
Принимая наш обет, человек связывал себя только одним обязательством — не работать по своей профессии, чтобы мир не пользовался плодами его разума. Каждый держал свой обет, как считал нужным. Тот, у кого были деньги, отходил от дел и жил на сбережения. Тот, кому приходилось работать, выбирал самую простую работу, какую только мог найти.
 
Мы не государство и не какое-то особое общество, мы просто добровольная ассоциация, основанная на интересах каждого ее члена.
 
Мы не знали, увидим ли освобождение мира, или должны завещать нашу борьбу и нашу тайну следующим поколениям. Знали лишь, что хотим жить только так, а не иначе. Но теперь мы думаем, что увидим освобождение, и скоро: придет день нашей победы и нашего воз вращения.
— Когда? — прошептала она.
— Когда рухнет доктрина бандитов. — Он увидел, что она смотрит на него с полувопросом-полунадеждой, и добавил: — Когда доктрина самоуничижения наконец обнажит свою сущность, когда не останется жертв, все еще готовых помешать торжеству справедливости, все еще готовых принять возмездие на себя, когда проповедники самопожертвования обнаружат, что их последователям нечем пожертвовать, а те, у кого есть чем жертвовать, не желают этого делать, когда люди поймут, что ни их сердца, ни их мускулы не в состоянии спасти их, а разума, который они осудили, у них уже нет, чтобы прийти к ним на выручку в ответ на вопли о помощи, когда они рухнут, что неизбежно постигнет людей без рассудка и разума, когда они утратят весь свой престиж, власть, право, мораль, надежду, пищу и у них не останется шансов вернуть их, — когда они рухнут и путь будет свободен, мы вернемся, чтобы заново отстроить мир.
 
Мы никогда не говорим человеку больше, чем он готов услышать.
 
Будучи частью внешнего мира, вы и должны были стремиться уничтожить меня. И из двух открытых перед вами сейчас путей один ведет к тому дню, когда вы будете вынуждены разделаться со мной.
 
но тут ее взгляд упал на надписи на стене, которые она заметила раньше и о которых забыла.
Они были вырезаны в полированном дереве и еще хранили силу, с которой нажимали на карандаш сделавшие их руки. Буквы яростно бежали по поверхности: «Ты с этим справишься. Эллис Вайет»; «К утру все будет в порядке. Кен Денеггер»; «Дело стоит того. Роджер Марш». Были и другие.
 
Если у вас нет уверенности, не принимайте во внимание нашу уверенность. Не поддавайтесь соблазну подменить свое суждение нашим.
 
— Я никогда не давал повода волноваться из-за меня.
— Но осознаешь ли ты, на какой они стадии? Только шаг отделяет их от вспышки открытого насилия, да, черт возьми, они уже давно сделали этот шаг и давно о нем объявили! Очень скоро до них дойдет весь смысл того, что они натворили, — бабахнет им прямо в морду! Начнутся повсеместная кровавая резня, неприкрытое, слепое насилие, грубый произвол всех против всех, всеобщее безумие, бьющее всех без разбору. Мне не хотелось бы, чтобы ты оказался в гуще этой свары.
 
ничего не буду говорить. Не буду говорить, что мы без тебя не обойдемся. Обойдемся. Не буду упрашивать тебя остаться ради нас — вот уж не думал, что когда-нибудь меня потянет упрашивать, но, Бог ты мой, до чего же велико искушение! Почти понимаю, почему людей тянет просить. Понимаю, что, какие бы ты ни ставил цели, если ты хочешь подвергнуть свою жизнь опасности, это твое право, но я вот о чем не могу не думать: ведь это такая ценная жизнь
 
— Я боюсь случайных опасностей в распадающемся мире. Опасно, когда сложное оборудование и машины попадают в руки ослепленных страхом, обезумевших трусов и недоумков. Подумай только об их железных дорогах. Всякий раз, садясь в поезд, ты будешь подвергать себя риску попасть в ужасную катастрофу, вроде той, что случилась в тоннеле близ Уинстона. И таких катастроф будет все больше, их частота будет возрастать, наступит время, когда не пройдет и дня без крупной аварии.
— Я знаю.
— Но то же будет происходить в промышленности, вез де, где используются машины — машины, которыми они рассчитывали заменить разум. Авиакатастрофы, взрывы цистерн, прорывы раскаленного металла в домнах, короткое замыкание в электросетях высокого напряжения, проседание почвы под зданиями, плавуны в метро — ничто их не минует. Механизмы, которые обезопасили их жизнь, станут для них источником опасности.
— Я знаю.
— Я знаю, что знаешь, но все ли ты обдумал в деталях? Представил ли ты себе все мыслимые картины? Я хочу, что бы ты представил себе крушение мира, в который вступаешь, а потом решил, может ли что-либо оправдать твое появление там. Ты понимаешь, что больше всего пострадают города. Города созданы железными дорогами, и они погибнут вместе с ними.
— Верно.
— Когда встанет железная дорога, в Нью-Йорке через пару дней начнется голод. Запас продовольствия в городе на два дня. Его кормит континент, раскинувшийся на три тысячи миль. Как они смогут доставить в Нью-Йорк продукты? Указами и воловьими упряжками? Но сначала, до того как это произойдет, они пройдут все стадии агонии — дефицит, разруху, голодные бунты, волны насилия в океане опустошения.
— Так и будет.
— Остановятся фабрики, остынут печи, замрут радио станции. Погаснет электричество.
— Так и будет.
— Они потеряют сначала самолеты, потом автомобили и, наконец, лошадей.
— Так и будет.
 
. Я предпочел бы все что угодно, кроме одного: видеть, как вы остались здесь потому, что вашим убеждениям не хватило смелости.
 
 
Ты будешь одной из нас, пока тебе будут милы твоя дорога и твои локомотивы. Они приведут тебя обратно к нам, сколь ко бы раз ты ни сбивалась с пути. Потерян навсегда лишь тот, в ком угасли стремления.
 
— Я отдал бы все за то, чтобы все было по-другому. Кроме того, что отдать невозможно.
 
— Вы возвращаетесь во внешний мир, потому что там буду я?
— Да.
— Я не хочу, чтобы вы возвращались.
— У меня нет выбора.
— Вы уезжаете отсюда ради меня?
— Нет, ради себя.
— Вы позволите мне видеться с вами там?
— Нет.
— Я не должна видеть вас?
— Не должны.
— Я не должна знать, где вы и что с вами?
— Не должны.
— Вы будете следить за мной, как раньше?
— Даже больше.
— Чтобы защитить меня?
— Нет.
— Тогда зачем же?
— Чтобы оказаться на месте, когда вы решите присоединиться к нам.
 
А если я скажу, что мое решение окончательно и я никогда не при соединюсь к вам?
— Это будет ложь.
— А если бы я захотела сейчас окончательно принять такое решение и придерживаться его, невзирая на будущее?
— Невзирая на то, что вы увидите в будущем, и на убеждения, которые у вас сложатся?
— Да.
— Это будет хуже, чем ложь.
— Вы уверены, что я приняла ошибочное решение?
— Уверен.
— Вы полагаете, что человек должен нести ответственность за свои ошибки?
— Да.
— Тогда почему бы вам не позволить мне одной нести ответственность за мои ошибки?
— Я вам это позволю, и вы будете нести ответственность.
— Если я обнаружу, что хочу вернуться в долину, но слишком поздно, почему вы должны рисковать, оставляя Дверь открытой для меня?
— Я не должен и не стал бы, если бы не преследовал личной выгоды.
— Какой личной выгоды?
— Я хочу, чтобы вы были здесь.
 
Лицо Галта было таким, каким она впервые увидела его при свете солнца, — лицом беспощадной ясности и бесстрашной проницательности, без боли, без страха и без чувства вины.
 
— Если вы потерпите неудачу, как терпели ее борцы за мечту, которая должна была стать явью, но никогда не давалась в руки, если, подобно им, вы придете к выводу, что высокие идеалы недостижимы, а лучшие мечты неосуществимы, не проклинайте этот мир, как это делают они, не осуждайте жизнь. Вы видели Атлантиду, цель их поисков, она здесь, она существует, но человек должен войти сюда нагой и один, сбросив вековые лохмотья лжи, с чистым и ясным разумом, не с невинным сердцем, а с гораздо более редким качеством — разумом, не способным к компромиссу; вот ключ к Атлантиде и единственное достояние, с которым можно сюда войти. Вам не будет доступа сюда, пока вы не усвоите, что не надо ни убеждать, ни отвоевывать мир. Когда вы это усвоите, вы увидите, что во все годы вашей борьбы ничто не закрывало вам путь в Атлантиду и никакие цепи не держали вас, кроме тех, которыми вы сами с готовностью опутали себя. Все эти годы то, за что вы так страстно боролись, ожидало вас, — он взглянул на нее, словно отвечая на ее невысказанные слова, — ожидало с тем же упорством, с каким вы сражались, с той же страстью и тем же отчаянием, но с большей уверенностью, чем ваша. Идите и продолжайте вашу борьбу, несите и дальше ненужную ношу, принимайте незаслуженную кару и продолжайте верить, что можно служить делу справедливости, с готовностью обрекая свою душу на незаслуженные муки. Но в самые худшие, самые мрачные минуты помните, что вы видели иной мир. Помните, что он открыт для вас, когда вам захочется. Помните, что он возможен, он существует, он ждет — это ваш мир.
 
Стадлер увидел, что глава государства долю секунды оценивающе обшаривал его взглядом, в котором промелькнуло благоговение, как при виде загадочного феномена из области, недоступной для мистера Томпсона. Но в его глазах читалось и другое — расчетливость, проницательность и оборотистость тертого мошенника, который знает, что все, так или иначе, живут по его меркам. Взгляд этот как будто говорил: «Ну а какой навар снял с этого дела ты?»
 
Доктор Стадлер не сомневался, что мелкий мошенник имел к проекту не больше отношения, чем служители-капельдинеры, что у него не хватило бы ни мозгов, ни инициативы, даже достаточной злобы на мир, чтобы подсунуть людям еще одну смертоносную ловушку, что и сам он был всего лишь пешкой, винтиком безмолвной машины — аппарата, у которого не было ни центра, ни вождя, ни направления, аппарата, который приводили в движение отнюдь не доктор Феррис и не Висли Мауч, никто из безмозглых зрителей, собравшихся на трибунах, равно как никто из тех, кто скрывался за кулисами, — аппарата бездушного, неразмышляющего, неосязаемого, в котором не было руководителя, а все были пешками, каждая в меру своей безнравственности.
 
Все произошло так быстро, просто и бесповоротно, что Стадлер не успел ужаснуться, не успел ничего осознать, это не был знакомый ему мир, это был кошмарный сон из тех, что мучают детей, когда предметы можно уничтожать одной злой волей.
 
— Кто изобрел этот чудовищный механизм?
— Вы.
 
— Неверие, — рычал между тем на трибуне коренастый оратор с мясистой физиономией и интонациями забулдыги, — неверие — вот чего нам надо бояться! Если мы поверим в планы наших лидеров, то планы сами собой начнут работать, и у всех нас будет всего навалом, будет и процветание, и кайф. Надо только дать укорот болтунам, которые сеют смуту и сомнения и подрывают нашу мораль. Это из-за них нищета и дефицит. Но скоро на них найдется управа, мы защитим от них наш народ, пусть эти умники и критиканы только покажутся, мы им покажем, почем фунт лиха, можете мне поверить!
 
как тебе это удалось? Как ты сумела сохранить себя?
— Я твердо держалась одного правила.
— Какого?
— Превыше всего ставить собственное суждение.
— Тебе пришлось столько вынести! Наверное, больше, чем мне, больше, чем кому-либо из нас... Что поддерживало тебя?
— Сознание того, что моя жизнь есть величайшая ценность, слишком важная, чтобы отдать ее без борьбы.
 
Когда-то он купил эту вазу ради удовольствия, доставляемого мыслью о знатоках-коллекционерах, которым ваза оказалась не по карману. Теперь он утер нос столетиям, на протяжении которых ею восхищались. И еще он с удовольствием подумал о миллионах нищих семейств, каждое из которых могло бы безбедно прожить целый год на деньги, уплаченные за эту вазу.
 
— Но, Лилиан, я думал, тебя не волнуют деньги или какие-то иные материальные блага.
— Ты не понимаешь! Я говорю не о деньгах, я говорю о нищете! Настоящей, вонючей, жалкой нищете! Недопустимой для культурного человека! Неужели мне... придется думать о еде, о жилье?
 
— Заметит, если... — Он замолк.
— ...если ты огреешь его дубинкой по голове? Не уверена. Он просто упрекнет себя в том, что вовремя не отстранился. Но все же это, пожалуй, твой единственный шанс.
 
Он замечал мое существование, хотя я не могу прокладывать для него рельсы и строить мосты во славу его сплава. Я не могу строить для него заводы, но могу их раз рушить. Я не могу производить его сплав, но могу отобрать его у него. Я не могу заставить людей упасть на колени от восхищения, но могу просто поставить их на колени.
 
Зло всегда казалось ей на что-то нацеленным, способом достижения какой-то цели; то, что предстало перед ней, оказалось чистым злом, злом ради зла.
 
Его распалял вид ее побледневшего, беззащитного лица; он наслаждался ощущением, что его слова имеют силу ударов, способных обезобразить чужое лицо.
 
— Какой бы мне был от тебя прок, если бы ты все заслужила, а мне пришлось трудиться, чтобы удержать тебя? Ведь тогда ты могла бы, если бы захотела, поискать кого- нибудь на стороне.
 
лицо с ухмылкой твердит: такие, как ты, всегда останутся честными, такие, как ты, всегда будут работать, такие, как ты, всегда будут стремиться встать на ноги, так что мы в безопасности, нам ничто не угрожает, а у вас нет выбора.
 
Идти некуда, думала она и ковыляла дальше, я не могу ни оставаться на месте, ни долго идти вперед., не могу ни трудиться, ни отдохнуть, ни сдаться, ни бороться, но ведь именно этого, именно этого они и хотят от меня, только это им и нужно: чтобы я была ни живой, ни мертвой, ни мыслящей, ни безумной, чтобы я была просто визжащим от ужаса комком плоти, чтобы они могли лепить из этого комка все, что им заблагорассудится, — те, которые сами по себе бесформенны.
 
Она больше не могла иметь дело с людьми, общение с ними сделалось выше ее сил. Она не могла следовать их путем. Но что она могла сказать им, если ей не хватало слов, чтобы назвать то, что она знала, если у нее не было голоса, который услышали бы люди? Что она могла им сказать? Как могла пробиться ко всем им? Где те, кто мог сказать?
 
— Как не стыдно доводить себя до такого состояния... Если бы вы, девицы из богатых семей, занимались настоящим делом, вместо того чтобы потакать своим капризам и гоняться за удовольствиями, вы не шатались бы по улицам, как последние пропойцы и бродяги, в это-то время... Если бы вы перестали жить в свое удовольствие, думали не только о себе, нашли бы себе какое-нибудь достойное...
Девушка вдруг дико вскрикнула, крик забился в переулке, отражаясь от стен, как в камере пыток, — вопль животного ужаса. Она вырвалась и отскочила назад, потом снова отчаянно закричала, но теперь можно было разобрать слова:
— Нет! Нет! Только не в вашем мире!
Она бросилась бежать, будто ее подхватил взрыв энергии, будто она спасала свою жизнь. Она мчалась прямо к реке; одним рывком, без единой задержки, без тени сомнения, в полном сознании, действуя ради самосохранения, она подбежала к стоящему на ее пути парапету и, не останавливаясь, перелетела через него — в бесконечность.
 
Кабель давно отслужил свой срок, время и непогода сделали свое дело. В то утро один из проводов провис под тяжестью нежных капель. Потом внизу дуги образовалась последняя, самая крупная капля; повиснув ненадолго, как хрустальная подвеска, она вобрала в себя тяжесть дождя и беззвучно, как слеза, сорвалась вниз вместе с проводом. Он лопнул и свесился к земле одновременно с падением сбежавших с него капель.
 
Они знали, что человека, который теперь отдаст распоряжение о восстановлении связи и назначит расследование причин аварии, результатом чего явится заключение, что восстановить связь невозможно, ждут крупные неприятности от неизвестных недоброжелателей, что его товарищи по работе почему-то вдруг не захотят распространяться на эту тему и будут отмалчиваться, будто воды в рот набрали, так что ему ничего не удастся выяснить и доказать, и вообще, если он будет стараться добросовестно выполнить свою работу, то вскоре потеряет ее. Нынче никто не знал, что можно, а чего нельзя; виновных не наказывали, наказывали тех, кто обвинял; подобно животным, они знали, что в случае опасности и неуверенности лучше затаиться и не обнаруживать себя никаким действием. И они бездействовали, они лишь рассуждали об отчетности в должной форме и в установленные сроки перед соответствующим начальством.
 
В былые времена сеть железных дорог называли кровеносной системой страны, цепочки поездов служили живым током крови, которая несла с собой расцвет и богатство каждому клочку пустыни, которого она достигала. И теперь кровь текла, но только в одном направлении: из ран, унося из тела энергию и саму жизнь. Одностороннее движение, безразлично думала Дэгни, только от производителя к потребителю.
 
Она знала, что закрываются заводы и фабрики, останавливаются станки и машины, консервируется оборудование из-за недопоставок сырья, топлива и материалов, разоряются фирмы и компании, склады которых забиты продукцией, потому что ее невозможно доставить потребителю. Она знала, что старые отрасли с гигантскими корпорациями, которые долгие годы последовательно и целеустремленно наращивали свою мощь, отданы на милость случая и прихоти, которых нельзя было ни прогнозировать, ни контролировать. Она знала, что лучшие из них, производства с длительным циклом и сложной инфраструктурой, давно рухнули, а те, что пока из последних сил держались на плаву, все еще отчаянно цепляясь за нормы того времени, когда существовала возможность успешно трудиться и производить, теперь вставляли в контракты с транспортниками позорный для наследников Нэта Таггарта пункт: «При наличии транспортных резервов».
 
Она знала, что за маршрутами особого назначения стоял «трансблат», который мог снимать поезда с регулярного расписания и направлять их куда угодно, в любую точку континента, лишь бы получить волшебный штамп и подпись полномочного координатора по транспорту. Его подпись ставилась выше контракта, права собственности, закона, разума и жизни; она означала, что требовалось безотлагательно спасать «общественное благо».
 
Эти люди, вынуждали к сделкам отчаявшихся промышленников и поставляли им транспорт, а те с готовностью шли на любые грабительские условия, лишь бы разгрузить забитые готовой продукцией склады. Те же люди, если сделка их не устраивала, скупали продукцию по дешевке, десять центов за доллар, когда фабрика прогорала и закрывалась, и спешно перебрасывали товар в откуда ни возьмись появлявшихся грузовых составах туда, где на них был спрос и где их уже ждали «бизнесмены» того же пошиба.
Эти люди, как стервятники, кружили вокруг заводов, дожидаясь, когда погаснет последняя топка, тогда они разворовывали оборудование; они выслеживали груженные товаром вагоны на запасных путях и в тупиках и грабили их. Появился новый биологический вид — бизнесмен типа «урви — беги», который проворачивал всего одну операцию; ему не надо было что-то производить, платить кому-то зарплату, брать кредит под залог, обзаводиться недвижимостью, он не возводил цеха и не устанавливал оборудование, он ничего не создавал, но у него был ценный капитал — знакомства, связи и блат.
Этих людей в официальных выступлениях называли «прогрессивными бизнесменами нашего динамичного века», а народ окрестил блатмейстерами. Этот вид разделялся на множество подвидов, представлявших транспортный блат, стальной блат, нефтяной блат, сельскохозяйственный блат, профсоюзный и судебный блат. Они росли, как поганки, эти «динамичные новые американцы»; они сновали по всей стране, тогда как другие не имели такой возможности, они были деятельны и беспринципны, энергичны и неразборчивы, но своей деятельностью и энергичностью они смахивали на стервятников, питающихся падалью.
 
Можно ли разделить зло, причиненное людям доброхотами, и зло, совершенное явными злодеями? Можно ли четко разграничить случаи хищений, к которым преступников подтолкнули проповедники милосердия, и те, на которые их навел пример неправедно разбогатевших? Стоит ли усматривать разницу между случаями, когда обрекают на голод одних, чтобы лишнюю неделю прокормить, а потом все равно обречь на смерть других, и случаями, когда воры просто добывают себе денег на новые яхты?
Велика ли разница? Одно сходно с другим по природе и духу; и те и другие ощущали потребность и сочли, что потребность дает право на собственность; и в том, и в другом случае действовали в строжайшем соответствии с одним и тем же моральным кодексом. В обоих случаях допускалось — и достигалось — истребление человека. Невозможно было отличить людоедов от их жертв. Городки, в которых как должное принимали одежду и топливо, отобранные у их соседей на востоке, через неделю оказывались без зерна, отобранного у них, чтобы накормить западных соседей. Так осуществлялась и доводилась до совершенства вековая мечта: люди стали служить потребности как верховному правителю, считаться в первую очередь с ней, видеть в ней критерий ценности, всеобщую, изначальную, универсальную меру, более священную, чем право на жизнь.
Людей загнали в клетку, где каждый кричал, что человек человеку — друг, товарищ и брат, что каждый должен радеть ближнему и опекать его, а между тем каждый пожирал соседа и сам становился жертвой если не своего соседа, то его брата; каждый провозглашал право незаслуженно пользоваться чужим трудом и удивлялся, что кто-то сдирает шкуру с него самого; каждый пожирал сам себя и в ужасе вопил, что какая-то непостижимая злая сила губит мир.
«На что же им теперь жаловаться? — звучал в памяти Дэгни голос Хью Экстона. — На то, что вселенная иррациональна? Но иррациональна ли она?»
 
. В хаосе гибнущего материка она видела математически точное воплощение идей, которые разделяли люди. Сначала они отказывались понять, что именно этого и хотели, им не хотелось видеть, что в их силах желать, но не в их силах искажать реальность, и они в точности осуществили свои желания, до последней буквы, до последней окровавленной запятой.
О чем они думают сейчас, ревнители потребности и сострадания? — думала она. На что рассчитывают? Те, кто в свое время гундосил: «Я не хочу уничтожать богатых, я только хочу отнять у них избыток, чтобы помочь бедным, совсем немного, они и не заметят!» Позднее они требовали: «Магнатов надо хорошенько прижать, ничего с ними не сделается, они награбили столько, что им хватит на три поколения». Затем они яростно ревели: «Почему мы должны голодать, когда у богачей запасов на целый год?» А теперь они уже вопят: «Почему мы должны умирать от голода, когда у некоторых запасов на целую неделю?» На что они рассчитывают? — спрашивала себя Дэгни.
 
Вот она, думала Дэгни, конечная цель всей этой пустой ученой болтовни, которую долго игнорировали деловые люди, цель всех этих заезженных формулировок, небрежных обобщений, аморфных абстракций, в один голос твердящих, что подчинение объективной реальности — то же самое, что подчинение государству, что нет разницы между законом природы и указом чиновника, что голодный человек несвободен, что его надо освободить от диктата пищи, крова и одежды, — и так долгие годы, чтобы наступил такой день, когда Нэту Таггарту, реалисту, велят считаться с волей Каффи Мейгса как с явлением природы, непреложным и абсолютным, подобно стали, рельсам и всемирному тяготению, велят признать мир, сотворенный Мейгсом, как объективную неизменную реальность и продолжить создавать изобилие в таком мире.
Вот она, цель всего этого жулья из библиотек и университетских аудиторий, которое торгует, выдавая свои откровения за разум, инстинкты — за науку, побуждения — за знание; цель всех идолопоклонников необъективного, неабсолютного, относительного, приблизительного, вероятного; Цель всех диких фанатиков, которые, видя, как крестьянин собирает урожай, способны считать этот факт мистическим феноменом, свободным от закона причин и следствий и сотворенным всемогущей прихотью крестьян. Однако вслед за тем эти фанатики хватают крестьянина, заковывают его в цепи, лишают орудий труда, семян, воды, земли, загоняют на голые скалы и приказывают:
— А теперь выращивай урожай и корми нас!
 
 
я хочу быть президентом компании, хочу управлять железной дорогой. Я этого хочу. Почему у меня не может быть своих желаний, как у тебя? Почему мои мечты не должны осуществиться, как всегда осуществляются твои? Почему ты должна быть счастлива, когда я страдаю? Ну конечно, этот мир принадлежит тебе, ты обладаешь даром руководить им. Но почему ты позволяешь, чтобы в твоем мире нашлось место страданию? Ты зовешь на поиски счастья, а меня обрекаешь на уныние. Разве у меня нет права требовать такого счастья, какое я хочу? Разве у тебя нет такого долга передо мной? Разве я не твой брат?
Он шарил глазами по ее лицу, как хищник в поисках добычи, только его целью было отыскать хотя бы намек на жалость. Нашел он лишь отвращение.
— Я страдаю за твои грехи! Из-за твоей нравственной неполноценности. Ведь я твой брат, и поэтому ты несешь ответственность за меня, и если ты не смогла обеспечить мне то, что мне нужно, это твоя вина! Все духовные вожди человечества веками провозглашали это. Кто ты такая, чтобы утверждать иное? Ты так гордишься собой, считаешь себя чистой и доброй, но ты не можешь быть доброй, пока мне плохо. Мое страдание — мера твоего греха. Мое удовлетворение — мера твоей добродетели. Мне нужен такой мир, как сейчас, он дает мне авторитет, позволяет чувствовать себя значительным. Сделай же так, чтобы он работал на меня! Сделай что-нибудь! Откуда мне знать, что надо сделать? Это твое дело и твой долг! Твое преимущество в силе, мое право в слабости! Это абсолютный нравственный закон! Разве ты не знаешь? Не знаешь? Не знаешь?
Его взгляд напоминал теперь руки человека, висящего над пропастью и отчаянно цепляющегося за мельчайшие выступы сомнения, но не способного удержаться на зеркально гладкой скале ее лица.
— Ты ублюдок, — произнесла она ровным голосом без всяких эмоций, поскольку эти слова не адресовались человеческому существу.
Ей показалось, что она видит, как он падает в пропасть, хотя на его лице ничего нельзя было рассмотреть, кроме выражения, какое бывает у ловкача, чей трюк не сработал.
 
Самые компетентные из служащих, специалисты: геологи, инженеры и техники — исчезли, исчезли все, на кого народное государство рассчитывало в деле перестройки и продолжения производства и добычи. Ушли самые толковые... простите, самые эгоистичные.
 
Где-то на периферии сознания Дэгни представляла себе, в какую игру играли и проигрывали люди у этих раскаленных телефонов. Они казались ей такими далекими, что представлялись крошечными запятыми под линзами микроскопа. Странно, что они ожидали, что их будут принимать всерьез, когда на земле существует Франциско Д'Анкония.
 
Когда он шел ей навстречу, высокий и уверенный, единственный человек, который, казалось, чувствовал себя как дома среди дорогого убранства знаменитого ресторана, она видела, как сквозь суровость его мужественного лица пробивался живой интерес, энтузиазм юноши, открытого очарованию неизведанного. Он не говорил о событии дня, но она знала, что оно не переставало занимать его.
 
 
Что я точно знаю, так это то, что нынешний главный бандит велел мне развести пары на полную мощность. — Он пожал плечами. — Когда его завтра вышибет другой громила, меня, возможно, прикроют за незаконные действия. Но в соответствии с планированием экономики на данный временной интервал меня нижайше попросили выдавать мой металл в любом количестве и любым угодным мне способом.
 
своего выступления по радио, с тех пор как они стали открыто появляться вдвоем на людях. Вместо осуждения, которого он опасался, в поведении людей чувствовалась какая-то неуверенность, неуверенность в собственных моральных принципах и трепет перед этими двоими, которые осмеливаются не сомневаться в своем праве. Люди смотрели на них с тревожным любопытством, завистью, уважением и опасением нарушить некое неведомое, но жесткое, безоговорочное правило. Некоторые смотрели, почти извиняясь и словно говоря: «Пожалуйста, простите нас за то, что мы женаты». Но находились и такие, кто смотрел на них не просто сердито, а злобно. Некоторые же открыто восхищались.
 
Интересно, подумала она, как долго сможет человек работать вопреки себе, работать, несмотря на то что в глубине души желает не успеха, а провала.
 
Это не благотворительность! Мы помогаем производителям — тем, что бьются до последнего! — а не каким-то паршивым, вечно клянчащим нахлебникам. Мы даем займы, а не милостыню. Мы поддерживаем кормильцев, а не нахлебников. Я не могу безучастно смотреть, как губят настоящих людей — опору нации, в то время как наживаются рвачи.
 
Посетители сидели не то что в униженных, покорных позах, но так, будто зал был для них слишком велик и они в нем и затерялись, и оказались выставленными напоказ, у всех на виду в этом помещении из стекла, голубого бархата, алюминия и приглушенного света. Они выглядели так, будто попали сюда ценой бесчисленных уверток, сделок с совестью, ценой постоянного притворства, натужной веры в то, что живут жизнью цивилизованных людей.
 
А вслед за этим, остановив ход времени, на огромной странице, как последнее послание миру и двигателю мира — Нью-Йорку, летящий почерк непреклонной руки начертал слова:
«Брат, ты сам этого хотел!
Франциско Доминго Карлос Андреас Себастьян Д'Анкония».
 
Все остановилось, как океанский лайнер, двигатель которого мощностью в десять тысяч лошадиных сил идет вразнос из-за отсутствия одной шпонки.
 
Опыт долгих лет борьбы научил его, что немотивированная вражда не так страшна, как немотивированная забота. За ней всегда крылась опасность.
 
Я хочу сам зарабатывать на жизнь, мне нужно на что-то жить, иметь постоянный заработок. Я не прошу о благодеянии, я прошу дать мне шанс.
— Тут завод, Филипп, а не казино.
— Что?
— Здесь работают, а не рассчитывают на шанс.
— Я ведь и прошу дать мне работу!
— Почему я должен дать ее тебе?
— Потому что я в ней нуждаюсь!
Реардэн показал на красные языки пламени, которые вырывались из черного тела домны — воплощенного в жизнь замысла из стали, глины и пара, — поднимаясь на высоту четырехсот футов.
— Я нуждался в этой домне. Но получил ее не потому, что нуждался в ней.
 
Хочешь сказать, что имеешь право на рабочее место, которое должен создать для тебя я?
— Да!
— А если я его не создам?
 
От его внимания не ускользнул тот факт, что в начале заседания судебные марионетки поглядывали на него хитро и понимающе, как на соучастника заговора, как будто их объединял с ним общий грешок, надежно, однако, скрытый от посторонних. Потом, когда они увидели, что он единственный человек в зале суда, который смотрит всем в глаза прямо и открыто, в них явно стала нарастать неприязнь к нему. Он с изумлением понял, чего от него ожидали: полагали, что он, как жертва, закованная в цепи, связанная по рукам и ногам, с кляпом во рту, лишенная возможности помочь себе, разве что дать взятку, должен всерьез относиться к этому устроенному им на свои деньги фарсу и свято верить в него, как в подлинное судебное разбирательство. От него требовалось свято верить, что поработившие его уложения закона имеют нравственную силу, что он виновен в совращении блюстителей закона и виновен в этом только он, а отнюдь не они. Это было все равно что винить ограбленного в том, что он подбивает бандита на грабеж.
И тем не менее, думал он, во все времена политического шантажа и вымогательства виновных видели не в паразитическом чиновничьем аппарате, а в связанных по рукам и ногам промышленниках, не в тех, кто торговал услугами закона, а в тех, кто вынужден был их покупать. И во времена всех крестовых походов против коррупции решение видели не в том, чтобы дать свободу ее жертвам, а в том, чтобы дать большую власть вымогателям. Единственная вина жертв, думал он, в том, что они признавали за собой вину.
 
Один из рубильников, которые выступали из полок, приводил в действие напряжение тысяч электрических проводов, создавал тысячи контактов и прекращал тысячи других, переключал десятки стрелок, чтобы расчистить выбранный маршрут, и зажигал десятки семафоров, не оставляя возможности для ошибок и противоречий, — бесконечная сложность мысли, сконцентрированная в едином движении человеческой руки, чтобы установить и обеспечить маршрут каждого поезда, мимо которого несутся сотни других, тысячи тонн металла и человеческих жизней, проносящихся на расстоянии человеческого дыхания друг от друга и охраняемые только мыслью, мыслью человека, работающего с рубильниками.
 
Она видела только грязную одежду, поникшие мускулистые тела, безвольно висевшие руки людей, измотанных неблагодарной утомительной работой, не требовавшей усилий мысли.
 
 
Ты выглядела как символ роскоши и принадлежала тому, что было ее источником... Казалось, ты возвращала радость жизни ее настоящим владельцам... ты выглядела одновременно и источником энергии, и тем, что она дает... и я был первым среди тех, кто отметил, что эти оба момента неразделимы
 
Потом она уже не осознавала ничего, кроме ощущения своего тела, которое внезапно обрело силу непосредственно постигать ее самые глубинные ценности. И подобно тому, как ее глаза превращали световые волны в изображение, а уши преобразовывали колебания в звук, ее тело вдруг обрело способность превращать нравственную силу в непосредственное чувственное восприятие. Ее заставляло дрожать не прикосновение его рук, а сумма всего, что для нее составляло его прикосновение, знание, что это его рука, движения которой говорили ей, что теперь она принадлежит ему; этим прикосновением он как бы расписывался на документе, удостоверявшем, что он принимает все то, что есть она
 
Она ощущала физическое наслаждение; но оно включало в себя и преклонение перед ним, перед всем, что олицетворяли его личность и его жизнь начиная с того вечера, когда на заводе в Висконсине проходило общее собрание, и до Атлантиды, скрытой в долине Скалистых гор, до торжествующей насмешливости его зеленых глаз, полных высочайшего интеллекта, глаз рабочего, стоявшего в толпе перед башней; оно включало в себя и гордость от осознания, что именно ее он выбрал, чтобы она стала его отражением, чтобы именно ее тело дарило ему полноту жизни, так же как его тело дарило полноту жизни ей.
 
она почувствовала стройность собственного тела, потому что ее обнимали его руки, как будто весь он был лишь инструментом, с помощью которого она смогла наполнить свою душу торжествующим осознанием самой себя, но, в свою очередь, и она сама словно превратилась в инструмент для осознания его личности. Как будто она достигла предела своей способности чувствовать, и все же то, что она чувствовала, было подобно крику нетерпеливого желания, которое она все еще не могла точно определить, понимала лишь, что оно такое же энергичное, как и вся ее жизнь, такое же неутолимое, как жажда получить от жизни все лучшее.
 
, то, что она ощущала как восходящее движение, вдруг освободило и сплавило ее тело в единый порыв наслаждения; и она уже больше ничего не воспринимала, только вздрагивание его тела и жажду обладания, которая все росла и росла, как будто она перестала быть собой и превратилась в одно чувство бесконечного стремления к невозможному, — и она поняла, что невозможное возможно, и, глубоко вздохнув, осталась лежать спокойно, понимая, что ничего большего желать невозможно.
 
А затем на какое-то мгновение я сделал то, чего никогда не делал раньше, чем грешит большинство людей, портя этим себе жизнь: я увидел этот момент вне его контекста, я увидел мир таким, каким он заставил его выглядеть, как будто он стремился привести его в соответствие с собой, как будто он олицетворял его. Я увидел мир свершений, неукрощенной энергии, дороги без препятствий, ведущей через годы к радостям награды за свой труд; я увидел, пока стоял под дождем в толпе зевак, что принесли бы мне мои годы, если бы такой мир существовал, и почувствовал отчаянную тоску, ведь он был воплощением того, чем должен был быть я... имел все, что надлежало иметь мне... Но это длилось лишь долю секунды. Затем я увидел все то же самое, но уже в реальном виде и истинном значении — я увидел, какую цену он платит за свои блестящие способности, какие мучения он переносит, в молчаливом изумлении пытаясь понять то, что я-то уже понял. Я увидел мир, к которому он стремится, но который еще не создан и не существует, я вновь увидел его, но уже тем, кем он являлся — символом моей борьбы, героем, не получившим вознаграждения, за которого я должен отомстить и которого должен освободить; и тогда... тогда я принял то, что узнал о тебе и о нем. Я увидел, что это ничего не изменило, что мне следовало этого ожидать... так оно и должно быть.
 
это не значит, что я не страдал, это значит, что я знаю, что с болью надо бороться и надо отбросить ее. нельзя принимать ее как составную часть своей души, как постоянный шрам своих представлений о жизни. Не надо меня жалеть. Страдание сразу же оставило меня.
 
— Я был здесь все эти годы, — продолжал он, — сов сем рядом, в твоем царстве, наблюдая твою работу, твое одиночество, твои устремления, наблюдая, какова ты в битве, которую, как ты считала, ведешь вместо меня, в битве, в которой ты поддерживала моих врагов и постоянно проигрывала; я находился здесь, укрытый только недостатками твоего зрения, как Атлантида была укрыта от тебя рукотворным миражом. Я находился здесь в ожидании дня, когда ты прозреешь, когда ты поймешь, что согласно кодексу того мира, который ты поддерживаешь, все ценимые тобою вещи обречены попасть на самое темное дно подземелья и что именно там тебе придется искать их. Я находился здесь. Я ждал тебя. Я люблю тебя, Дэгни. Я люблю тебя больше своей жизни, и это я, который учил людей, как любить жизнь. Я также всегда учил их никогда не рассчитывать получить что-то, не уплатив, — и то, что я сделал сегодня ночью, я сделал с полным сознанием, что мне придется за это расплатиться и что ценой может оказаться моя жизнь.
 
. Ты же знаешь, что на этот раз ты победила меня, что я нарушил собственное решение, но я сделал это сознательно, зная, к чему это ведет. Я сделал это не увлеченный моментом, не вслепую, а полностью понимая все последствия и готовый принять их на себя. Я не мог позволить себе упустить это мгновение, оно принадлежало нам, любовь моя, мы его заслужили. Но ты еще не готова порвать со всем и присоединиться ко мне — не надо возражать, я это знаю, — и если я предпочел взять то, что еще не полностью принадлежит мне, я должен за это за платить. У меня нет возможности узнать, когда и как это будет, но я знаю, что, если поддамся врагу, буду сам отвечать за последствия.
 
— ты для меня единственная награда, которую я мог получить и которую избрал. Я хотел тебя, и если цена этому — моя жизнь, я отдам ее. Мою жизнь, но не мой разум.
Он сел, в глазах его внезапно появился жесткий отблеск;
 
Мы можем исправить все это буквально за секунду, мистер Реардэн, если у нас будет возможность переговорить с вами. Мы страстно желаем встретиться с вами.
— Вы можете обязать меня явиться как свидетеля в судебном порядке, когда пожелаете.
— О нет! Нет! — испугался голос. — Нет, мистер Реардэн, зачем вы так? Вы нас не понимаете, мы очень хотим встретиться с вами на дружеской основе, нам не нужно ни чего, кроме вашего добровольного сотрудничества. — Хэллоуэй напряженно ждал, не послышится ли ему слабый звук отдаленного смешка; он ждал, но ничего не было слышно. — Мистер Реардэн?
— Да.
— Конечно, мистер Реардэн, в такие времена, как сейчас, совещание с нами может принести вам большие выгоды.
— Совещание... о чем?
— Вы столкнулись с серьезными трудностями... а мы стремимся помочь вам всем, чем можем.
— Я не просил о помощи.
— В наши неспокойные времена, мистер Реардэн, на строение общества столь непредсказуемо и непостоянно... столь опасно... Мы хотим быть в состоянии защитить вас.
— Я не просил о защите.
— Но вы, конечно, понимаете, что мы в состоянии быть для вас очень полезными, и если вы что-нибудь хотите от нас, любую...
— Я ничего не хочу.
— Но у вас могут возникнуть вопросы, которые вы за хотите обсудить с нами.
— У меня нет вопросов.
— Тогда... что ж, тогда... — Отказавшись от попыток изобразить, что оказывает любезность, Хэллоуэй начал откровенно умолять: — Тогда не согласились бы вы выслушать нас?
—Если у вас есть что мне сказать.
 
заводы для него были как лицо любимой женщины, где он мог различить малейший оттенок чувства еще до того, как он появится
 
, я думаю, ты все понимаешь. По-моему, ты поняла это раньше, чем я сам. Никакого владения деньгами больше не существует, как и собственности. Ты одобряла это положение многие годы и верила в его справедливость. Ты хотела, чтобы у меня были связаны руки. Так и случилось. И сегодня уже слишком поздно пытаться переиграть.
— Генри, Генри, мы же не торгуемся, речь идет не о тоннах стали или банковском счете, ведь мы говорим о чувствах, а ты ведешь себя как делец!
— Но я и есть делец.
В ее глазах проступил ужас — не ужас беспомощности, когда стараются, но не могут понять, а ужас, что тебя толкают к самому краю, где не понимать уже будет невозможно.
 
Они бросали свои причитания в лицо человеку, которого уже ничем не могли задеть. Они не понимали — и панический страх стал последней чертой в их попытке избежать этого понимания, — что его безжалостное чувство справедливости, которое прежде оставляло его в их власти и заставляло его мириться с любым наказанием и решать в их пользу любое свое сомнение, теперь обращено против них, что та же сила, которая заставляла его быть терпеливым и понимающим, сделала его жестоким, что справедливость, которая простила бы тысячи ошибок, совершенных по незнанию, не простит единственного шага, сознательно сделанного во зло.
 
О Господи, Генри, неужели ты не можешь чувствовать не думая?
— Не приходилось.
 
Так вот оно, думал он, оглядывая свою семью, вот смысл их просьб о пощаде, логика тех чувств, которые они столь высокомерно провозглашали лишенными логики; в этом-то и состояла простая, животная сущность всех, кто провозглашал себя способным чувствовать, а не мыслить и ставил милость выше справедливости.
Они знали, чего им надо бояться; они вычислили и назвали до того, как это сделал он, единственный способ освобождения, еще открытый для него; они поняли безнадежность его позиции в промышленности, бесполезность его борьбы, сокрушительный груз, навалившийся на него; они знали, что с точки зрения рассудка, справедливости, самосохранения выход у него оставался один — бросить все и бежать; и все же они хотели удержать его, сохранить его на жертвенном алтаре, заставить его разрешить им обглодать его до последней косточки во имя милости, всепрощения и братско-людоедской любви.
 
 
— Подожди! Не уходи! Генри, не покидай нас! Не обрекай нас на смерть! Какие бы мы ни были, мы люди! Мы хотим жить!
— Боже, не... — начал он в спокойном удивлении и закончил в спокойном ужасе, как будто эта мысль только сейчас дошла до него. — А по-моему, не хотите. Если бы хотели, вам было бы известно, как ценить меня.
Чувственное желание, которое толкало других к порабощению империй, в ее маленьком мирке превратилось в страсть захватить власть над ним. Она поставила своей целью разрушить его, будто, неспособная стать в один ряд с его достоинствами, могла превзойти их уничтожив, надеясь тем самым сравняться с ним в величии. Будто вандал, подумал он содрогнувшись, разбивший прекрасную статую, стал выше скульптора, изваявшего ее, будто убийца, умертвивший ребенка, стал величественнее выносившей его матери.
Он вспомнил ее постоянное презрение к его работе, его заводам, его металлу, его успехам; вспомнил, как она хотела, чтобы он хоть раз напился; ее попытки подтолкнуть его к неверности, ее удовольствие при мысли, что он скатывается на уровень пошлой любовной интрижки, ее ужас, когда она обнаружила, что это любовное увлечение оказалось не падением, а восхождением. Ее тактика нападения, которую он находил столь дикой, была, между тем, последовательна и ясна: она хотела убить в нем самоуважение, зная, что тот, кто отказывается от своих ценностей, попадает в зависимость от прихотей другого; она хотела запятнать чистоту его морали, расшатать его стойкость и праведность с помощью яда вины — как будто, если бы он поддался ей, его моральная нечистоплотность давала ей право стать такой же.
По тем же причинам и с той же целью, с тем же удовлетворением, с которым другие ткут сложные философские системы, дабы уничтожить поколения, или устанавливают Диктатуру, дабы уничтожить целую страну, она, не имея в своем распоряжении никакого оружия, кроме своей женственности, поставила перед собой задачу — уничтожить одного мужчину. «Ваш кодекс был кодексом жизни, — вспомнил он голос давно потерянного молодого учителя. — Тогда каков их кодекс?»
 
 
 
. Он смотрел на великий город, и ему были безразличны те его образы, которые возникали в сознании Других; для него это не был город гангстеров, попрошаек, бандитов и проституток, для него Нью-Йорк оставался величайшим промышленным завоеванием в человеческой истории, и то, что он значил для него, было его единственным значением; в облике города он ощущал что-то очень личное, что брало за душу и принималось тотчас же, без размышлений, как то, что видят в первый раз — или в последний.
 
Он видел это по их лицам, по тому упрямо уклончивому взгляду, который он прежде считал взглядом лжеца, обманывавшего свою жертву, но теперь он знал, что дело намного страннее: это был взгляд людей, обманывавших собственную совесть. Они не отвечали. Они сидели молча, словно борясь за то, чтобы не он забыл свой вопрос, а они сами забыли, что слышали его.
 
— В период национальной катастрофы вашим долгом является служить, страдать и работать во имя спасения страны.
— Что-то я не пойму, почему перекачивание моих заработков в карман Орена Бойла должно способствовать спасению страны!
— Вы должны пойти на определенные жертвы во имя общественного блага!
— Что-то я не пойму, почему Орен Бойл является большим общественным благом, чем я.
— Но мы обсуждаем сейчас вовсе не Орена Бойла! Вопрос не в личностях, он значительно шире. Речь идет о со хранении материальных ресурсов страны, таких, как заводы, и спасении всего промышленного потенциала Америки. Мы не можем допустить разрушения такого огромного предприятия, как завод мистера Бойла. Он нужен стране.
— Я полагаю, — медленно произнес Реардэн, — что страна нуждается во мне намного больше, чем в Орене Бойле.
— Ну конечно! — с испуганным энтузиазмом закричал Лоусон. — Вы нужны стране, мистер Реардэн!
 
Еще год назад, подумал он, они, наверно, застрелили бы меня; два года назад они конфисковали бы мою собственность; поколения назад люди их типа могли позволить себе роскошь убивать и грабить, не считая нужным скрывать от себя и своих жертв, что их единственной целью является вполне материальный грабеж. Но их время ушло, ушли в прошлое и их жертвы, ушли раньше, чем обещало расписание истории, и им, бандитам, теперь оставалось только созерцать неприкрытую реальность собственных целей.
— Послушайте, ребята, — устало произнес он. — Я знаю, чего вы хотите. Вы хотите сожрать мои заводы и со хранить их одновременно. Все, что я хочу знать, заключается в следующем: что позволяет вам считать, что это воз можно?
 
 
— Я верю вам. Но это-то и создает еще большие трудности. Вы говорите, я бесценен для страны? Да что там, вы считаете меня бесценным даже для вашей собственной шкуры. Вот вы сидите здесь и дрожите, потому что знаете — я последний, кто может спасти ваши жизни, и знаете, что времени почти не осталось. И все же вы предлагаете план, который уничтожит, разорит меня, план, который требует, с идиотской прямотой, без уверток, кривляний, обмана, чтобы я работал себе в убыток, что бы я работал, а каждая тонна металла, которую я произведу, обходилась мне дороже, чем я за нее плачу, чтобы я скормил вам все, что имею, и мы будем вместе умирать с голоду. Такое отсутствие логики — это уже слишком для любого человека, даже для бандита. Ради самих себя — Бог с ней, со страной, и со мной — вы должны на что-то рас считывать. На что?
 
— Вы не станете банкротом. Вы всегда будете давать сталь, — безразличным тоном вступил в разговор доктор Феррис, не высказав ни порицания, ни одобрения, просто констатируя факт, как он мог бы сказать другому: ты всегда будешь лоботрясом. — Вам от этого никуда не деться. Это у вас в крови. Или, более научно, вы так устроены.
Реардэн сел; у него было такое чувство, словно он подбирал шифр к цифровому замку и при этих словах почувствовал — клик! — первая цифра встала на свое место.
 
 
— Останется ли у вас что-нибудь, что можно будет грабить? Если вы не понимали смысла своей политики раньше, просто невозможно, чтобы вы не осознали этого теперь. Взгляните вокруг. Все эти чертовы народные республики по всей планете существуют только за счет подачек, которые вы выдавливали для них из нашей страны. Но вы — у вас не осталось ничего, откуда еще можно что-то выжать или слизать. Ни одной страны на всем земном шаре. Наша была самой большой и последней. Вы ее полностью выжали. Вы доили насухо. Я остался последним обломком всего этого великолепия, которого не восстановить. Что вы будете делать, вы и ваш народный земной шар, после того как прикончите меня? На что вы надеетесь? Что у вас впереди — если не считать полного, окончательного и чисто биологического вымирания от голода?
Они не отвечали. Они не смотрели на него. На их лицах застыла упрямая злоба, как будто они слушали призывы лжеца.
Потом Лоусон мягко, полуупрекающе-полупрезрительно произнес:
— Хорошо, но вообще говоря, вы, бизнесмены, все время предрекаете всякие катастрофы, вы годами кричите о не счастьях при каждом прогрессивном начинании и пророчите нашу гибель — но мы живы. — Он улыбнулся, но тотчас стер с лица улыбку, наткнувшись на внезапно потяжелевший взгляд Реардэна.
Реардэн почувствовал, что у него в голове снова прозвучало: клик! — и встала на место еще одна цифра в замке.
 
— Нам надо выиграть время! — кричал Мауч.
— Времени уже ни для чего не осталось.
— Нам нужен только шанс! — кричал Лоусон.
— Шансов тоже больше не осталось.
— Только пока мы не встанем на ноги! — кричал Хэллоуэй.
— Вы не встанете на ноги.
— Только пока наша политика не начнет приносить плоды! — кричал доктор Феррис.
— Абсурд бесплоден.
Ответа не последовало.
— Что теперь может вас спасти?
— О, вы что-нибудь придумаете! — кричал Джеймс Таггарт.
— И тогда, хотя он привык к этой фразе, которую слышал всю свою жизнь, Реардэн почувствовал оглушительный грохот внутри, как будто настежь распахнулась стальная дверь, — последняя цифра опустила рычаг механизма, еще одно маленькое число, пополнившее общую сумму, и сложный секретный механизм открыл замок; он получил ответ, вобравший в себя все проблемы и противоречия, раны всей его жизни.
 
И это был он, тот, кто проклинал всех бандитов за их упрямую слепоту? Но ведь он сам сделал это возможным. Начиная с первого вымогательства, которому уступил, с первого распоряжения, которому подчинился, он дал им основание считать, что с реальностью можно не считаться, что кто-то может потребовать самых нелепых вещей и всегда найдется кто-то другой, кто каким-то образом будет выполнять это требование. Если он принял Закон о равных возможностях, если он выполнял указ десять двести восемьдесят девять, если он подчинился закону, что те, кто не имеет его способностей, может ими пользоваться, что те, кто не зарабатывает, должны получать прибыль, а он, кто все это имеет, должен нести убытки, что те, кто не умеет мыслить, должны командовать, а он, который умеет, должен подчиняться, — так разве они погрешили против логики, полагая, что существуют в нелогичной вселенной? Это он создал ее для них, он им все это дал. Разве они погрешили против логики, полагая, что их уделом было только желать, безотносительно к тому, исполнимо ли это, а его — исполнять их желания способами, которые они не должны знать и не могут назвать? Они, мистики-импотенты, стремились уйти от ответственности разума, и они знали, что он, рационалист, возьмет на себя исполнение их прихотей. Они знали, что он дал им свободу распоряжаться реальностью; он не должен спрашивать почему, а они не должны спрашивать как — именно это позволило им требовать, чтобы он отдал часть своего богатства, затем все, что имел, а затем больше, чем имел. Это невозможно? Отчего же? Ведь он что-нибудь придумает.
 
Перед ним проходила вереница лет, ужасные потери, невыполнимые требования, необъяснимые победы зла, дутые планы и невнятные цели, провозглашаемые в полных грязной философии книгах, отчаянное недоумение жертв, которые думали, что какая-то сложная, злая мудрость движет силами, разрушающими мир, — и все это покоится на одной догме, светившейся в лукавых глазах победителя: «Он что-нибудь придумает... Выкрутится как-нибудь,.. Он не оставит нас... Он что-нибудь придумает!»
«Вы, промышленники, предсказывали, что мы погибнем, а мы живы...» И это правда, подумал он. Нет, вовсе не они, а он сам не замечал реальности, которую сам же создал. Нет, они не погибли, но тогда кто? Кто погиб, заплатив своей жизнью за то, чтобы выжили эти!
 
Он смотрел на удлиненные силуэты, на изгибы домен, подобных триумфальным аркам, на столбы дыма, торжественной колоннадой поднимавшиеся вдоль триумфальной аллеи в столице империи, на повисшие гирляндами мосты, на краны, салютовавшие, как пики, на медленно развевавшиеся флаги дыма. Этот вид нарушил молчание его души, и он улыбнулся, приветствуя все, что его окружало. Это была улыбка счастья, любви, привязанности. Он никогда не любил свои заводы так, как в этот краткий миг, потому что смотрел на них сквозь призму собственных ощущений, очищенных от всего, кроме его собственных ценностей, в сияющей, избавленной от противоречий действительности; и в этот миг он понял и причину своей любви: заводы — это творение его мысли, направленной к ощущению счастья от бытия, они были воздвигнуты в разумном мире, населенном разумными людьми. Если эти люди исчезнут, если этот мир прекратит свое существование, если его заводы перестанут служить его ценностям — они останутся лишь грудой мертвого хлама, обреченного на исчезновение, и чем скорее, тем лучше, и их уничтожение будет не актом измены, а лишь выражением верности их подлинному значению.
 
Умирание с точки зрения химии... действительно ничего не значит, но... — Он по молчал, и весь его отчаянный протест нашел выражение лишь в напряженности голоса, зазвучавшего очень глухо: — Но для меня это не так... И... я думаю, для животного это тоже не так... Но они говорят, что ценностей не существует... есть только социальные традиции, условности... но не ценности! — Его рука инстинктивно потянулась к ране на груди, как будто пытаясь удержать то, что он терял. — Нет... ценностей.
Потом его глаза раскрылись шире, и он произнес неожиданно спокойно и совершенно искренне:
— Мне хочется жить, мистер Реардэн. О Боже, как мне хочется жить! — Он говорил спокойно, хотя чувства обуревали его. — Не потому, что я умираю... а потому, что я только сегодня открыл, что это значит — действительно быть живым... и... это странно... Знаете, когда я это обнаружил?.. В офисе... когда подставился... сказал этим подонкам, чтобы убирались к черту... Есть... так много вещей, которые я хотел бы узнать раньше... но... что ж, снявши голову, по волосам не плачут.
 
Это желание было направлено не на неизвестного негодяя, пославшего пулю в мальчика, или чиновников-бандитов, нанявших негодяя, чтобы это сделать, а на учителей мальчика, которые привели его, безоружного, под бандитскую пулю, — против этих мягких, не склонных к насилию убийц из учебных классов, которые, не будучи способными ответить на вопросы детей, стремившихся прикоснуться к разуму, находили удовольствие в том, что калечили юные умы, доверившиеся их попечению.
Где-то, думал он, живет мать этого мальчика, которая, дрожа от страха, наблюдала, готовая кинуться на помощь, за его первыми, еще неверными шагами, когда учила его ходить, которая с ювелирной точностью высчитывала, чем и когда его кормить, фанатически подчинялась последнему слову науки в отношении его диеты и гигиены, защищая его неокрепшее тело от заразы, — а затем отослала, чтобы он превратился в измученного неврастеника, людям, которые учили его, что разума не существует, а мыслить не надо и пытаться. Если бы она кормила его отбросами, думал Реардэн, подмешивала в его пищу яд, это было бы менее жестоко и губительно.
Он подумал о всех особях животного мира, которые тренируют свой молодняк в искусстве выживания: кошка обучает котят охотиться; птицы прикладывают огромные усилия, чтобы поставить на крыло свое подросшее потомство, а человек, инструментом выживания которого является его мозг, не только не способен научить ребенка думать, но даже посвящает образование своих детей целям разрушения разума, убеждая их, что мысль эфемерна и зла, еще до того, как они начнут думать.
Взрослые обрушивают на ребенка поток броских фраз, действующих как последовательность шоковых приемов, призванных заморозить желание действовать, остановить деятельность сознания: «Не задавай так много вопросов, Детей должно быть видно, но не слышно!»; «Кто ты такой, чтобы думать? Это так, потому что я это сказал!»; «Не спорь, подчинись!»; «Не пытайся понять, поверь!»; «Не возникай!»; «Не высовывайся!»; «Не борись, иди на компромисс!»; «Доверяй не уму, а сердцу!»; «Откуда тебе знать? Родители знают лучше!»; «Кто ты такой, чтобы понимать? Общество понимает лучше тебя!»; «Откуда тебе знать? Чиновники знают лучше всех!»; «Кто ты такой, чтобы возражать? Все ценности относительны!»; «Кто ты такой, чтобы пытаться не попасть под бандитскую пулю? Это только личное предубеждение!».
Люди содрогнулись бы, увидев, как птица-родительница вырывает перья из крыльев своего птенца, а затем выталкивает его из гнезда, чтобы он научился выживать, — а ведь именно это они делают со своими детьми.
Не вооруженный ничем, кроме бессмысленного набора фраз, этот мальчик боролся за свое существование, он, спотыкаясь, вслепую, предпринял несколько обреченных на неудачу усилий, пропищал свой возмущенный, удивленный протест — и погиб в нервной попытке воспарить на своих выщипанных крыльях.
 
Он знал, что в существовании завода уже нет смысла, и полнота этого знания не оставляла места для боли сожаления об иллюзии. Он уже видел, как финал всего, дух и сущность своих врагов: бессмысленное лицо бандита с дубиной в руках. Но заставила его отпрянуть в ужасе мысль не об этом лице, а о профессорах, философах, моралистах, мистиках, которые допустили его существование в этом мире.
Он ощущал особую ясность мысли. Ее породили гордость и любовь к этой земле, земле, которая принадлежала ему, а не им. Это чувство вдохновляло его всю жизнь, чувство, которое некоторые испытывали в молодости, а затем предали, но он всегда оставался верным ему и нес его в себе как потрепанный, побывавший в переделках, неопознанный, но вечно живой двигатель, — чувство, которое теперь он испытал в полной и ни с чем не сравнимой чистоте: ощущение собственной высшей ценности и высшей ценности своей жизни. Он почувствовал абсолютную убежденность в том, что его жизнь принадлежит только ему, и прожить ее надо, не покоряясь злу, и что никогда не существовало необходимости ему покоряться. Ему было радостно и спокойно от сознания, что он освободился от страха, боли и вины.
 
— Леди и джентльмены, — прозвучал голос из радио приемника — четкий, спокойно-неумолимый мужской голос, совсем непохожий на те, что звучали в эфире уже много лет, — мистер Томпсон сегодня не будет говорить с вами. Его время истекло. С этого момента время принадлежит мне. Вы собирались выслушать сообщение о глобальном кризисе. Именно его вы сейчас и выслушаете.
 
Я человек, который любит себя и свою жизнь. Человек, который не жертвует своей любовью или своими ценностями. Человек, который отнял у вас жертвы и таким образом раз рушил ваш мир, и если вы хотите осознать, почему вы умираете, — вы, те, кто боится знаний, — я тот, кто вам сейчас это объяснит.
 
— Вы постоянно слышали, что наш век — век кризиса морали. Вы повторяли это, боясь и одновременно надеясь, что эти слова не имеют смысла. Вы кричали, что грехи человека разрушают мир. И проклинали человеческую природу за ее нежелание следовать тем добродетелям, которых вы от нее требовали. Так как добродетель, считали вы, складывается из жертв, вы требовали все больше жертв при каждом последующем несчастье. Во имя возвращения к морали вы пожертвовали всем тем злом, с которым, вы считали, нужно бороться. Вы пожертвовали справедливостью во имя милосердия. Вы пожертвовали независимостью во имя единства. Вы пожертвовали разумом во имя веры. Вы пожертвовали богатством во имя бедности. Вы пожертвовали самоуважением во имя самоотречения. Вы пожертвовали счастьем во имя долга.
Вы разрушили все, что считали злом, и получили то, что, как вы считали, должно быть добром. Отчего же тогда вы дрожите от ужаса, глядя на тот мир, что окружает вас? Этот мир не порождение ваших грехов, он порождение и воплощение ваших добродетелей. Это ваш нравственный идеал, воплощенный в жизнь во всей своей полноте и совершенстве. Вы за это боролись, вы об этом мечтали, вы этого хотели, а я — я человек, который исполнил ваше желание.
У вашего идеала был неумолимый враг, уничтожить которого был призван ваш моральный кодекс. Я уничтожил этого врага. Я убрал его с вашего пути и из пределов вашей досягаемости. Я удалил источник всех тех зол, которое вы одно за другим приносили в жертву. Я закончил вашу битву. Я остановил ваш двигатель. Я лишил ваш мир человеческого разума.
Люди не живут разумом, говорите вы? Я убрал тех, кто им живет. Разум бессилен, говорите вы? Я убрал тех, чей разум силен. Есть ценности более высокие, чем разум, говорите вы? Я убрал тех, для кого разум наивысшая ценность.
В то время как вы тащили на заклание людей, веривших в справедливость, независимость, разум, богатство, собственное достоинство, я опередил вас, я пришел к ним первым. Я объяснил им суть той игры, в которую вы играете, и вашего морального кодекса, понять которые они, будучи слишком невинными и благородными, не могли. Я показал им, как можно жить, согласуясь с иной моралью — моей. И они предпочли следовать моей морали.
Все, кто для вас исчез, — это люди, которых вы ненавидели и все же боялись потерять, а отнял их у вас я. Не пытайтесь найти нас. Мы не хотим, чтобы нас нашли. Не стоит кричать, что наш долг служить вам. Мы не признаем этого долга. Не кричите, что мы вам нужны. Мы не считаем нужду обоснованным требованием. Не кричите, что владеете нами. Это не так. Не умоляйте нас вернуться. Мы объявляем забастовку — мы, люди, живущие разумом.
Мы бастуем против самопожертвования. Мы бастуем против догмы незаслуженных вознаграждений и невознагражденных обязанностей. Мы бастуем против доктрины, что стремление человека к счастью есть зло. Мы бастуем против учения, что жизнь греховна.
Есть разница между нашей забастовкой и всеми теми, которые вы устраивали веками: цель нашей забастовки не требовать, а удовлетворять требования. Мы — зло с точки зрения вашей морали. Мы решили больше не доставлять вам неприятностей. Мы бесполезны с точки зрения вашей экономики. Мы решили больше не эксплуатировать вас. Мы опасны, и с точки зрения вашей политики мы должны жить в оковах. Мы решили больше не подвергать вас опасности и не носить оков. Мы — только иллюзия с точки зрения вашей философии. Мы решили больше ничем не ослеплять вас и предоставить вам свободу, чтобы вы увидели реальность — ту реальность, которой вы хотели, мир, каким вы его видите сейчас, мир без людей, живущих своим умом.
Мы отдавали вам все, чего вы требовали от нас, — мы, которые всегда только отдавали, но лишь теперь поняли это. К вам у нас нет никаких требований, условий, достойных обсуждения, компромиссов, к которым стоило бы стремиться. Вам нечего нам предложить. Вы нам не нужны.
Но не вы ли теперь начинаете кричать: «Нет, мы не этого хотели!»? Бессмысленный мир развалин не был вашей целью? Вы не хотели, чтобы мы вас покинули? Вы моральные каннибалы, я знаю, вы всегда знали, что именно этого вы и хотели. Но ваша игра окончена, потому что сегодня мы тоже это знаем.
Целые века репрессий и катастроф, порожденных вашим моральным кодексом, вы кричали, что кодекс нарушают, что репрессии — плата за его нарушение, что люди слишком слабы и эгоистичны, чтобы проливать столько крови, сколько требуется. Вы прокляли человека, вы прокляли жизнь, вы прокляли саму эту землю, но никогда не осмеливались подвергнуть сомнению свой кодекс. Ваши жертвы приняли на себя всю вину и продолжали бороться, осыпаемые вашими проклятиями за свое мученичество, а вы продолжали кричать, что ваш кодекс благороден, но природа человека недостаточно хороша, чтобы применять его на практике. И никто не поднялся и не спросил: «А по каким критериям вы определяете, что значит хорошо?»
 
Да, наша эпоха — эпоха морального кризиса. Да, вы несете сейчас наказание за причиненное вами зло. Но судят сейчас не человека, взять на себя вину должна не природа человека. На этот раз мы судим ваш кодекс. Ваш моральный кодекс достиг своего логического конца, тупика в конце своего пути. И если вы хотите продолжать жить, то вам надо сейчас не возвращаться к нравственности — вы ее никогда и не знали, — вам надо открыть ее.
Вы не знаете никаких моральных учений, кроме мистической и общинной. Вас учили, что нравственность — это свод правил поведения, навязанный вам, — по прихоти сверхъестественной силы или общества, чтобы служить во имя Господа или на благо соседа, чтобы угодить авторитету на том свете или за соседней дверью — кому угодно, но не вашей жизни или удовольствию. Удовольствие, учили вас, вы найдете в аморальности, свои интересы лучше всего удовлетворите в пороке; любой моральный кодекс служит не вам, а против вас, не для того, чтобы сделать полнее вашу жизнь, но чтобы опустошить ее.
Веками битва за нравственность шла между теми, кто утверждал, что ваша жизнь принадлежит Богу, и теми, кто утверждал, что она принадлежит вашему соседу; между теми, кто проповедовал, что благо — это самоотречение ради призрачного рая, и теми, кто проповедовал, что благо — это самопожертвование во имя убогих на земле. И никто не сказал, что ваша жизнь принадлежит вам и благо состоит в том, чтобы прожить ее.
Обе стороны согласились, что нравственность требует отказа от личных интересов и своего ума, что нравственность и практичность противоположны, что нравственность относится не к сфере разума, а к сфере веры и силы. Обе стороны согласились и в том, что не может быть рациональной морали, что в разуме нет правильного или неправильного — что разуму нет причины быть моральным.
О чем бы ни спорили моралисты, все они боролись против разума, и в этом все они были едины. Мысль человека и стала тем объектом, против которого были направлены все их интриги и системы, именно ее они старались обокрасть и уничтожить. Выбирайте сами — погибнуть или понять: что против разума, то против жизни.
Ум человека — основное орудие его выживания. Жизнь человеку дана, выживание — нет. Тело человеку дано, пища — нет. Мозг ему дан, но ум — нет. Он должен действовать, чтобы жить, но прежде чем начать действовать, должен понять природу и цель своих действий. Он не может добыть пищу без знаний о ней и способах ее получения. Он не может вырыть яму или построить циклотрон без знания своей цели и способов ее достижения. Чтобы жить, он должен мыслить.
Но любая мысль — это акт выбора. Ключ к пониманию того, что вы так безрассудно называете природой человека, так называемая загадка, с которой вы живете, боясь ее назвать, — это факт, что сознание человека — это акт его воли. Разум не работает автоматически; мышление — не механический процесс; логические построения не инстинктивны. Ваш желудок, легкие или сердце работают автоматически; ваш разум — нет. В любое время и в любом месте, пока живете, вы свободны в выборе: думать или избегать этого усилия. Но вы не свободны от собственной природы, от того факта, что разум — это средство вашего выживания, следовательно, для вас, людей, вопрос «быть или не быть» равнозначен вопросу «мыслить или не мыслить».
Поведение существа, наделенного сознательной волей, не является изначально заданным. Требуется система ценностей и приоритетов, направляющая его действия. Ценность — это то, что человек добывает и сохраняет своими действиями, добродетель — это действие, с помощью которого он добывает и сохраняет ценность. Ценность предполагает ответ на вопрос: ценность для кого и для чего? Ценность предполагает критерий — цель и необходимость действия перед лицом выбора. Там, где нет выбора, невозможно существование ценностей.
Во вселенной существует лишь один принципиальный выбор: выбор между жизнью и смертью — и этот выбор способно осуществить лишь живое существо. Существование неорганической материи безусловно, существование живых существ — нет; их жизнь зависит от предпринимаемых ими действий. Материя не уничтожима, она может изменить форму, но не может исчезнуть. Но лишь перед живыми организмами всегда встает возможность выбора: жить или умереть. Жизнь есть последовательность действий, направленных на самосохранение и самосовершенствование. Если организм не способен на самоподкрепление и самовозрождение, он умирает, хотя составляющие его химические элементы не исчезают. Понятие «ценность» существует лишь потому, что существует понятие «жизнь». Все существующее может быть хорошо или плохо лишь в применении к живому организму.
Растение должно питаться, чтобы жить; солнечный свет, вода, необходимые химические элементы — те ценности, которые диктует природа растения; сама жизнь растения является критерием ценности, управляющим его действиями. Но у растения нет выбора; условия, в которых оно оказывается, могут быть разными, но действует оно всегда одинаково: оно бессознательно стремится жить; оно не может стремиться к самоуничтожению.
Животное приспособлено к поддержанию собственной жизни; его органы чувств снабжают его набором бессознательных действий, бессознательным знанием, что для него хорошо и что плохо. Оно не в состоянии узнать больше или расширить свои знания. Когда его знаний оказывается недостаточно, оно погибает. Но пока живет, оно ведет себя так, как подсказывает ему знание, бессознательно делая все, что необходимо для самосохранения. Оно не властно выбирать, не может игнорировать то, что для него хорошо, не может выбрать зло и действовать в целях самоуничтожения.
Человек не запрограммирован на бессознательное выживание. Его отличает от других живых существ то, что перед лицом альтернативы — жизнь или смерть — ему необходимо действовать, сделав свободный выбор. Ему не дано бессознательного знания того, что для него хорошо, а что плохо, от каких ценностей зависит его жизнь, что он должен предпринимать, чтобы жить. Вы лепечете об инстинкте самосохранения? Именно инстинкта самосохранения у человека и нет. Инстинкт — это бессознательное знание. Желание не есть инстинкт. Желание жить не обеспечивает суммы необходимых для жизни знаний. И даже желание жить нельзя назвать бессознательным: зло, угрожающее вашей жизни, зло, о котором вы не знаете, заключается в том, что этого-то желания у вас и нет. Страх смерти не есть любовь к жизни, и он не дает необходимых для сохранения жизни знаний. Человек сам, с помощью собственного разума должен добыть эти знания и выбрать способ действия, но природа не может заставить его воспользоваться своим разумом. Человек способен уничтожить сам себя — именно так он и поступал на протяжении почти всей своей истории.
Живое существо, считающее свое орудие выживания злом, не выживает. Если бы растение калечило собственные корни, птица сама ломала свои крылья, они не выжили бы в реальности, которой бросают вызов своими действиями. Но история человечества — это борьба за отрицание и разрушение собственного разума.
Человека называют разумным существом, но разумность есть вопрос выбора — и природа человека ставит перед ним выбор: быть разумным существом или убивающим самого себя животным. Человек должен быть человеком по собственному выбору; он должен ценить свою жизнь — согласно собственному выбору; он должен научиться поддерживать эту жизнь — по собственному выбору; он должен понять, что ценно для его жизни, и действовать в соответствии с этими ценностями — по собственному выбору.
Система ценностей, принятая в результате выбора, есть моральный кодекс.
Кем бы вы ни были, мои слушатели, я обращаюсь к вам, я обращаюсь к тому живому, что еще осталось в вас, к вашему разуму, и говорю: есть разумная нравственность, нравственность, приличествующая человеку, и критерием ее ценности является человеческая жизнь.
Все, что хорошо для жизни разумного существа, есть добро; все, что разрушает ее, есть зло.
Жизнь человека согласно его природе не есть жизнь неразумного зверя, бандита или мистика, живущего на подаяние. Нет. Это жизнь мыслящего существа, жизнь не за счет силы или обмана, а за счет созидания — это не выживание любой ценой, потому что выживание покупается только разумом.
Жизнь человека есть нравственный критерий, но ваша нравственная цель есть ваша собственная жизнь. Если ваша цель — существование на земле, вам следует действовать, выбрав то, что вы называете своими ценностями в соответствии с тем, что приличествует человеку, — ради того, чтобы сохранить, получить удовольствие и наиболее полно удовлетворить требованиям этой невосполнимой ценности — вашей жизни.
Так как жизнь определяет нормы поведения, нарушение этих норм приводит к гибели. Движущей силой и целью человека, не считающего собственную жизнь движущей силой и целью всех своих действий, является смерть. Такой человек — метафизический урод, борющийся с фактом собственного существования и в своем слепом безумии сеющий лишь разрушение, чудовище, способное лишь страдать.
Счастье есть торжество жизни, страдание — предвестник смерти. Счастье есть состояние сознания, проистекающее из достижения истинных ценностей. Нравственность, согласно которой счастье следует искать в отречении от него, согласно которой ценно отсутствие истинных ценностей, такая нравственность есть наглое отрицание нравственности. Доктрина, отводящая вам в качестве идеала роль жертвенного животного, ищущего смерти на чужом алтаре, предлагает в качестве критерия смерть. По милости реальности и по своей природе человек, каждый человек сам есть цель, он существует ради самого себя, и достижение собственного счастья — его высшая моральная цель.
Но следуя неразумным прихотям, нельзя обрести ни жизнь, ни счастье. Человек волен пытаться выжить любым способом, но он погибнет, если не будет жить в соответствии с требованиями своей природы. Таким же образом он волен искать счастья в бессмысленном самообмане, но обретет лишь муки разочарования, потому что он должен искать только приличествующее человеку счастье; цель нравственности — научить наслаждаться жизнью, получать удовлетворение от того, что ты есть, а не от страданий и смерти.
Отбросьте утверждения интеллектуальных паразитов, живущих за счет разума других, которые с детства внушали вам, что человеку не нужна нравственность или правила поведения, не нужны ценности. Именно они, выдающие себя за ученых и утверждающие, что человек только животное, утверждают, что законы жизни, которым подчиняются даже низшие насекомые, на человека не распространяются. Они признают, что природа каждого биологического вида диктует нормы поведения, следуя которым вид выживает. Они не утверждают, что рыба может жить без воды или что собака может жить без обоняния, но человек, заявляют они, самое сложное из существ человек может выжить как угодно, человек не обладает ни индивидуальностью, ни своей природой, и нет причины, по которой он не мог бы выжить даже тогда, когда разрушены сами его средства выживания, когда его разум растоптан и поставлен в зависимость от любого приказа, который они соблаговолят отдать
 
Не слушайте этих пожираемых ненавистью мистиков, притворяющихся друзьями человечества и проповедующих, что высочайшей добродетелью человека является обесценивание собственной жизни. Они утверждают, что цель нравственности — обуздание человеческого инстинкта самосохранения. Но именно для самосохранения человеку нужен моральный закон. Нравственным желает быть лишь тот, кто желает жить.
Нет, вы не обязаны жить; это ваш основной выбор; но если вы выбираете жизнь, вы должны жить так, как подобает человеку, — своим трудом и суждениями своего ума.
Нет, вы не обязаны жить, как подобает человеку; это нравственный выбор. Но иначе вы жить не можете; альтернатива этому — смерть при жизни, то, что вы наблюдаете сами в себе и вокруг себя. Это состояние нежизни, состояние нечеловеческое — ниже животного; такое существо знав! только страдание и тяжкую многолетнюю агонию бездумного самоуничтожения.
Нет, вы не обязаны мыслить; это нравственный выбор. Но кто-то должен мыслить, чтобы вы выжили; если вы не выполняете этого требования, вы не выполняете требования к своему существованию, перекладывая его выполнение на человека, следующего требованиям морали, и ожидая, что ради того, чтобы вы жили вопреки разуму, он пожертвует своей способностью мыслить.
Нет, вы не обязаны быть человеком; но сегодня тех, кто вправе назвать себя этим именем, с вами нет. Я отобрал у вас тех, за чей счет вы жили, — ваших жертв.
Если вам интересно, как я это сделал и что я им сказал, чтобы убедить их оставить вас, слушайте то, что я вам говорю. Я сказал им то же, что сейчас говорю вам. Эти люди жили согласно тому закону, которого придерживаюсь я, но они не знали, что это великая добродетель. Я убедил их в этом. Я помог им не переоценить, а осознать собственные ценности.
Мы, люди разума, бастуем против вас во имя единственной аксиомы, лежащей в основе нашей морали, так же как в основе вашей морали лежит нежелание признавать эту аксиому. Эта аксиома заключается в следующем: жизнь существует.
Жизнь существует — и понимание этого подразумевает понимание двух аксиом, вытекающих из первой: существует то, что человек сознает; человек существует, потому что обладает сознанием. Сознание же есть способность осознавать существующее.
Если ничего не существует, сознание не может существовать: сознание, которому нечего осознавать, есть противоречие в самом себе. Сознание, осознающее лишь само себя, есть также противоречие в самом себе; прежде чем оно определит себя как сознание, оно должно что-то осознавать. Если того, что, по-вашему, вы осознаете, не существует, тогда вы обладаете не сознанием, а чем-то другим,
 
При любом уровне ваших знаний, этих двух аксиом — существования и сознания — вам не избежать, их нельзя преодолеть, они имеют первостепенное значение, они подразумеваются любым вашим действием, они основа всего вашего знания от самых первых шагов в жизни до глубин понимания, которых вы можете достичь к ее концу. Неважно, идет ли речь о форме гальки на морском берегу, или о строении солнечной системы, — аксиома остается непреложной: это существует, и вы это знаете.
Существовать значит быть чем-то. Что-то есть нечто отличное от того, что есть ничто и что не существует. Существовать значит быть предметом, обладающим конкретной природой и конкретными свойствами. Много веков назад человек, который является, несмотря на свои заблуждения, величайшим из философов, вывел формулу, определяющую основы существования и закон всякого знания: А есть А. Вещь является сама собой. Вы так и не поняли значения этого утверждения. Я дополню его: бытие есть тождественность, сознание есть отождествление.
Над чем бы вы ни размышляли, будь то объект, его свойство или действие, закон тождества непреложен. Лист не может одновременно быть камнем, не может быть одновременно зеленым и красным, он не может одновременно замерзать и гореть. А есть А. Или, если хотите: один пирог два раза не съешь.
Вы хотите узнать, что стряслось с миром? Все катастрофы, разрушившие ваш мир, есть результат попыток тех, кто стоит во главе вашего общества, не замечать, что А есть А. Все зло, которое есть в вас и в котором вы боитесь себе признаться, все страдания, которые вы вынесли, есть результат ваших попыток не замечать, что А есть А. Те, кто научил вас не замечать это, преследовали одну цель: заставить вас забыть, что Человек есть Человек.
Человек может выжить, лишь приобретая знания, и единственным средством для этого является разум. Разум есть способность осознавать, определять и обобщать то, что человек ощущает. Человек ощущает очевидность существования с помощью чувств, но осознать это он может лишь разумом. Чувства говорят только, что нечто существует, но определить что — дело разума.
Весь процесс мышления есть процесс отождествления и обобщения. Человек воспринимает цветовое пятно; обобщая свидетельства своего зрения и осязания, он учится отождествлять это цветовое пятно с твердым телом; он определяет это твердое тело как стол; он узнает, что стол сделан из дерева, что дерево состоит из клеток, что клетки состоят из молекул, что молекулы состоят из атомов. Работа мозга заключается в том, чтобы постоянно отвечать на единственный вопрос: что это? Установить, верны ли найденные ответы, можно с помощью логики, а основой логических рассуждений является аксиома: существующее существует. Логика есть искусство непротиворечивого отождествления. Противоречий не существует. Атом есть то, что он есть. Ни атом, ни вселенная не могут быть противоречием тому, чем они являются. Равным образом часть не может противоречить целому. Ни одно понятие, сформулированное человеком, не является подлинным, пока человек не сможет без противоречий включить его в общую сумму своих знаний. Прийти к противоречию значит признать ошибку в своих рассуждениях; отстаивать противоречие значит отрицать собственный разум и изгнать себя из реальности.
Реально то, что существует; нереальное не существует; нереальное есть лишь отрицание существующего, которое является содержанием человеческого сознания, пытающегося отказаться от разума. Истина есть признание реальности; разум — единственное средство познания, которым обладает человек, единственный критерий истины.
Худший вопрос, который вы можете сейчас задать, это «чей разум?» Ответ прост — «ваш». Независимо от того, как много или мало вы знаете, обрести это знание должен именно ваш разум. Вы можете иметь дело лишь с собственными знаниями. Лишь собственными знаниями вы можете обладать, и лишь с вашими собственными знаниями вы можете просить считаться других. Ваш разум — ваш единственный судья, и, если другие расходятся с вами во мнении, рассудит вас лишь реальность. Ничто, кроме человеческого разума, не может осуществлять сложный, тонкий, важный процесс отождествления, который называют мышлением. Ничто не может направлять этот процесс, кроме собственного суждения человека. Ничто не может направлять суждение, кроме нравственной целостности его носителя.
Я обращаюсь к вам, говорящим о «моральном инстинкте» так, словно это нечто противопоставленное разуму, — человеческий разум и есть моральный дар. Процесс работы разума есть процесс постоянного выбора в попытках ответить на вопрос: истинно или ложно, правильно или неправильно? Следует ли посадить зерно в землю, чтобы оно проросло, — верно или нет? Нужно ли обработать рану, чтобы спасти человеку жизнь, — верно или нет? Природа атмосферного электричества такова, что его можно преобразовать в кинетическую энергию, — верно или нет? Именно отвечая на эти вопросы, вы получили все, что у вас есть, и ответы дал вам разум, разум, неуклонно следующий за тем, что истинно.
Процесс размышления есть моральный процесс. Можно ошибаться на каждом шагу, и охранить от ошибок может лишь строгость к себе. Можно и обманывать, искажать очевидное и не пытаться понять; но если преданность истине есть критерий нравственности, то нет преданности выше, благороднее и самоотверженнее, чем преданность истине человека, взявшего на себя ответственность мыслить.
Сознание есть то, что вы называете душой или духом, а то, что вы называете свободной волей, есть свобода выбора, предоставленная вашему разуму, — свобода думать или не думать; лишь в этом вы вольны, лишь в этом свободны, этот выбор определяет выбор во всем остальном, определяет вашу жизнь и ваш характер.
Способность мыслить есть единственная и основная человеческая добродетель, из которой вытекают все другие добродетели. А его основной порок, источник всего зла есть то, чему нет названия, но что все вы делаете, никогда в этом не сознаваясь: отказ от мышления, преднамеренная остановка работы сознания, нежелание думать — не слепота, а отказ видеть, не невежество, а отказ знать. Это нежелание сосредоточиться на мышлении, преднамеренное затуманивание, цель которого — избежать ответственности за суждение. Основанием для всего этого служит молчаливое предположение, что нечто не существует в том случае, если вы отказываетесь осознать это нечто и считаете, что А не есть А до тех пор, пока вы не признаете: «А существует». Отказ от мышления есть акт уничтожения, желание отрицать существующее, попытка истребить реальность. Но существующее существует; реальность невозможно уничтожить, напротив, реальность уничтожает того, кто попытается ее не заметить. Отказываясь сказать: «Это существует», вы тем самым отказываетесь сказать: «Я существую». Не высказывая собственного суждения, вы отрицаете себя как личность. Когда человек объявляет: «Кто я такой, чтобы знать?» — он говорит: «Кто я такой, чтобы жить?»
Ежесекундно, во всем вы совершаете свой основной нравственный выбор: мыслить или не мыслить, существовать или не существовать, А или не А, нечто или ничто.
В той мере, в какой человек разумен, он исходит из постулата жизни. В той мере, в какой он неразумен, его исходной предпосылкой становится смерть.
Вы, лепечущие, что мораль есть продукт общественных отношений и что на необитаемом острове человек не испытывал бы в ней нужды, — именно на необитаемом острове человек более всего нуждается в морали. Пусть он объявит — а ведь у него нет жертв, которые за это заплатят, — что скала — это дом, песок — это одежда, что пища сама, без усилий упадет ему в рот, что завтра он соберет урожай, съев весь запас зерна сегодня, и реальность сотрет его в порошок, как он и заслуживает. Реальность заставит его понять, что жизнь — это ценность, что за жизнь надо платить и что единственной монетой, которой можно расплатиться за жизнь, является разум.
Если бы я говорил на вашем языке, я бы сказал, что единственной моральной заповедью человека является утверждение: «Ты должен мыслить». Но моральная заповедь есть противоречие в самом себе. Мораль — это то, что мы избираем, а не то, что нам навязывают; то, что мы понимаем, а не то, чему нам следует подчиниться. Мораль рациональна, а разум не подчиняется чужим заповедям.
Мое нравственное правило, нравственное правило разума, заключено в единственной аксиоме: сущее существует — и в единственном выборе: жить. Все остальное является следствием. Для того чтобы жить, человеку следует почитать высшими, основополагающими ценностями следующие: разум, цель, собственное достоинство. Разум — единственный инструмент познания. Цель — выбор своего счастья, которого можно достичь с помощью этого инструмента. Собственное достоинство — нерушимая уверенность в том, что разум способен размышлять и что личность достойна счастья, что значит: достойна жизни. Эти три ценности подразумевают все остальные человеческие добродетели, а все остальные добродетели входят в эти три; все человеческие добродетели проистекают из соотношения сущности и сознания: разумность, независимость, цельность, честность, справедливость, творчество, гордость.
Разумность есть признание того факта, что сущее существует, что ничто не властно изменить истину и ничто не может быть выше акта ее достижения — акта мышления, что ценности и поступки определяет лишь разум, что разум есть абсолют, не допускающий компромиссов, что уступка иррациональному сводит на нет всю деятельность сознания и вместо осознания действительности заставляет его эту действительность искажать, что якобы кратчайший путь к знанию — вера — есть лишь короткое замыкание, разрушающее разум, желание упразднить сущее и, соответственно, сознание.
Независимость есть признание того факта, что на вас лежит ответственность за суждения, и никто вас от этой ответственности не освобождает, никто не будет думать за вас, так же как никто не сможет жить за вас, что отвратительнейшая форма самоунижения и саморазрушения состоит в подчинении собственного разума разуму другого, в признании его власти над вашим разумом, в признании его суждений фактами, его голословных утверждений — истиной, а его указаний — единственным посредником между вашим сознанием и вашим бытием.
Цельность есть признание того факта, что нельзя обмануть собственное сознание, так же как честность есть признание того, что нельзя подделать бытие; что человек есть цельное существо, неделимое целое, обладающее двумя свойствами: материей и сознанием; что разлада между телом и разумом, действием и мыслью, жизнью человека и его убеждениями допускать нельзя — подобно судье, глухому к мнению толпы, человек не может жертвовать своими убеждениями ради желаний других, даже если все человечество умоляет его об этом или угрожает ему. Мужество и уверенность в себе есть практическая необходимость, мужество — практическая форма верности бытию, верности собственному сознанию.
Честность есть признание того факта, что нереальное нереально и не является ценностью; ни любовь, ни деньги, ни слава не имеют никакой цены, если они достигнуты обманом; попытка завладеть ценностями путем обмана — это попытка возвысить над реальностью тех, кого вы избрали своими жертвами, и в этом случае вы отдаете себя в заклад их слепоте, в рабство их бездумности и бегства от реальности, а их ум, рациональность, восприимчивость становятся для вас врагами, которых вы опасаетесь и избегаете; честность — это нежелание жить в зависимости, в зависимости от глупости других, не менее того, или подобно глупцу, чьим источником ценностей служат еще большие глупцы, которых ему удалось одурачить; признание, что честность есть не общественная обязанность или жертва ради других, но наиболее эгоистичная из человеческих добродетелей: отказ приносить реальность собственного существования в жертву чужим заблуждениям.
Справедливость есть признание того факта, что характер человека подделать невозможно, так же как невозможно подделать природу, что следует судить о людях так же честно, как вы судите о неживых предметах, с тем же уважением к истине, столь же неподкупно, так же рационально и объективно; что каждого следует воспринимать таким, каков он есть, и соответственно относиться к нему; что подобно тому, как вы не заплатите за ржавую железную болванку больше, чем за слиток золота, вы не станете ценить мерзавца выше героя: что ваша нравственная оценка есть та монета, которой вы платите людям за их добродетели или пороки, и эта плата требует от вас такой же добросовестной порядочности, какая необходима в финансовых делах; что скрывать презрение к человеческим порокам означает быть моральным фальшивомонетчиком, а сдерживать восхищение их добродетелями означает быть моральным растратчиком; что почитать что-либо выше справедливости значит обесценивать собственную моральную валюту и ставить зло выше добра, потому что от искажения справедливости по-страдать может лишь добро, а выиграть лишь зло; и предел, до которого можно дойти, следуя этим путем, это наказание за добродетель и вознаграждение за порок, что это ведет к абсолютной развращенности, к черной мессе во славу смерти, к посвящению сознания делу разрушения бытия.
Способность производить есть наше признание нравственности, признание того, что наш выбор сделан в пользу жизни; что продуктивная деятельность есть контроль существования человека его сознанием, постоянное приобретение знаний и перестройка материи в соответствии со своей целью, перевод мысли в физическую сущность, преобразование земли в соответствии со своими ценностями; что вся деятельность есть деятельность творческая, если ее производит мыслящий ум, и никакая деятельность не может быть творческой, если ею занимается глупец, в равнодушном оцепенении повторяющий одни и те же действия, которым его научили другие; что работу себе вы выбираете сами, и выбор столь же широк, сколь неограничен ваш ум, что большее для вас невозможно, а меньшее унизит ваше достоинство; что обманывать себя и пытаться заниматься тем, на что вы не способны, значит превратиться в мартышку с вечно колотящимся от страха сердечком, копирующую чужие движения и живущую чужим временем, а удовлетвориться работой, требующей от вас меньше, чем вы в состоянии дать, значит заглушить двигатель и приговорить себя к движению вниз; что работа — это процесс достижения ценностей, а утратить стремление к ценностям значит утратить стремление к жизни; что ваше тело — это автомобиль, управляемый разумом, и дорога для этого автомобиля не должна быть ни длинной, ни короткой, а целью путешествия должно стать свершение; что человек, не имеющий цели, похож на автомобиль, который с выключенным мотором катится под уклон, готовый разбиться в любой канаве, по милости любого попавшегося на пути валуна; что человек, душащий собственный разум, подобен автомобилю, без дела ржавеющему на стоянке; что человек, позволяющий кому-то все решать за него, подобен груде искореженного металла, которую тащат на свалку, а тот, кто делает своей целью другого, подобен человеку, путешествующему автостопом, ничего не платя, и ни одному водителю не стоит подвозить такого попутчика; что работа есть цель вашей жизни и следует, не снижая скорости, проезжать мимо любого убийцы, считающего, что он вправе вас остановить; что все ценности помимо вашего дела, верность чему-то еще или любовь должны быть приятными попутчиками, путешествующими с вами, идущими в том же направлении, что ивы.
Гордость есть признание того факта, что вы сами — высшая ценность и, подобно всем человеческим ценностям, эту ценность тоже нужно заработать; что, лишь создавая самого себя, вы окажетесь способными достичь всего, чего вы можете достичь; что ваш характер, поступки, желания, эмоции определяются вашим разумом; что подобно тому, как человек должен производить материальные ценности для поддержания своей жизни, он должен созидать себя, чтобы его жизнь стоило поддерживать; что подобно тому, как человек создает собственное благосостояние, он создает и собственную душу; что без чувства собственной значимости жить нельзя; но если жизнь лишена бессознательных, изначально данных ценностей, у человека нет и изначально данного чувства собственного достоинства и его приходится обретать, преобразуя душу в соответствии со своим нравственным идеалом, по образу Человека, существа разумного, которого каждый от рождения способен из себя сотворить, но акт творчества не навязывается, а выбирается; что первой предпосылкой к возникновению чувства самоуважения служит тот лучезарный эгоизм души, который побуждает искать лучшего во всем, будь то нечто физическое или духовное, душа, стремящаяся прежде всего к моральному самосовершенствованию, ценя превыше всего себя; что знаком достигнутого самоуважения является Дрожь презрения и бунт против назначенной вам роли животного, обреченного на ритуальное заклание, против низкой дерзости любого учения, предлагающего пожертвовать незаменимой ценностью — вашим сознанием и несравненным великолепием — вашим бытием в угоду слепому бегству от действительности, нравственному застою Других.
Теперь вы понимаете, кто такой Джон Галт? Я — по праву обретший то, за что вы не пытались бороться, от чего вы отреклись, что предали, опорочили, но так и не смогли полностью уничтожить, то, что вы теперь виновато скрываете, проводя жизнь в извинениях перед профессиональными людоедами, лишь бы не выдать, что в глубине души вам все еще хочется сказать то, что я говорю сейчас всему человечеству: я горжусь самим собой и тем, что хочу жить.
Это желание, которое вы разделяете, скрывая от самих себя как зло, и есть то, что еще осталось в вас от добродетели, но это желание нужно заслужить. Единственная моральная цель человека — его собственное счастье, но достичь этой цели может лишь человек добродетельный. Добродетель — это не самоцель. Добродетель — не награда самой себе и не жертва в угоду злу. Наградой добродетели служит жизнь, а цель и награда жизни — счастье.
Как тело имеет два основных ощущения: удовольствие и боль — знаки здоровья и болезни, жизни и смерти, этого фундаментального выбора, так и в вашем сознании существуют две основные эмоции: радость и страдание — знаки того же выбора. Эмоции подсказывают, что способствует жизни и что угрожает ей, это счетчик, мгновенно подсчитывающий ваши потери и приобретения. Хотите вы того или нет, вы чувствуете, что хорошо для вас, а что — плохо. Но лишь от ваших моральных критериев зависит, что вы назовете хорошим, что плохим, что принесет вам радость, что боль, что вы полюбите, что возненавидите, чего пожелаете, чего испугаетесь. Испытывать эмоции — ваше врожденное свойство, но содержание эмоций определяется вашим разумом. Способность чувствовать — это двигатель, который питает топливом ценностей разум. Если вы заправите свой автомобиль горючей смесью противоречий, у вас заглохнет мотор, коробка передач проржавеет, и при первой же попытке тронуться с места на машине, которую вы, водитель, сами и испортили, вы разобьетесь.
Если критерием ваших ценностей становится нелогичность, а вашим представлением о добре — утопия, если вы жаждете незаслуженной награды, богатства или любви, если вы пытаетесь обойти закон причин и следствий, ожидая, что по вашей прихоти А перестанет быть А, если вы стремитесь получить нечто противоположное бытию — вы этого добьетесь. Только не плачьтесь тогда, не говорите, что жизнь бесцельна, что счастья нет; проверьте, чем вы заправили свой автомобиль: вы доехали туда, куда и хотели.
Счастья нельзя достичь по прихоти эмоций. Счастье не есть удовлетворение безрассудных желаний, которым вы слепо потакаете. Счастье — это состояние непротиворечивой радости, радости без чувства вины, без страха наказания, радости, гармонирующей с вашими моральными ценностями, а не ведущей к саморазрушению; это радость от того, что способности разума используются полностью, а не от того, что удалось убежать от своих мыслей; от того, что достигнуты истинные ценности, а не от того, что удалось уйти от реальности; это радость творца, а не пьяницы. Счастлив может быть лишь разумный человек, человек, преследующий разумные цели, ищущий разумных ценностей и находящий радость лишь в разумных действиях.
Если я зарабатываю на жизнь не разбоем и не попрошайничеством, а собственным трудом, то я не пытаюсь построить свое счастье на благосклонности или несчастье других. Напротив, я заслуживаю его собственными достижениями. Ведь я не считаю целью своей жизни удовольствия других людей, равным образом я не считаю, что и другие сочтут целью своей жизни мои удовольствия. Мои ценности непротиворечивы, мои желания гармоничны — подобным же образом среди разумных людей не существует ни столкновения интересов, ни жертв, ведь разумные люди не желают незаслуженного, они не смотрят друг на друга глазами людоедов, они не приносят и не принимают жертв.
Делец — вот символ взаимоотношений между разумными людьми, нравственный символ уважения к человеку. Мы, живущие ценностями, а не грабежом, — дельцы по сути и Духу. Делец — это человек, зарабатывающий то, что ему Достается, не дающий и не берущий незаработанного. Делец не ждет, что кто-то заплатит за его неудачи, не просит, чтобы его любили за его недостатки. Делец не растрачивает себя физически на жертвы, а духовно на милостыню. Подобно тому, как он продает свой труд лишь в обмен на материальные ценности, он отдает свое уважение лишь в оплату, в обмен на человеческие добродетели, в оплату удовольствия, которое он получает, общаясь с людьми, которых уважает. Паразитирующие мистики, которые веками поносили и презирали дельцов, превознося попрошаек и бандитов, всегда знали скрытую причину своих глумлений: делец, приводивший их в ужас, — символ справедливости.
Вы спросите, каковы мои моральные обязательства перед согражданами. Никаких, кроме обязательства перед самим собой, перед материей и бытием: обязательство быть разумным. Я имею дело с людьми так, как того требует моя и их природа: посредством разума. Я не ищу и не желаю получить от них ничего, кроме тех отношений, какие они готовы установить по свободному выбору. Я могу иметь дело лишь с их разумом и лишь в собственных интересах — если наши интересы совпадают. Если это условие не соблюдается, я не устанавливаю никаких отношений. Я не препятствую тем, кто со мной не согласен, идти своим путем, и сам не сверну со своего пути. Я побеждаю лишь с помощью логики и подчиняюсь лишь логике. Я никому не подчиняю свой разум и не имею дела с теми, кто так поступает. Мне ничего не нужно ни от трусов, ни от глупцов; я не ищу никакой выгоды от эксплуатации человеческих недостатков: глупости, нечестности, страха. Единственная ценность, которую могут предложить мне люди, — плоды их разума. Когда я спорю с разумным человеком, судьей в нашем споре становится сама реальность; если прав я, он поймет свою ошибку; если прав он, осознаю свою ошибку я; выиграет в споре лишь один из нас, но спор принесет пользу обоим.
О чем бы ни шел спор, есть одно злодеяние, которого нельзя допускать, то, чего никому не дозволено совершать по отношению к другим и никому нельзя разрешить или простить. До тех пор, пока люди живут вместе, ни один человек не имеет права первым — вы слышите? — ни один человек не имеет права первым применить физическую силу против другого.
Угрожать физическим уничтожением человеку или его восприятию реальности значит отрицать или парализовать его инструмент выживания; силой принуждать его действовать вопреки своему разумению равнозначно тому, чтобы принудить его действовать вопреки себе самому. Кто бы ни начал насилие, какой бы цели он ни пытался таким образом достичь, он — убийца, действующий не в интересах жизни, а в интересах смерти, хуже, чем смерти: он исходит из стремления к разрушению самой способности человека жить.
Не говорите, что ваш разум убедил вас в праве принуждать мой разум к послушанию. Насилие и разум несовместимы; там, где начинается насилие, кончается мораль. Объявляя человека неразумным животным и предлагая соответственно с ним обращаться, вы определяете собственную личность и более не можете претендовать на разумность суждений — как не может на это претендовать ни один защитник противоречий. Не может быть права разрушать источник прав, единственное средство судить, что верно, а что неверно, —разум.
Заставлять человека отказаться от своего разума и принять взамен вашу волю, используя вместо доказательства оружие, вместо убеждения ужас, а в качестве самого сильного аргумента смерть, значит пытаться жить вопреки реальности. Реальность требует от человека действий в соответствии с собственными разумными интересами; оружие, которое вы применяете, требует, чтобы человек действовал вопреки своим интересам. Если человек действует вопреки собственному разумному суждению, реальность угрожает ему смертью; вы угрожаете ему смертью, если он действует в соответствии с собственным суждением. По вашей милости он оказывается в мире, где ценой жизни становится отказ от всех добродетелей, которых она требует; и все, к чему придете вы и ваша система, есть смерть, постепенное уничтожение. Когда смерть становится определяющим аргументом и главной силой в человеческом обществе, ни к чему другому прийти невозможно.
Бандит ли ставит путника перед выбором «кошелек или жизнь», или политический деятель ставит целый народ перед выбором «образование для ваших детей или жизнь», смысл этих ультиматумов один: разум или жизнь — а эти две ценности неразделимы.
Если можно измерить зло, то трудно сказать, кто презренней: жестокая и тупая скотина, присваивающая право навязывать что-либо разуму другого человека, или моральный урод, позволяющий другим навязывать себе что-либо. Это моральная аксиома, спорить о которой не приходится. Я не согласен говорить на языке разума с теми, кто хочет лишить меня разума. Я не вступаю в дискуссии с соседями, которые считают, что могут запретить мне думать. Я не иду навстречу желанию убийцы, который хочет лишить меня жизни. Когда со мной пытаются говорить с позиции силы, я отвечаю тем же.
К насилию можно прибегать лишь в ответ на насилие и лишь против того, кто первым прибег к нему. Нет, я не становлюсь на сторону того, кто творит зло, и не опускаюсь до его понимания нравственности; я лишь предоставляю ему то, что он выбрал, единственное, что он вправе уничтожить, — это он сам. Он прибегает к насилию, чтобы завладеть ценностями; я же — лишь для того, чтобы уничтожить уничтожение. Бандит, убивающий меня, стремится разбогатеть; я же не становлюсь богаче, убив бандита. Я не пытаюсь достичь ценностей посредством зла, но и от своих ценностей не откажусь перед лицом зла.
Во имя всех творцов, поддерживавших вашу жизнь и получавших от вас вместо платы согласие на свою же смерть, я обращаюсь к вам с единственным ультиматумом: наша работа или ваши штыки. Вы должны выбрать что-то одно; нельзя совместить и то и другое. Мы не прибегаем к насилию первыми, но и не покоряемся силе. Если вы когда-нибудь снова захотите жить в промышленно развитом обществе, оно будет построено на наших нравственных основах. Наши нравственные основы и наша движущая сила противоположны вашим. В качестве оружия вы использовали страх и карали смертью за отрицание вашей морали. Мы предлагаем человеку жизнь в награду за принятие нашей морали.
Вы, поклоняющиеся нулю, пустоте, вы так и не поняли, что обретение жизни и бегство от смерти — не одно и то же. Радость и отсутствие боли — не одно и то же, ум и отсутствие глупости — не одно и то же, свет и отсутствие темноты — не одно и то же, нечто не есть отсутствие ничто. Невозможно ничего создать одним лишь неучастием в разрушении; вы можете сидеть сложа руки и ждать веками, воздерживаясь от разрушения, но от этого не будет возведена ни одна стена, от разрушения которой вы могли бы воздержаться, и я, строитель, больше не стану слушать вас, если вы предложите мне: «Производи и корми нас, а мы взамен не станем разрушать созданное тобой». От имени всех ваших жертв я отвечаю: погибайте же от собственной никчемности, в собственной праздности; бытие не есть отрицание отрицания. Зло, а не ценности — вот что есть пустота и ничто, зло бессильно, оно не обладает никакой властью, кроме той, которую мы позволяем ему отнять у нас. Погибайте, потому что мы уже поняли, что нуль не может делать жизнь своей заложницей.
Вы стремитесь избежать страдания. Мы стремимся достичь счастья. Вы существуете ради того, чтобы избежать наказания. Мы живем ради того, чтобы получить вознаграждение. Нас нельзя принудить угрозами; страх не является для нас стимулом. Мы не бежим от смерти, мы стремимся жить.
Вы, утратившие понимание этой разницы, вы, утверждающие, что страх и радость имеют одинаковую побудительную силу, и втайне добавляющие, что страх практичнее, вы не хотите жить и держитесь за существование, которое прокляли, лишь из страха смерти. Вы в панике мечетесь в ловушке своей жизни, пытаясь найти выход, который сами же и закрыли, вы бежите от преследователя, которого не осмеливаетесь назвать, от страха, в котором не признаетесь сами себе; и чем больше вы боитесь, тем больше пугает вас то единственное, что может вас спасти: способность мыслить. Вы стремитесь ничего не знать, не понимать, не называть своими именами и не слышать. Я заявляю во всеуслышание: ваша мораль есть мораль смерти.
Смерть — критерий ваших ценностей, смерть — ваша цель, и сколько бы вы ни бежали, вам не уйти от преследователя, который явился уничтожить вас, и не уйти от понимания того, что этот преследователь — вы сами. Остановитесь же на минуту — бежать некуда, остановитесь такими, какие вы есть, какими вы боитесь казаться, но какими я вас вижу, и взгляните на то, что вы осмелились называть моральным кодексом.
Осуждение — основа вашего морального кодекса, разрушение — его цель, средство и результат. Ваш моральный кодекс начинает с осуждения человека как носителя зла, затем требует от него придерживаться добра, которое, как следует из того же закона, человеку недоступно. В качестве первого доказательства добродетельности он требует, чтобы человек принял за аксиому утверждение о своей порочности. Он требует, чтобы человек начинал жизнь не с кодексом ценностей, а с кодексом греха, признав свою порочность. И тем самым ваш моральный кодекс определяет, что такое добро: добро есть то, что несвойственно человеку.
И становится уже не так важно, кому выгодны отречение человека от собственного величия и его душевные муки, — неведомому ли Богу с его непостижимым промыслом или случайному прохожему, чьи гноящиеся язвы предъявляются как основание для необъяснимых притязаний, — это все неважно, ибо если человеку не дано понять, что есть добро, то ему остается годами пресмыкаться, неся тяжесть наказания, искупая вину за свое существование перед каждым, кому вздумается получить от него откуп за какие-то непонятные долги; человек будет воспринимать ценности лишь как нуль, ничто; добро есть то, что не относится к человеку.
Название этому чудовищному абсурду — первородный грех.
Первородный грех есть пощечина нравственности и вопиющее противоречие в самом себе: то, что вне вашего выбора, — вне сферы нравственности. Если человек плох от рождения, то у него нет ни воли, ни сил это изменить; но если у него нет воли, он не может быть ни хорош, ни плох; у робота нет моральных норм. Считать нечто лежащее вне сферы человеческого выбора грехом есть насмешка над нравственностью. Считать грехом человека его природу есть насмешка над природой. Наказание за грех, совершенный до рождения, — насмешка над справедливостью. Считать человека виновным в том, в чем не может быть самого понятия невинности, есть насмешка над разумом. Поражение нравственности, природы, справедливости, разума посредством лишь одного понятия есть искусная уловка зла, которую едва ли можно превзойти. Но именно это — основа вашей морали.
Не прячьтесь за трусливой уверткой, не говорите, что человек рожден со свободной волей, но склонностью к злу. Свободная воля, обремененная склонностью, подобна игральным костям, начиненным свинцом. Она побуждает человека выбиваться из сил, чтобы выиграть, нести ответственность и платить за свои ходы, но результат игры искажается вследствие некой склонности, которой не избежать. Если человек сам выбирает эту склонность, он не может с ней родиться; если же склонность не выбирают, то нельзя говорить и о свободной воле.
В чем же суть того, что ваши учителя называют первородным грехом? Насколько порочным стал человек после своего падения, когда он перестал, как они считают, быть совершенным? Согласно их мифу, человек вкусил плод древа познания добра и зла — он обрел разум и стал разумным существом. Речь идет о познании добра и зла — человек стал смертным. Он был осужден до конца дней своих зарабатывать хлеб свой трудом своим — и стал существом работающим. Он был осужден желать — и познал радость совокупления. Разум, нравственность, способность творить, радость, наивысшие ценности в его жизни, — вот пороки, из-за которых ваши учителя прокляли человека. Саму природу человека, а вовсе не его пороки они пытаются объяснить и осудить мифом о грехопадении человека. Сущность человеческой природы, а вовсе не его ошибки вменяют в вину человеку. Кем бы он ни был, этот робот в райском саду, существовавший бездумно, не имевший никаких ценностей, не работавший, не любивший, — он не был человеком.
По словам ваших учителей, грехопадение человека состояло именно в том, что он обрел жизненно необходимые достоинства. По их представлениям, именно эти достоинства и есть грех человека. Недостаток человека состоит в том, заявляют они, что он человек. А его вина, заявляют они, в том, что он живет.
Они называют это нравственностью милосердия и учением любви к человеку.
Нет, говорят они, мы не проповедуем о зле, свойственном природе человека, мы лишь утверждаем, что чуждое нечто — человеческое тело — несет в себе зло. Нет, говорят они, мы не хотим его убивать, мы лишь хотим, чтобы он от него отказался. Они заявляют, что стремятся помочь человеку перетерпеть страдания, — и указывают на дыбу, к которой сами его привязали, дыбу, раздирающую его надвое, дыбу учения, отделяющего душу от тела.
Они разодрали человека надвое, противопоставив одну его половину другой. Они убедили его, что тело — враг сознания и между телом и сознанием идет непримиримая борьба, что тело и сознание — антагонисты, имеющие различную природу, противоположные требования, несовместимые потребности, что угодить одному значит повредить другому; что душа человека относится к сфере сверхъестественного, а тело — мрачная темница, привязывающая его к земле, и добро состоит в том, чтобы нанести поражение своему телу, разрушить его годами терпеливой борьбы, с трудом продвигаясь к великолепному концу, когда откроются двери темницы и человек окажется на свободе — в могиле.
Они внушили человеку, что он безнадежный урод, состоящий из двух элементов, двух символов смерти. Тело без души — труп, душа без тела — призрак, и все же именно так они представляют себе природу человека; по их мнению, это поле битвы между трупом и призраком, трупом, наделенным злой волей, и призраком, знающим лишь то, что все, что человек знает, не существует, а существует лишь нечто непознаваемое.
Вы заметили, какую человеческую способность это учение пытается не замечать? Чтобы разодрать человека надвое, нужно отрицать наличие у него разума. Стоило человеку отказаться от разума, как он оказался в зависимости от милости двух чудовищ, непонятных и неуправляемых: тела, движимого бесчисленными инстинктами, и души, движимой мистическими откровениями, — он стал жертвой, позволившей себя ограбить, жертвой сражения между роботом и диктофоном.
И теперь, когда человек униженно и слепо пытается найти способ существовать в том хаосе, которым стала его разбитая жизнь, ему предлагают моральный кодекс, утверждающий, что на земле ему не найти разрешения конфликта с жизнью и не достичь совершенства. Истинного существования, говорят ваши учителя, человеку не постичь, истинное сознание есть способность постичь несуществующее — а если человек не способен это понять, то именно это и служит доказательством, что его существование есть зло, а сознание бессильно.
Представление о том, что тело и душа человека — различные сущности, привело к появлению двух групп учителей, проповедующих нравственный закон смерти: фанатиков духа и фанатиков физической силы; вы называете их идеалистами и материалистами, одни считают, что сознание может существовать само по себе, другие считают, что можно существовать без сознания. И те и другие требуют, чтобы вы отказались от разума в обмен на откровение или на рефлексы. Неважно, что они громогласно заявляют о непримиримости своих позиций, у них один нравственный закон и одна цель: в физической сфере — порабощение человеческого тела, в духовной — разрушение разума.
Добро, говорят фанатики духа, есть Бог, существо, о котором известно только, что человеку постигнуть его не дано; это объяснение сводит на нет сознание человека и его понятие бытия. Добро, говорят фанатики силы, есть Общество — нечто, определяемое ими как организм, лишенный физической формы, сверхсущество, воплощенное ни в ком в частности и во всех вообще, кроме вас самих. Человеческий разум, говорят фанатики духа, должен подчиняться воле Бога. Человеческий разум, говорят фанатики силы, должен подчиняться воле Общества. Критерием человеческих ценностей, по словам фанатиков духа, является удовлетворение Бога, в нравственные нормы которого человек должен уверовать, так как постигнуть их не дано. По мнению фанатиков силы, критерием человеческих ценностей является удовлетворение Общества, нравственные нормы которого человек не вправе подвергать сомнению, но, напротив, должен им следовать, принимая как основополагающий абсолют. По мнению и тех и других, цель жизни человека в том, чтобы стать жалким зомби, живым трупом, служащим целям, которых он не понимает, по причинам, о которых он не должен спрашивать. Вознаграждение за это, говорят фанатики духа, он получит в другой жизни. Награду за это, говорят фанатики силы, получат на земле его правнуки.
Эгоизм, говорят и те и другие, — порок. Добродетель, говорят и те и другие, состоит в том, чтобы не думать о собственных желаниях, отречься от самого себя, отказаться от себя, подчиниться; добродетель человека состоит в отрицании собственной жизни. Жертвенность, восклицают и те и другие, — вот сущность нравственности, высочайшая добродетель, которой только может достичь человек.
Кем бы вы ни были, те, кто слышит меня сейчас, кем бы вы ни были, если вы жертвы, а не палачи, я говорю с вами на пороге тьмы, готовой поглотить вас, и если осталась в вас хоть капля света, который когда-то освещал вас, — воспользуйтесь этим сейчас. «Жертвенность» — вот слово, сломившее вас. Попытайтесь, хоть из последних сил, понять его значение. Вы еще не умерли. У вас еще есть шанс.
Жертвенность означает отказ не от того, что ничего не стоит, а, напротив, от того, что ценно. Жертвенность не означает отказ от зла ради добра, напротив — отказ от добра ради зла. Жертвенность означает отказ от того, что вы цените, ради того, что вам чуждо.
Если обменять цент на доллар, это нельзя назвать жертвой; все иначе, когда доллар меняют на цент. Когда результатом долгих лет борьбы становится желаемый успех, это не жертва; если же от добытого трудом положения отказываются в пользу соперника, это жертва. Если вы даете своему голодному ребенку бутылочку с молоком, это не жертва; если вы кормите молоком соседского ребенка, а ваше дитя умирает, вы приносите жертву.
Если вы помогаете деньгами другу, это не жертва; если вы отдаете деньги первому встречному, речь идет о жертве. Если вы помогаете другу деньгами, потому что можете себе это позволить, вы ничем не жертвуете, если вы помогаете ему в ущерб себе, это можно, в соответствии с такими нравственными нормами, назвать добродетелью. Но если вы помогаете ему деньгами, тем самым становясь банкротом, — это высочайшая добродетель жертвенности.
Если вы отказываетесь от собственных желаний и посвящаете жизнь тем, кого любите, вас еще нельзя назвать добродетельным: ведь вы не отказываетесь от ценности — любви. Если вы посвящаете свою жизнь первому встречному, вы совершаете более добродетельный поступок. Если вы посвящаете жизнь служению ненавистным вам людям — это величайшая из доступных вам добродетелей.
 
Они называют это нравственностью милосердия и учением любви к человеку.
Нет, говорят они, мы не проповедуем о зле, свойственном природе человека, мы лишь утверждаем, что чуждое нечто — человеческое тело — несет в себе зло. Нет, говорят они, мы не хотим его убивать, мы лишь хотим, чтобы он от него отказался. Они заявляют, что стремятся помочь человеку перетерпеть страдания, — и указывают на дыбу, к которой сами его привязали, дыбу, раздирающую его надвое, дыбу учения, отделяющего душу от тела.
Они разодрали человека надвое, противопоставив одну его половину другой. Они убедили его, что тело — враг сознания и между телом и сознанием идет непримиримая борьба, что тело и сознание — антагонисты, имеющие различную природу, противоположные требования, несовместимые потребности, что угодить одному значит повредить другому; что душа человека относится к сфере сверхъестественного, а тело — мрачная темница, привязывающая его к земле, и добро состоит в том, чтобы нанести поражение своему телу, разрушить его годами терпеливой борьбы, с трудом продвигаясь к великолепному концу, когда откроются двери темницы и человек окажется на свободе — в могиле.
Они внушили человеку, что он безнадежный урод, состоящий из двух элементов, двух символов смерти. Тело без души — труп, душа без тела — призрак, и все же именно так они представляют себе природу человека; по их мнению, это поле битвы между трупом и призраком, трупом, наделенным злой волей, и призраком, знающим лишь то, что все, что человек знает, не существует, а существует лишь нечто непознаваемое.
Вы заметили, какую человеческую способность это учение пытается не замечать? Чтобы разодрать человека надвое, нужно отрицать наличие у него разума. Стоило человеку отказаться от разума, как он оказался в зависимости от милости двух чудовищ, непонятных и неуправляемых: тела, движимого бесчисленными инстинктами, и души, движимой мистическими откровениями, — он стал жертвой, позволившей себя ограбить, жертвой сражения между роботом и диктофоном.
И теперь, когда человек униженно и слепо пытается найти способ существовать в том хаосе, которым стала его разбитая жизнь, ему предлагают моральный кодекс, утверждающий, что на земле ему не найти разрешения конфликта с жизнью и не достичь совершенства. Истинного существования, говорят ваши учителя, человеку не постичь, истинное сознание есть способность постичь несуществующее — а если человек не способен это понять, то именно это и служит доказательством, что его существование есть зло, а сознание бессильно.
Представление о том, что тело и душа человека — различные сущности, привело к появлению двух групп учителей, проповедующих нравственный закон смерти: фанатиков духа и фанатиков физической силы; вы называете их идеалистами и материалистами, одни считают, что сознание может существовать само по себе, другие считают, что можно существовать без сознания. И те и другие требуют, чтобы вы отказались от разума в обмен на откровение или на рефлексы. Неважно, что они громогласно заявляют о непримиримости своих позиций, у них один нравственный закон и одна цель: в физической сфере — порабощение человеческого тела, в духовной — разрушение разума.
Добро, говорят фанатики духа, есть Бог, существо, о котором известно только, что человеку постигнуть его не дано; это объяснение сводит на нет сознание человека и его понятие бытия. Добро, говорят фанатики силы, есть Общество — нечто, определяемое ими как организм, лишенный физической формы, сверхсущество, воплощенное ни в ком в частности и во всех вообще, кроме вас самих. Человеческий разум, говорят фанатики духа, должен подчиняться воле Бога. Человеческий разум, говорят фанатики силы, должен подчиняться воле Общества. Критерием человеческих ценностей, по словам фанатиков духа, является удовлетворение Бога, в нравственные нормы которого человек должен уверовать, так как постигнуть их не дано. По мнению фанатиков силы, критерием человеческих ценностей является удовлетворение Общества, нравственные нормы которого человек не вправе подвергать сомнению, но, напротив, должен им следовать, принимая как основополагающий абсолют. По мнению и тех и других, цель жизни человека в том, чтобы стать жалким зомби, живым трупом, служащим целям, которых он не понимает, по причинам, о которых он не должен спрашивать. Вознаграждение за это, говорят фанатики духа, он получит в другой жизни. Награду за это, говорят фанатики силы, получат на земле его правнуки.
Эгоизм, говорят и те и другие, — порок. Добродетель, говорят и те и другие, состоит в том, чтобы не думать о собственных желаниях, отречься от самого себя, отказаться от себя, подчиниться; добродетель человека состоит в отрицании собственной жизни. Жертвенность, восклицают и те и другие, — вот сущность нравственности, высочайшая добродетель, которой только может достичь человек.
Кем бы вы ни были, те, кто слышит меня сейчас, кем бы вы ни были, если вы жертвы, а не палачи, я говорю с вами на пороге тьмы, готовой поглотить вас, и если осталась в вас хоть капля света, который когда-то освещал вас, — воспользуйтесь этим сейчас. «Жертвенность» — вот слово, сломившее вас. Попытайтесь, хоть из последних сил, понять его значение. Вы еще не умерли. У вас еще есть шанс.
Жертвенность означает отказ не от того, что ничего не стоит, а, напротив, от того, что ценно. Жертвенность не означает отказ от зла ради добра, напротив — отказ от добра ради зла. Жертвенность означает отказ от того, что вы цените, ради того, что вам чуждо.
Если обменять цент на доллар, это нельзя назвать жертвой; все иначе, когда доллар меняют на цент. Когда результатом долгих лет борьбы становится желаемый успех, это не жертва; если же от добытого трудом положения отказываются в пользу соперника, это жертва. Если вы даете своему голодному ребенку бутылочку с молоком, это не жертва; если вы кормите молоком соседского ребенка, а ваше дитя умирает, вы приносите жертву.
Если вы помогаете деньгами другу, это не жертва; если вы отдаете деньги первому встречному, речь идет о жертве. Если вы помогаете другу деньгами, потому что можете себе это позволить, вы ничем не жертвуете, если вы помогаете ему в ущерб себе, это можно, в соответствии с такими нравственными нормами, назвать добродетелью. Но если вы помогаете ему деньгами, тем самым становясь банкротом, — это высочайшая добродетель жертвенности.
Если вы отказываетесь от собственных желаний и посвящаете жизнь тем, кого любите, вас еще нельзя назвать добродетельным: ведь вы не отказываетесь от ценности — любви. Если вы посвящаете свою жизнь первому встречному, вы совершаете более добродетельный поступок. Если вы посвящаете жизнь служению ненавистным вам людям — это величайшая из доступных вам добродетелей.
Жертвенность есть отказ от того, что ценно. Абсолютная жертвенность заключается в отказе от всего, что вы считаете ценным. Если вы хотите достичь вершины добродетели, вам не следует рассчитывать ни на благодарность, ни на похвалу, ни на любовь, ни на восхищение в ответ на свою жертвенность, вы не должны даже уважать себя или гордиться своей добродетелью; малейшее подозрение в обретении чего-то ценного для себя сводит вашу добродетель на нет. Если ваши поступки не наполняют вашу жизнь радостью, не приносят вам никакого удовлетворения, ни духовного, ни материального, если вы ничего не обретаете, не выгадываете, не получаете никакой награды, — если вы достигнете этого абсолютного нуля, вы достигнете идеала нравственного совершенства.
Вам говорят, что нравственного совершенства достичь невозможно; и это верно, если следовать таким моральным нормам. Достичь его действительно невозможно до тех пор, пока вы живете, но ваша цена и цена вашей жизни измеряется в зависимости от того, насколько вы преуспели в достижении абсолютного нуля — смерти.
Однако, если вы уже превратились в бесстрастное ничто, в овощ, желающий только, чтобы его съели, если у вас нет ценностей, которые можно было бы отвергнуть, нет желаний, от которых можно было бы отречься, вам не завоевать венца жертвенности. Ведь в отречении от нежелаемого нет жертвы. Нет жертвы и в том, чтобы отдать свою жизнь другим, если смерть — все, к чему вы лично стремитесь. Чтобы достичь добродетели жертвенности, нужно хотеть жить, любить жизнь, пылать страстью к земле и всему ее великолепию — нужно ощущать каждый взмах ножа, отсекающего ваши желания и по капле выпускающего из вас любовь. Мораль жертвенности предлагает вам в качестве идеала не просто смерть, а смерть медленную, мучительную.
Не напоминайте мне, что это касается лишь жизни на земле. Другая меня не заботит. И вас тоже.
Если вы хотите сохранить остатки достоинства, не называйте свои лучшие поступки жертвой — это ставит на вас клеймо безнравственности. Если мать, вместо того чтобы купить себе новую шляпку, покупает еду для своего голодного ребенка, это не жертва: она ценит ребенка выше, чем шляпку; но для той матери, для которой высшей ценностью является шляпка, той, которая предпочла бы оставить свое дитя голодным, которая кормит его по обязанности, это действительно жертва. Если человек умирает в борьбе за свою свободу, это не жертва, ведь он не хочет быть рабом;; но для того, кто именно этого и хочет, это действительно жертва. Если человек отказывается продавать свои убеждения, это не жертва; это становится жертвой лишь в том случае, если у человека нет убеждений.
Жертвенность пристало практиковать лишь тем, кому нечем жертвовать, тем, у кого нет ни ценностей, ни норм, ни суждений, тем, чьи желания — лишь глупые прихоти, отказаться от которых ничего не стоит. Для человека нравственного, человека, чьи желания связаны с различными ценностями, жертвенность означает отказ от правды во имя лжи, отказ от добра во имя зла.
Доктриной жертвенности является нравственность безнравственного — нравственность, заявляющая о собственном банкротстве, признающая, что в обретении добродетелей или ценностей она не может предложить человеку никакого личного участия, ничего, кроме признания, что душа есть вместилище порока и нужно научить ее приносить себя в жертву. По их собственному признанию, такой моральный закон не может научить человека добру, лишь подвергает его беспрерывному наказанию.
В смутном оцепенении вы думаете сейчас, что ваш моральный кодекс требует пожертвовать лишь материальными ценностями, не так ли? А что же такое, по вашему мнению, материальные ценности? Материальное приобретает ценность, лишь становясь средством удовлетворения желаний человека. Материя — лишь инструмент для выявления человеческих ценностей. На службу чему вас просят употребить ваши орудия труда — результат следования вашим добродетелям? Тому, что вы считаете злом: принципам, которые вы не разделяете, людям, которых вы не уважаете, достижению цели, совершенно противоположной тому, к чему вы стремитесь, — потому что, если это не так, ваш дар нельзя назвать жертвой.
Ваш моральный кодекс учит вас отречься от материального мира, разделять ценности и материю. Человек, чьи Ценности не имеют материального выражения, чье существование не связано с его идеалами, чьи действия противоречат его убеждениям, — лишь жалкий лицемер, но это именно тот, кто следует вашему моральному кодексу и разделяет ценности и материю. Тот, кто любит одну женщину, но спит с другой; тот, кто восхищается мастерством одного человека, но нанимает другого; тот, кто считает справедливым одно, но жертвует деньги на поддержку совсем иного; тот, кто обладает большим талантом, но растрачивает его на создание хлама; именно такие люди отрицают материю и считают, что их духовные ценности несовместимы с материальным миром.
Вы говорите, что такие люди отрицают дух? Да, конечно. Ведь дух и материя едины. Вы представляете собой неделимое единство материи и сознания. Отрекитесь от сознания — и станете скотами. Отрекитесь от тела — и станете мошенниками. Отрекитесь от материального мира — и отдадите его во власть зла.
Но именно это и есть цель вашего морального кодекса, именно эту обязанность и налагают на вас ваши нравственные правила. Посвящайте себя тому, что вас не радует, служите тому, что вам не нравится, покоряйтесь тому, что считаете злом, подчините свой мир ценностям других, откажитесь, отриньте, отрекитесь от своего Я. Ваше Я — это ваш разум; стоит вам отречься от него — и вы превратитесь в завтрак для людоеда.
Все, кто проповедует кредо жертвенности, как бы они себя ни называли, какими бы ни были их побуждения, — все они хотят, чтобы вы отказались именно от своего разума, и неважно, требуют они этого ради вашей души или ради вашего тела, обещают они вам иную жизнь на небесах или сытый желудок на земле. Все, кто начинает с утверждения, что стараться выполнять собственные желания эгоистично, что их нужно принести в жертву чужим желаниям, заканчивают обычно другим: «эгоистично иметь собственные убеждения, нужно принести их в жертву чужим убеждениям».
И это верно: нет ничего эгоистичнее независимого ума, не признающего над собой никакой власти и считающего свое суждение об истине превыше любых ценностей.
Вас просят пожертвовать интеллектуальной целостностью, логикой, разумом, критериями истины — ради того, чтобы уподобиться проститутке, кредо которой в том, что наивысшее благо — угодить как можно большему числу людей.
Если вы попробуете отыскать в своде ваших нравственных правил ответ на вопрос «что есть благо?», единственный ответ, который вы сможете там найти, будет таков: «Благо — это то, что хорошо для всех, кроме тебя». Благо — это то, чего хотят другие, то, чего, как вам кажется, они хотят, или то, чего, как вам кажется, они должны хотеть. «Благо для всех, кроме тебя». Это волшебная формула, преображающая все в золото, ее нужно затвердить как гарантию нравственного величия, она облагораживает любые действия, даже массовое уничтожение населения целого материка. Не предмет, не поступок, не принцип, а намерение — вот ваше мерило добродетели. Вам не нужны ни доказательства, ни аргументы, вам не нужен успех, вам не нужно практическое достижение блага для других — вы хотели знать, что вашим намерением было достичь не собственного блага, а блага для всех остальных, — вот все, что вам нужно. Ваш единственный способ определить благо — применить отрицание: благо есть неблаго для меня.
Ваш моральный кодекс, который, по хвастливым утверждениям его сторонников, основан на вечных, абсолютных, объективных моральных ценностях и не унижается до ценностей условных, относительных, субъективных, — ваш моральный кодекс предлагает в качестве абсолюта такие правила нравственного поведения: то, чего хотите вы, есть зло; если того же хотят другие, это благо; если мотив ваших действий — ваше собственное благоденствие, это не разрешается; если же мотивом служит благоденствие других, можно все.
Такой двойной, двуликий моральный кодекс не только разлагает вас, но и разбивает все человечество на два враждебных лагеря: в одном лагере находитесь вы, в другом — все человечество. Лишь вы — изгнанник, не имеющий права хотеть жить. Лишь вы — слуга, остальные — хозяева, лишь вы должны отдавать, остальные — брать, вы — вечный Должник, остальные кредиторы, и вам никогда не погасить свой долг перед ними. Вы не должны подвергать сомнению их права на вашу жертву, вас не должна интересовать природа их желаний и потребностей; их право даровано им отрицанием, тем, что они — не вы.
Для тех же из вас, кто может поставить все это под сомнение, в вашем моральном кодексе приготовлен утешительный приз, одновременно играющий роль западни: в нем говорится, что служить счастью других значит достичь собственного счастья, единственный способ достичь радости состоит в том, чтобы отказаться от радости в пользу других, единственный способ достичь процветания — отказаться от своего богатства в пользу других, единственный способ защитить собственную жизнь — защищать всех, кроме самого себя; а если вы не находите в этом радости, вы сами в этом виноваты, и это лишь служит доказательством вашей греховности, не будь вы грешны, вы с радостью устроили бы пир для других и находили бы достойным питаться теми крохами, которые они соблаговолят вам кинуть.
Вы, не имеющие представления о чувстве собственного достоинства, принимаете вину и не осмеливаетесь задавать вопросы. Но вы знаете ответ, хотя не признаетесь в этом и отказываетесь признать то, что видите, ту скрытую предпосылку, которая движет вашим миром. Вы знаете ответ — он дан вам не в метких словах, а в мрачных предчувствиях, в охватившей вас путанице, в ваших метаниях от преступного самообмана к неохотному применению принципа столь порочного, что его лучше не упоминать.
Я, не принимающий ни не принадлежащих мне ценностей, ни вины за то, что сделано не мной, я задаю те вопросы, которых вы избегали. Почему служить чужому счастью нравственно, а своему — нет? Если наслаждение есть ценность, почему чужое наслаждение нравственно, а ваше — нет? Если ощущать вкус пирога есть ценность, почему дать возможность ощутить этот вкус другим — ваша нравственная цель, но ощущать его самому — безнравственное потворство собственным слабостям? Почему испытывать желание нравственно, когда речь идет о других, но не о вас? Почему отдавать ценности, которые вы произвели, нравственно, а оставлять их себе — нет? И если с вашей стороны безнравственно оставлять себе произведенные ценности, почему для других брать их — нравственно? Если вы поступаете самоотверженно и добродетельно, отдавая, разве другие поступают не эгоистично, разве они не грешат, принимая? Разве добродетель означает служение пороку? Разве цель добродетельных людей — самопожертвование ради тех, кто полон зла?
Вот ответ, которого вы боитесь, вот этот чудовищный ответ: нет, берущие не есть зло, при условии, что они получают незаслуженно. Принимать нравственно в том случае, если принимающий не может сам произвести то, что принимает, не может заслужить это, не может ничего вам дать взамен. Они не считают безнравственным наслаждаться тем, что принимают в том случае, если обрели это не по праву.
Вот скрытая суть вашей веры, оборотная сторона вашего морального кодекса: безнравственно жить, рассчитывая на собственные силы, а рассчитывать на чужие силы — нравственно; безнравственно жить тем, что произвел сам, а тем, что произвели другие, — нравственно; безнравственно содержать себя самому, а жить за чужой счет — нравственно; нравственным оправданием существования труженика становятся тунеядцы, но существование тунеядцев — это самоцель; извлекать выгоду из собственных достижений — зло, но извлекать выгоду из чужой жертвы — благо; строить собственное счастье — зло, но наслаждаться счастьем, добытым чужой кровью, — благо.
Ваш моральный кодекс делит человечество на две касты, которым даны противоположные заповеди: на тех, кому позволено иметь любые желания, и на тех, кому желать запрещено, на избранных и тех, с кого спросится, на ездоков и носильщиков, на тех, кто ест, и на тех, кого едят. К какой касте принадлежите вы? Какая отмычка поможет вам проникнуть в круг нравственной элиты? Вот она, эга отмычка, — отсутствие ценностей.
О каких бы ценностях ни шла речь, именно их отсутствие у вас дает вам право требовать их от тех, кто ими обладает. Право на вознаграждение дает вам именно недостаток, потребность. Если вы можете сами удовлетворить свои потребности, вы теряете право на их удовлетворение. Но та потребность, удовлетворить которую вы сами не можете, дает вам право на жизни других людей.
Если вы преуспеваете, любой неудачник — ваш хозяин; если вам не удается добиться успеха, любой преуспевающий человек — ваш раб. Право на вознаграждение дает вам именно неудача, независимо от того, сами вы виноваты в ней или нет, разумны ваши желания или нет, заслужили вы свои злоключения своими пороками или несчастье ваше незаслуженно. Именно страдание независимо от его природы или причины, страдание как абсолют дает вам закладную на существование.
Если вы пытаетесь исцелить свою боль сами, вы недостойны морального вознаграждения: согласно вашему моральному кодексу это эгоистичный поступок, достойный презрения. Какими бы ценностями вы ни стремились овладеть, богатство это или пища, любовь или права, если вы добьетесь этого с помощью собственной добродетели, ваш моральный кодекс не считает это нравственным приобретением. В результате ваших действий никто ничего не теряет, это сделка, а не милостыня; плата, а не жертва. Заслуженное. принадлежит к эгоистической, коммерческой сфере взаимной выгоды; лишь незаслуженное требует нравственной сделки, результатом которой становится выгода для одного ценой разорения другого. Эгоистично и безнравственно требовать вознаграждения за добродетели; лишь отсутствие добродетелей преображает требование в моральное право.
Критерием ценностей морального кодекса, согласно которому потребность есть право, является нуль, пустота — отсутствие существования; такой моральный кодекс вознаграждает отсутствие, поражение: слабость, неспособность, некомпетентность, страдание, болезнь, несчастье, недостаток, промах, изъян — нуль.
Кто же расплачивается за эти права? Тот, кого проклинают за то, что он не нуль, проклинают в той степени, в какой он отстоит от этого идеала — нуля. Поскольку все ценности суть результат лишь ваших добродетелей, степень добродетельности определяет и меру вашего наказания, и меру ваших приобретений. Ваш моральный кодекс провозглашает, что разумный человек должен принести себя в жертву неразумному, независимый — тунеядцу, честный — лжецу, справедливый — несправедливому, труженик — вору и бездельнику, цельный человек — приспособленцу и плуту, человек, обладающий чувством собственного достоинства, — слезливому неврастенику. Вы удивляетесь, отчего так духовно убоги люди вокруг вас? Тот, кто достиг этих добродетелей, не примет вашего морального кодекса; тому, кто принимает ваш моральный кодекс, не достичь этих добродетелей.
Нравственность — вот та ценность, которой вы жертвуете в первую очередь, признав нравственным принцип жертвенности, следующая жертва — самоуважение. Коль скоро вашим критерием и нормой является потребность, вы становитесь жертвой и тунеядцем одновременно. Как жертва вы обязаны трудиться для удовлетворения потребностей других, а как тунеядец удовлетворяете свои потребности за счет труда других. Вы можете общаться с другими, лишь выступая в одной из двух постыдных ролей: нищего, выпрашивающего милостыню, или олуха, ее дающего, потому что вы и то и другое одновременно.
Вы боитесь того, у кого на доллар меньше, чем у вас, этот доллар по праву принадлежит ему, из-за него вы чувствуете себя моральным должником; того же, у кого на доллар больше, чем у вас, вы ненавидите, этот доллар по праву принадлежит вам, и вы чувствуете себя морально обворованным. Тот, кто стоит ниже вас, — источник вашей вины, тот, кто стоит выше, — источник вашего раздражения. Вы не знаете, от чего отказаться, что требовать, когда нужно отдать, когда взять, чем в жизни вы можете по праву наслаждаться и какой долг еще висит на вас; вы пытаетесь изо всех сил избежать как «чистой теории» понимания того, что согласно принятому вами же моральному кодексу вы виноваты, вы не можете проглотить ни куска, не осознавая, что этот кусок необходим, чтобы накормить кого-то еще на земле, и в слепом негодовании отказываетесь от решения этой проблемы, заключая, что нравственного совершенства вам не достичь, и этого даже не нужно желать, что вы будете доживать свой век кое-как, хватаясь за что попало и избегая смотреть в глаза молодым, тем, кто смотрит на вас так, словно самоуважение есть нечто возможное и словно они ждут, что у вас оно есть. Вина — вот все, что осталось в вашей душе и в душах других людей, проходящих мимо и избегающих смотреть вам в глаза. Вы спрашиваете, почему вашему моральному кодексу не удалось достичь братства на земле или выражения доброй воли человека человеку?
Оправдание жертвенности — а именно это предлагает ваш моральный кодекс — есть еще большее извращение, чем то извращение, которое он пытается оправдать. Согласно вашему моральному кодексу, любовь — любовь ко всем людям — должна побуждать вас приносить жертвы. Тот же моральный кодекс, который исповедует первичность духовных ценностей и вторичность ценностей материальных, закон, который учит презирать блудницу, отдающую свое тело всем без различия, — тот же моральный кодекс обязывает вас подчинить свою душу неразборчивой любви ко всем и каждому.
 
 
Подобно тому, как благосостояние не дается просто так, без всякой причины, не существует и любви без причины, и ни одно чувство не возникает без причины. Чувство возникает в ответ на то, что происходит вокруг, это оценка, основанная на определенных нормах. Любить значит ценить. Тот, кто утверждает возможность оценивать, не имея ценностей, любить тех, кого вы считаете недостойными, утверждает тем самым, что, лишь потребляя и ничего не производя, можно разбогатеть и что золото и бумажные деньги одинаково ценны.
Заметьте, что такие люди не ждут, что вы станете чего-то беспричинно бояться. Добравшись до власти, они оказываются специалистами в изобретении средств запугивания, причин бояться у вас при таких правителях в избытке, ведь именно так они хотят вами править. Но когда дело доходит до любви, а ведь это самое высокое из чувств, вы позволяете им громко обвинять вас в безнравственности, если вы не способны на беспричинную любовь. К человеку, испытывающему беспричинный страх, приглашают психиатра; почему же вы так беспечно отказываетесь защитить смысл, природу и достоинство любви?
Любовь есть признание ценностей, величайшая награда за те нравственные качества, которых вы достигли как личность, эмоциональная плата за радость, которую человек получает от добродетелей другого. Ваш моральный кодекс требует лишить любовь ценностного содержания и отдать ее первому встречному бродяге, требует любить его не за достоинства, а за их отсутствие, не в награду, а из милости, такая любовь не плата за добродетель, а чек на предъявителя за порок. Согласно вашему моральному кодексу цель любви — освобождение от оков нравственности, любовь выше моральной оценки, истинная любовь превосходит, прощает и переживает любое зло, и чем сильнее любовь, тем больше недостатков прощается тому, кого любят. Согласно этому закону любить за добродетели мелко и очень по-человечески; любить за недостатки — свойство божественной природы. Любить тех, кто достоин любви, своекорыстно; любить недостойных жертвенно. Вы в долгу перед теми, кто недостоин любви, вы должны их любить, и чем менее они достойны, тем более вы должны их любить; чем отвратительнее объект любви, тем благороднее ваша любовь; чем менее разборчивы вы в любви, тем это добродетельней, — а если вы способны превратить душу в мусорную свалку, равно доступную для всех, если вы способны перестать ценить моральные ценности, вот вы и достигли наконец нравственного совершенства.
Такова ваша мораль жертвенности. Перекроить жизнь тела по образу скотного двора, а жизнь духа превратить в мусорную свалку — вот два ее идеала, похожих как две капли воды.
Такую цель вы себе поставили — и вы ее достигли. Отчего же вы теперь жалуетесь на бессилие человека и тщетность его стремлений? Не потому ли, что искали разрушения и теперь не способны процветать? Не потому ли, что не нашли радости в поклонении боли? Не потому ли, что смерть как критерий ценностей не привела вас к жизни?
Степень вашей способности к выживанию определяется степенью нарушения вашего же морального кодекса, и все же вы считаете проповедующих его друзьями человечества; вы проклинаете самих себя и не осмеливаетесь усомниться в их побуждениях и целях. Взгляните на них сейчас, ведь вы стоите перед решающим выбором — если вы выбираете гибель, погибайте, так до конца и не осознав, как дешево и сколь ничтожному врагу вы отдаете свою жизнь.
И фанатики силы, и фанатики духа, исповедующие жертвенность, — микробы, поражающие вас и проникающие через одну-единственную рану: страх перед необходимостью положиться на собственный разум. Они утверждают, что их инструмент познания, их сознание выше разума, — словно у них есть блат в небесной канцелярии, откуда им по секрету дают советы, утаиваемые от других. Фанатики духа заявляют, что у них есть еще одно чувство, которого недостает вам, — это особое шестое чувство противостоит вашим пяти. Фанатики силы не заботятся о том, чтобы отстаивать некое притязание на экстрасенсорное восприятие, — они попросту заявляют, что ваши ощущения субъективны, необоснованны, не отражают реальности, а их мудрость состоит в том, что они неким непонятным образом способны видеть, как вы слепы. И те и другие требуют, чтобы вы свели на нет собственное сознание и подчинились их власти. В качестве доказательства своего сверхзнания они указывают на то, что отстаивают точку зрения, противоположную всему, что вы знаете, а доказательством их превосходящей способности объять бытие служит уже то, что они ведут вас к нищете, самопожертвованию, голоду, разрушению.
Они претендуют на знание способа существования бесконечно более высокого, чем удел вашего земного бытия.
Фанатики духа называют это другим измерением, суть которого — отрицание измерений. Фанатики плоти называют это светлым будущим, суть его — отрицание настоящего. Чтобы существовать, надо обладать определенными свойствами. Какие свойства они могут приписать своим высшим сферам? Они продолжают рассказывать вам, чем это не является, но никогда не говорят, что же это такое. Все определения, которые они могут подыскать, суть отрицания: Бог есть то, что не дано познать ни одному человеку, говорят они и после такого заявления требуют считать это знанием; Бог — это не человек, небеса — это не земля, душа — это не тело, добродетель — это отсутствие выгоды, А — это не А, восприятие не связано с чувствами, знание не связано с разумом. Определения, которые они предлагают, ничего не определяют, лишь сводя все к небытию, нулю.
Фанатиков, которые допускают мысль о существовании такой вселенной, основным показателем которой является нуль, можно назвать пиявками-кровопийцами. Только пиявка хочет избежать необходимости в знании того, что субстанция, из которой состоит ее личная вселенная, — это кровь других.
Какова же природа того высшего мира, в жертву которому приносят мир существующий? Фанатики духа проклинают материю, фанатики силы — выгоду; первые хотят, чтобы человек приобретал, отказываясь от земли, вторые хотят, чтобы человек унаследовал землю, отказываясь от любых приобретений. В их нематериальных мирах, в которых не существует выгоды, текут молочные и кофейные реки, стоит приказать — и из скалы потечет вино, стоит открыть рот — и с небес посыпятся пирожные.
Для прокладки железной дороги длиной в милю на этой материальной земле, где всякий гонится за выгодой, нужна масса благих качеств — ум, целеустремленность, энергия, мастерство; а в их нематериальном мире, где выгоды не существует, стоит пожелать — и можно совершить путешествие на другую планету. Если же честный человек спросит их: «Как?» — они с праведным гневом ответят, что такими понятиями мыслят лишь вульгарные реалисты, а высший дух оперирует иными представлениями вроде: «как-нибудь». Награды на этой земле, ограниченной материей и выгодой, можно добиться работой мысли; а в свободном от таких ограничений мире награда достается по желанию.
В этом и заключается весь их жалкий секрет. Секрет всех их эзотерических философий, всей диалектики и шестых чувств, уклончивых взглядов и резких слов, секрет, ради которого они разрушают цивилизацию, язык, промышленность и ломают жизни людей, секрет, ради которого они оглушают и ослепляют сами себя, растаптывают собственные ощущения, затуманивают собственный разум, цель, ради которой они сводят на нет абсолют разума, логики, материи, бытия, реальности, — и все ради того, чтобы воздвигнуть на этой шаткой, туманной основе один-единственный священный абсолют: собственное желание.
Закон тождества — вот то ограничение, которого они стремятся избежать. Свобода, которой они ищут, — это свобода от факта, что А остается А, сколько бы они ни рыдали или впадали в истерику; что река не станет молочной, несмотря на их голод; что вода не потечет в гору, сколь бы это ни было для них удобно; и если им захотелось бы провести воду на крышу небоскреба, понадобились бы разум и труд, — в этом деле каждый дюйм водопроводной трубы намного важнее всех чувств. Чувства не способны изменить движение ни единой пылинки в космосе, как и природу ни одного совершенного ими действия.
Те, кто утверждает, что человек не может воспринимать реальность не искаженную его ощущениями, подразумевают, что они сами не желают постигнуть реальность, не искаженную их чувствами. Реальность такую, какова она есть, то есть реальность, осознаваемую разумом; отделите ее от разума и вы увидите ее такой, какой пожелаете видеть.
Честного бунта против разума не бывает; и если вы примете любое из положений их веры, значит, вами движет желание получить нечто, что именно разум не позволил бы вам получить. Свобода, которой вы ищете, есть свобода от того факта, что, если вы добыли состояние нечестным путем, вы подлец, сколько бы вы ни жертвовали на благотворительность и сколько бы ни молились; что, если вы проводите время с распутницами, вы недостойный муж, какую бы сильную любовь к жене ни испытывали на следующее утро; что вы единый организм, а не горсть разрозненных частиц, случайно разбросанных во вселенной, в которой все рассыпается, в которой вам не за что удержаться, во вселенной из кошмарного детского сна, где все меняется на глазах и перетекает одно в другое, где мерзавец и герой — взаимозаменяемые роли, присваиваемые произвольно по желанию; что вы человек; что вы — цельность, нерасторжимость; что вы есть.
Протест против реальности есть нежелание существовать, как бы горячо вы ни заявляли, что цель ваших мистических желаний — некая высшая форма жизни. Нежелание быть чем-либо есть желание не быть.
Ваши учителя, фанатики обоих направлений, выстраивают события в обратной причинной связи, пытаясь и в реальности обратить ход событий вспять, Причиной они считают чувства, а разум — лишь следствием. Из чувств они творят инструмент познания реальности. Первостепенное значение, по их мнению, имеют желания, как факт, вытесняющий все остальные факты. Честный человек испытывает желание, лишь определив его объект. Он говорит: «Это существует, следовательно, я этого хочу». Они же говорят: «Я этого хочу, следовательно, это существует».
Они хотят обогнуть аксиому бытия и сознания, хотят, чтобы сознание служило инструментом не познания, а творения сущего, чтобы сущее было не объектом, а субъектом сознания, — хотят быть тем самым Богом, которого сотворили по своему образу и подобию, Богом, посредством произвольного желания сотворившим вселенную из ничего. Но реальность обмануть нельзя. И они добиваются не того, Чего хотят, а совершенно противоположного. Они хотят обрести безграничную власть над сущим, но лишь теряют власть над собственным сознанием. Отказываясь знать, они приговаривают себя к вечному незнанию.
Нелогичные желания, толкнувшие вас к принятию их веры, чувства, которым вы поклоняетесь, как идолу, на алтарь которых вы возложили землю, темная, смутная страсть в самой глубине вашей души, которую вы принимаете за глас Божий или за глас своей плоти, — это всего лишь останки вашего разума. Чувства, противоречащие разуму, чувства, объяснить которые или управлять которыми вы не в состоянии, — это лишь ветхий остов мышления, обновить который вы сами запретили собственному разуму.
Всякий раз, когда вы совершали зло, отказываясь мыслить и видеть, освобождая какое-нибудь свое крошечное желание от абсолюта реальности, всякий раз, когда вы предпочли бы сказать: я не стану приносить на суд разума украденное мной печенье или факт существования Бога, пусть у меня будет одна безрассудная прихоть, а в остальном я буду разумным человеком, — именно тогда вы совершали акт разрушения собственного сознания, акт разложения собственного разума. И тогда ваш разум становится подобен суду подкупленных присяжных, выполняющих приказы преступного мира, выносящих приговор, искажающий показания, не противоречащие абсолюту, на который они не осмеливаются и взглянуть, — и результатом становится выхолощенная реальность, разбитая на осколки; некоторые из этих осколков, которые вы выбрали, чтобы видеть, плавают среди мириадов тех, что вы не желаете видеть в умозрительном бальзамическом растворе из эмоций, свободных от мысли. Связи, которых вы пытаетесь не замечать, — это причинно-следственные связи. Ваш враг, которого вы хотите уничтожить, — это закон причины и следствия, ведь он не допускает никаких чудес. Закон причины и следствия является законом тождества применительно к действиям. Смысл действия вызывается и определяется природой той реальности, которая действует: ничто не может действовать в противоречии со своей природой. Действие, не вызванное чем-то, вызвано нулем, что означало бы, что нуль управляет ненулем, несуществующее управляет существующим, — это и является высшим выражением желания ваших учителей, основной причиной их доктрин и беспричинных действий, смыслом их восстания против разума, целью их морали, их политики, их экономики; идеал, к которому они стремятся, — торжество нуля.
Закон причины и следствия не позволяет съесть пирог до того, как его получишь. Закон причины и следствия учит: чтобы съесть пирог, надо его иметь. Но если вы пытаетесь спрятать в тайниках своего мозга оба закона, если вы обманете сами себя и других, притворившись, что не видите, — что ж, можете потребовать объявить себя вправе сегодня съесть свой пирог, а завтра мой, можете утверждать, что лучший способ стать обладателем пирога — съесть его, не успев испечь, что производить следует, начав с потребления, что у всех есть одинаковое право на все, поскольку ничто ни от чего не зависит. Нарушение закона причины и следствия в материальном мире равносильно приобретению незаслуженного в мире духовном.
Всякий раз, когда вы восстаете против закона причины и следствия, вас толкает на это недостойное желание не избежать его, но хуже: повернуть его действие вспять. Вы жаждете незаслуженной любви, словно любовь, следствие, способна придать вам личностную ценность, причину; вы жаждете незаслуженного восхищения, словно восхищение, следствие, способно повысить вашу ценность, причину; вы жаждете незаслуженного богатства, словно богатство, следствие, способно дать вам способность, причину; вы молите о милости, милости, а не справедливости, словно незаслуженное прощение может отменить причину вашей мольбы. А для того чтобы позволить себе эти недостойные мелкие подмены, вы поддерживаете доктрины своих учителей, с пеной у рта доказывающих, что расходы, то есть следствие, приводят к богатству, причине, что машины, то есть следствие, творят разум, причину, что желания плоти, то есть следствие, создают философские ценности, причину.
Кто же платит за эту оргию? Кто вызывает то, на что нет причины? Кто эти жертвы, приговоренные остаться в безвестности и погибнуть в забвении, лишь бы не нарушить ваше притворство, ваше нежелание замечать, что они существуют? Это мы, люди разума.
Мы — причина всех ценностей, которых вы домогаетесь, мы те, кто мыслит, и следовательно, устанавливает тождество и постигает причинные связи. Мы научили вас знать, говорить, производить, желать, любить. Вы, отрицающие разум, — если бы не мы, сохраняющие его, вы не могли бы не только исполнить, но и возыметь желания. Вы не смогли бы желать несшитой одежды, неизобретенных автомобилей, невыдуманных денег на покупку несуществующих товаров, вы не жаждали бы восхищения, неведомого среди людей, ничего не достигших, любви, принадлежащей и свойственной лишь тем, кто сохранил способность мыслить, совершать выбор, ценить.
Вы, выскакивающие, подобно дикарям, из джунглей своих чувств на Пятую авеню нашего Нью-Йорка и заявляющие о своем желании иметь электрическое освещение, но при этом разрушить генераторы, — истребляя нас, вы пользуетесь нашим богатством; проклиная нас, вы пользуетесь нашими ценностями; отрицая разум, вы пользуетесь нашим языком.
Фанатики духа изобрели по образу нашей земли свои небеса, упустив из виду наше существование, и пообещали вам чудесным образом сотворенную из ничего награду — подобно этому современные фанатики плоти не замечают нашего существования и обещают вам небеса, на которых материя по собственной беспричинной воле превращается в любую награду, какой возжелает ваш неразум.
Фанатики духа веками жили легким заработком вымогательства — делая жизнь на земле невыносимой и обирая вас затем за успокоение и облегчение, запретив все добродетели, необходимые для бытия, и выезжая затем на вашей вине, объявляя грехом творческие способности и радость, а затем шантажируя грешников. Мы, люди разума, были безымянными жертвами их веры, мы, желающие нарушить их моральный кодекс и нести проклятие за грех мысли, мы, нравственные изгои, мы, живущие украдкой, когда жизнь почиталась преступлением, — в то время как они наслаждались ореолом нравственности, славы за добродетели, они, презревшие материальную жадность и раздававшие в порыве альтруизма материальные ценности, произведенные как бы никем.
Теперь мы в оковах, и нами командуют дикари, не удостаивающие нас даже кличкой грешников, дикари, сначала объявляющие, что мы не существуем, а затем угрожающие лишить нас жизни, которой мы не обладаем, если мы не сможем снабжать их товарами, которых не производим. Теперь от нас ждут, что мы будем управлять железной дорогой, что мы будем знать с точностью до минуты, в котором часу прибывает поезд с другого конца континента, что мы и дальше будем управлять сталелитейными заводами и знать молекулярное строение каждой частички металла в опорах ваших мостов и в самолетах, несущих вас между небом и землей, — а в это время компания ваших нелепых, жалких фанатиков плоти спорит на развалинах нашего мира, невнятно бормоча на неязыке, что не существует ни принципов, ни абсолюта, ни знания, ни разума.
Опускаясь ниже дикаря, верящего в то, что, произнося магические слова, он властен изменить реальность, они верят, что изменить реальность властны невысказанные слова, их магическое оружие умолчания, самообман, нежелание видеть, что отказ назвать нечто не есть магическое средство покончить с его существованием.
И как они живут за чужой счет телесно, подобным же образом духовно они живут чужими представлениями. Поступая так, они заявляют, что быть честным значит отказываться понять, что воруешь. Отрицая причины, они все же пользуются следствиями; подобным образом они пользуются нашими представлениями, отрицая их источник и сам факт существования представлений, которыми пользуются. Они стремятся не строить, а вступать во владение промышленными предприятиями; подобным образом они стремятся не думать, а иметь в своем распоряжении разум.
Они провозглашают, что управление предприятием требует лишь умения нажимать на кнопки автоматической системы управления, отказываясь ответить себе на вопрос, кто построил это предприятие; подобным образом они объявляют, что предметы не существуют, что не существует ничего, кроме движения, умалчивая о том, что движение предполагает нечто, что могло бы двигаться, что без представления о реальности бытия понятия «движение» не существовало бы. Подобно тому, как они грабят предпринимателя, отрицая его ценности, они стремятся захватить власть над сущим, отрицая сам факт существования.
«Мы знаем, что мы ничего не знаем», — легкомысленно заявляют они, умалчивая о том, что самим этим высказыванием заявили, что кое-что они знают; «Абсолюта нет», — легкомысленно заявляют они, умалчивая, что излагают абсолютное суждение. «Вы не можете доказать, что вы существуете», — легкомысленно заявляют они, умалчивая, что доказательство предполагает бытие, сознание и сложную цепочку знаний, — существование того, что можно знать, сознания, способного знать, и знания, способного отличить доказанное от недоказанного.
Когда не научившийся говорить дикарь объявляет, что существующее нужно доказать, он хочет, чтобы вы его доказали посредством несуществующего; когда он объявляет, что доказать нужно существование вашего сознания, он хочет, чтобы вы это доказали посредством бессознательного; он хочет, чтобы вы шагнули в пустоту вне существования и сознания ради того, чтобы доказать и то и другое, хочет, чтобы вы стали ничем и узнавали нечто ни о чем.
Когда он объявляет, что аксиома есть нечто зависящее от произвольного выбора и он не желает принять факт собственного существования за аксиому, он «не замечает», что тем самым уже признал аксиому собственного существования, что единственный способ ее не признать заключается в молчании, в отказе толковать какие бы то ни было теории, в смерти.
Аксиома есть утверждение, определяющее базу знания и любого последующего утверждения, имеющего отношение к этому знанию, утверждение, безоговорочно включенное во все последующие утверждения, независимо от того, признает это говорящий или нет. Аксиома есть положение, доказывающее неверность всех аргументов против него тем, что любая попытка опровергнуть эту аксиому предполагает ее признание и использование в контраргументах. Пусть пещерный человек, не желающий признать аксиому, что А есть А, попытается объяснить свою теорию, не пользуясь понятием тождества или любым другим представлением, извлеченным из этого понятия; пусть человекообразная обезьяна, не признающая существование существительных, попытается придумать язык без существительных, прилагательных или глаголов; пусть шарлатан, не желающий признавать ценность чувственного восприятия, попытается доказать это без сведений, полученных органами чувственного восприятия; пусть охотник за головами, не признающий ценность логики, попытается доказать это, не пользуясь логикой; пусть пигмей, который заявляет, что небоскребу не нужен фундамент, вышибает основание из-под собственного дома, а не из-под вашего; пусть людоеда, который с грозным рыком утверждает, что свобода человеческого духа была необходима, чтобы создать индустриальную цивилизацию, но теперь уже для ее поддержания свобода не нужна, — пусть его обрядят в медвежью шкуру и вооружат луком и стрелами, но лишат кафедры экономики в университете.
Вы полагаете, что они отбрасывают вас назад, в век духовных сумерек? Нет, они отбрасывают вас во времена такого мракобесия, какого не знала история. Их идеал даже не эпоха до науки, а эпоха до языка. Их цель — лишить вас того, на чем основана жизнь человеческого духа, вся культура человечества, — отнять у вас объективную реальность. Определите развитие человеческого сознания — и вам станет ясна задача их учения.
Дикарь — это существо, которое не усвоило, что А есть А и что реальность реально существует. Его разум застыл на уровне ребенка, в том состоянии, когда сознанию Доступно первичное чувственное восприятие, но оно ещ? не научилось различать стабильные объекты. Ребенку мир является в размытых контурах, он видит события, но не видит фактов. Его разум пробуждается в тот день, когда он понимает, что то, что мелькает перед его глазами, — его мать, а то, что шевелиться за ней на свету, — занавеска на окне и что и то и другое — стабильные предметы, которые не переходят один в другой, что они такие, какие они есть, что они существуют. В тот день, когда он осознает, что вещи не обладают волей, а он ею обладает, он рождается как человек. В тот день, когда он понимает, что отражение, которое он видит в зеркале, не иллюзия, что оно реально, но не он сам, что мираж, который возникает перед hjim в пустыне, — не иллюзия и что реальны воздух и лучи света, которые его вызывают, но это не город, а отражение города, — в тот день человек рождается как мыслитель и ученый.
Тогда он осознает, что он не орган пассивного восприятия сиюминутных ощущений, что органы чувств не обеспечивают его всякий раз автоматически подлинным знанием независимо от конкретных условий восприятия, а только поставляют ему материал для понимания и ему нужно еще научиться интегрировать. Тогда ему открывается, что органы чувств не могут уже обманывать его, что события в мире имеют свои причины и следствия, что его ощущения имеют физическую основу, но не имеют самостоятельной воли, ничего сами не изобретают и не искажают, что их показания абсолютны, но надо еще постигнуть разумом природу, причины и обстоятельства, в которых возникают чувственные ощущения, и разуму еще надо отождествить и различить то, что воспринимают органы чувств. Тогда человек — мыслитель и ученый — укрепится в своих правах.
Мы люди, дожившие до этого дня, вы люди, остановившиеся на полпути, а дикарям ничего этого не дано.
Для дикаря мир — вместилище непостижимых чудес, в нем все возможно для неодушевленной материи, а для него невозможно ничего. Он живет не в мире неизведанного, а в мире иррационального ужаса — в мире непостижимого. Он верит в то, что вещи наделены загадочной волей, что ими движут беспричинные, непредсказуемые капризы, в то время как сам он — беспомощная игрушка, отданная на милость сил, над которыми он не властен. Он верит в то, что миром правят всемогущие демоны, забавляющиеся им по своему усмотрению, что он мягкий воск в их руках и они лепят из него, что им угодно: они могут в любой момент обратить его миску с едой в змею, его жену в жужелицу; в их мире всякое А, которое они так и не открыли для себя, может стать любым не А по прихоти этих демонов. Единственное знание, которым он располагает, — это то, что он не должен пытаться что-либо узнать. Он не может ни на что рассчитывать, может только желать, и он растрачивает свои силы и жизнь на желания, моля своих демонов снизойти к его просьбам. Если его желания сбываются, он приписывает это милости демонов, а если нет, винит себя. Он приносит им жертвы в знак своей признательности и как свидетельство своей вины перед ними, он пресмыкается из страха перед ними, поклоняется солнцу, луне, ветру, дождю и любому самозванцу, который объявляет себя их глашатаем, благо его речи малопонятны, а маска устрашает.
Бедняга-дикарь мучается, желает, молит, унижается и умирает, оставляя после себя как вещественное доказательство своего мироощущения уродливых идолов — полулюдей, полузверей, подобие пауков, воплощающих образ мира не А.
По нему вы можете судить об интеллектуальном уровне нынешних учителей и о мире, который они уготовили для вас.
Если вы хотите узнать, каким образом они идут к своей Цели, зайдите в аудиторию любого колледжа и там вы услышите, как профессора учат ваших детей, внушая им, что ни в чем нельзя быть уверенным до конца, что сознание человека не заслуживает доверия, что человеку недоступны факты и законы бытия, что он не может постигнуть объективную реальность. Что же тогда служит мерилом знания и истины? Все, во что верят другие, — вот их ответ. Знания нет, учат они, есть только вера. Вы полагаете, что существуете, но это только акт веры, столь же обоснованный, не более и не менее, как чья-то вера в свое право убить вас. Постулаты науки — тоже акт веры, столь же достоверный, как вера в мистические прозрения; убеждение, что электростанция способна давать энергию и свет, — акт веры того же порядка, как вера в то, что свет появится, если в новолуние поцеловать под лестницей кроличью лапку. Истина такова, какой ее хотят видеть люди, а люди — это все, кроме вас; реальность — это все что угодно, нет объективных фактов, есть только произвольные желания. Человек, который ищет знания в лаборатории с помощью логики и приборов, — старомодный, суеверный глупец. Истинный ученый — тот, кто повсюду устраивает опросы с целью выявить общественное мнение, и если бы не эгоистические интересы производителей стального проката, которые по своей природе не могут не стоять на пути научного прогресса, вы бы узнали, что Нью-Йорка тоже нет, потому что опрос населения всего мира выявил бы подавляющее большинство тех, кто не отметил бы в своих представлениях наличие такого города.
Из века в век фанатики духа убеждали нас, что вера выше разума, но не осмеливались отрицать его существование. Их наследники и потомки, фанатики силы, завершили их дело, дошли до конца пути и осуществили свою мечту. Они заявили, что вера — это все, утверждая при этом, что выступают против религии. Выступая против недоказанных утверждений, они провозгласили, что ничего нельзя доказать. Выступая против сверхъестественного знания, они возвещают, что никакое знание невозможно. Выступая против врагов науки, они вместе с тем утверждают, что всякая наука — предрассудок. Выступая против духовного рабства, они заявляют, что нет ни духа, ни разума.
Если вы откажете себе в способности восприятия, согласитесь принять вместо критерия объективного критерий коллективный и будете ждать, когда человечество скажет вам, что вы должны думать, вы увидите, как на ваших глазах, которым вы отказали в доверии, произойдет другая подмена: вы обнаружите, что во главе коллектива оказались ваши учителя, и если теперь вы откажетесь подчиниться им на том основании, что они — это еще не все человечество, они вам ответят: «Откуда тебе это знать? Откуда тебе знать, что мы вообще существуем? Что за старомодные понятия!»
Если вы усомнитесь, такова ли действительно их цель, посмотрите, как рьяно фанатики силы стараются, чтобы вы навсегда забыли, что такое понятие, как «разум», вообще когда-то существовало. Обратите внимание на словесные выкрутасы, на расплывчатые, неопределенные термины, на зыбкую, как трясина, фразеологию, посредством которой они стараются обойти понятие «мышление». Они говорят, что ваше сознание образовано «рефлексами, реакциями, впечатлениями, побуждениями и стимулами», но отказываются указать, каким образом они получили знание об этом, назвать, какой мыслительный акт они совершают, когда сообщают вам об этом, или какие духовные процессы совершаются в вас, когда вы их слушаете. Слова имеют силу рассуждения, говорят они, и отказываются указать причину, по которой слова способны изменить ваше... как бы ничто. Учащийся, читающий книгу, понимает ее благодаря процессу... как бы никакому. Ученый, делающий открытие, занят... как бы ничем. Психолог, помогающий пациенту разрешить душевный конфликт, делает это посредством... как бы ничего. Промышленник... как бы никто... его не существует. Ведь его фабрика такой же «природный ресурс», как дерево, скала или грязная лужа.
Проблема производства, говорят они, уже решена и не заслуживает ни внимания, ни изучения. Единственная проблема, которую следует теперь решать посредством пресловутых рефлексов, — это проблема распределения. Кто же решил проблему производства? Человечество, отвечают они. И каково же решение? Вот товары. Как они оказались здесь? Да так, как-то. По какой причине? Причин не существует в принципе.
Они провозгласили, что каждый человек имеет право жить, не трудясь, несмотря на то что это противоречит опыту и реальности, что каждый человек имеет право на необходимый минимум средств к существованию — пищу, одежду, жилье, которые должны предоставляться ему без всяких усилий с его стороны, как его прирожденное право. Предоставляться — кем? Как бы никем. Каждый человек, заявляют они, владеет равной долей благ, созданных в мире. Кем созданных? Как бы никем. Пронырливые демагоги, которые маскируются под защитников производителей материальных благ, определяют ныне задачу экономики как «согласование бесконечно растущих потребностей людей с конечными объемами производимых благ». Производимых кем? Как бы никем. Интеллектуальные бандиты, выступающие под личиной профессоров, сбрасывают со счетов мыслителей прошлого, объявляя их теории общественного устройства несостоятельными, так как они исходили из представления о человеке как о разумном существе. Поскольку же человек иррационален, возвещают они, требуется установить такой общественный строй, который строился бы на иррациональности человека, иными словами, отрицал бы действительность. Кто осуществит эту идею? Как бы никто. Всякая досужая посредственность рвется в прессу с проектами контроля над производством в планетарном масштабе, а те, кто с ней соглашается или не соглашается, принимает или не принимает статистические выкладки и расчеты, отнюдь не ставят под сомнение ее право навязывать свое решение силой. Навязывать кому? Как бы никому.
Откуда появляются полные энтузиазма дамы, не ограниченные в средствах, которые совершают кругосветные путешествия и возвращаются с известием о том, что отсталые народы мира требуют повышения уровня жизни? Требуют от кого? Как бы ни от кого.
А чтобы предупредить возможные вопросы о причинах различий между деревней в джунглях и городом Нью-Йорком, они без зазрения совести объясняют промышленное развитие в мире, появление небоскребов, канатных дорог, новых двигателей и поездов следующим образом: человека объявляют животным, «обладающим инстинктом производить орудия труда».
Задумывались ли вы над тем, что случилось с миром? Мы живем во времена, когда уповают на беспричинное и незаработанное, и эти идеи достигли апогея. Группировки фанатиков разного толка, духа и силы, яростно борются за власть над вами под лозунгом, что все проблемы души решает любовь, а все проблемы плоти — кнут, а что до разума, так вы согласились, что разума нет. Считаясь с людьми меньше, чем со скотом, игнорируя то, что им мог бы подсказать любой дрессировщик: от животного ничего не добьешься страхом, слон, которого истязают, рано или поздно раздавит своего мучителя, но не станет работать и таскать тяжести, — они, тем не менее, рассчитывают, что люди будут делать и кинескопы, и сверхзвуковые самолеты, расщеплять атом, создавать радиотелескопы, — и все это за кусок мяса и удар кнутом в качестве стимула.
Не стоит заблуждаться насчет мотивов фанатиков. Они всегда, на протяжении веков стремились уничтожить ваше сознание и силой получить власть над вами. Со времен шаманов и колдунов с их абсурдными обрядами, которые искаженно отражали реальность, приводили в трепет соплеменников и внушали им ужас перед сверхъестественными силами природы, через средневековье с его мистическими учениями и страхом перед сверхъестественным, из-за которого люди жались друг к другу на глиняном полу своих хижин, опасаясь, что дьявол лишит их миски супа, ради которого они проливали пот восемнадцать часов в сутки, и вплоть до нынешнего маленького, улыбчивого, неряшливо одетого профессора, который уверяет вас, что ваш мозг не может мыслить, что вы не способны к восприятию мира и Должны слепо повиноваться тем же всемогущим сверхъестественным силам, — все это один и тот же спектакль с той же единственной целью: привести вас в состояние аморфной, тестообразной массы, отказавшей в доверии своему сознанию.
Но без вашего согласия добиться этого нельзя. И если вы позволяете делать это с собой, вы это заслужили.
Когда вы слушаете, как фанатик разглагольствует перед вами о бессилии человеческого разума и начинаете сомневаться в своем, а не в его разуме, когда вы позволяете, чтобы ваш и без того не столь уж могущественный разум был поколеблен утверждениями фанатика, и решаете, что лучше довериться его высшему знанию и его твердой убежденности, вы не замечаете нелепой иронии своего положения: ваше доверие — единственный источник его силы. Сверхъестественная сила, которой страшится фанатик, и непознаваемый дух, которому он поклоняется, и сознание, которое он считает всемогущим, — это ваша сила, ваш дух и ваше сознание.
Мистик, он же фанатик, — человек, который отказывается от своего разума при первом соприкосновении с разумом других. Где-то в первые годы детства, когда его понимание мира вошло в конфликт с утверждениями других, с их жестокими распоряжениями и противоречивыми требованиями, он сдался и в панике отступил перед ответственностью, которая сопряжена с независимостью. Страх заставил его пожертвовать разумом. Выбирая между «я знаю» и «говорят, что...», он предпочел чужое мнение, предпочел подчиняться, а не рассуждать, верить, а не думать. Вера в сверхъестественное начинается с веры в превосходство других. Сдача позиций вылилась в необходимость скрывать неспособность рассуждать самостоятельно и доходить до всего своим умом. У мистика появилось ощущение, что другие располагают загадочной способностью знать, которой сам он лишен, что реальность такова, какой они хотят ее видеть, благодаря таинственному дару, в котором ему отказано.
С этого момента, страшась думать сам, он попадает во власть невнятных эмоций. Чувства становятся единственным его поводырем, это все, что ему остается от личности, и он цепляется за них с отчаянной жадностью, а все его мысли — или то, что от них осталось, — заняты тем, чтобы скрыть от себя тот факт, что в основе всех его эмоций лежит ужас.
Когда мистик заявляет, что ощущает существование силы более высокой, чем разум, он действительно ощущает ее, но эта сила вовсе не всеведущий верховный дух вселенной, а сознание первого встречного, воле которого он подчиняет себя. Им руководит стремление произвести впечатление, обмануть, польстить, перехитрить и вынудить всемогущее сознание других. «Они» — вот его единственный ключ к реальному миру; он чувствует, что не сможет существовать, не обуздав их загадочную силу, не получив от них обязательного согласия. «Они» — единственный для него способ восприятия, и подобно тому, как слепой зависит от своей собаки, он чувствует, что для того, чтобы жить, должен держать их на поводке. Контроль над сознанием других становится единственной его страстью. Жажда власти — сорняк, который растет только на пустыре заброшенного разума.
Каждый диктатор — мистик, и каждый мистик — потенциальный диктатор. Мистик жаждет подчинения, а не согласия. Он хочет, чтобы люди набили сознание его утверждениями, указами и рекомендациями, капризами и прихотями, — точно так же, как его сознание отдано им. Он строит отношения с людьми на вере и силе, ему не доставляет удовлетворения согласие, достигнутое посредством фактов и рассуждений. Разум для него враг, которого он страшится и который одновременно считает зыбкой опорой. Разум для него — инструмент обмана; он чувствует, что люди обладают некой силой, большей, чем разум. Только их безотчетная вера и подчинение силе дают ему чувство уверенности; в них он видит доказательство того, что овладел тем мистическим даром, которого добивался.
Он страстно желает приказывать, а не убеждать; убеждение предполагает независимость и подчеркивает абсолютный характер объективной реальности. Он ищет власти над реальностью и над восприятием ее людьми, над их ра зумом; он ищет такой власти, которая поместила бы его волю между бытием и сознанием, как будто люди, признав созданный по его приказу мнимый мир реальностью, смогут фактически сотворить такой мир.
Мистик паразитирует на вещественном богатстве, созданном другими. Мистик паразитирует на духовном богатстве, созданном другими. Он эксплуатирует вещи и ворует идеи. Поэтому он опускается ниже уровня безумца, который сам творит искаженный образ мира. Мистик пал до уровня безумца-паразита, который стремится к искаженной реальности, созданной другими.
Есть только одно состояние, которое удовлетворяет стремлению мистика к бесконечному, беспричинному, безличностному, — смерть. Неважно, какими фантастическими причинами он объясняет свои невыразимые чувства; всякий, кто отрицает реальность, отрицает бытие, и с этого момента им руководит ненависть ко всем ценностям человеческой жизни и стремление к злу, губящему жизнь. Мистик наслаждается зрелищем страданий, нищеты, рабства и страха; они дают ему ощущение успеха, в них он находит доказательство поражения объективной реальности. Но иной реальности не существует.
Неважно, чье благо он отстаивает, кому служит на словах — Богу или той безликой толпе, которую он именует народом. Неважно, какую из высоких абстракций провозглашает он своим идеалом; по существу, фактически, реально здесь, на земле, его идеал — смерть, его страсть — убийство, наслаждение — мука.
Все, чего достиг своим учением мистик, — разложение и гибель; именно это наглядно проявилось сейчас. Если все вызванные действиями мистиков беды не заставили их усомниться в своей доктрине, если они продолжают заявлять, что ими движет любовь, если их ничуть не смущают горы трупов, то это потому, что их души намного хуже, чем вы наивно полагали, когда искали для них оправдания в той расхожей отвратительной формуле, что цель якобы оправдывает средства и что причиненные ими страдания неизбежны на пути к всеобщему благу. Истина в том, что беды и страдания и есть их цель.
Пусть знают те, кто в своем безумии полагает, что сможет приспособиться к диктатуре мистиков и сумеет ублажить их, выполняя их приказы, — ублажить их невозможно. Стоит подчиниться, как мистик меняет свой приказ на противоположный; ему нужно подчинение ради подчинения, разрушение ради разрушения. Если вы настолько наивны, что надеетесь поладить с мистиком, подчинившись его воле и домогательствам, знайте, откупиться от него невозможно, его не устроит меньшее, чем ваша жизнь, тотчас и целиком или постепенно и по частям — в меру вашей уступчивости. Он и сам должен откупиться от того чудовища, которое поселилось в его душе, которое побуждает его убивать, только чтобы не признаться перед самим собой, что больше всего он жаждет собственной смерти.
Вы можете наивно верить, что силами зла, витающими в современном мире, движет корыстолюбие, тяга к грабежу материальных ценностей, но на деле битва, которую мистики ведут ради добычи, лишь ширма, скрывающая от них самих истинные мотивы, которые ими руководят. Ценности — средство, служащее человеческой жизни, и мистики хватаются за них, имитируя нормальных людей, притворяясь перед собой, что жаждут жизни, но звериная тяга к награбленному добру не доставляет им радости, это способ забыться. Не хотят они владеть вашим добром — хотят лишить вас его, не хотят победы — хотят вашего поражения; не хотят жить — хотят вашей смерти; они ничего не желают, они ненавидят бытие; они не знают покоя, и каждый из них страшится признать, что ненавидит он самого себя.
Те, кто не распознал природу зла, кто считает их заблудшими идеалистами — да простит им их наивность Бог, которого они изобрели! — должны знать, что они — вместилище зла, все эти губители жизни, которые стремятся пожрать весь мир, чтобы набить безликую пустоту своей души. Не за вашим добром гонятся они. Они составили заговор против разума, а значит — против жизни и человека.
Это заговор без вождя и провозглашенной цели. Есть ничтожные громилы, калифы на час, которые паразитируют на страданиях тех или иных стран и народов; как пена, несутся они на гребне потока из прорванной плотины, где отстоялись нечистоты многих столетий, где веками копилась ненависть к разуму, логике, таланту, к свершениям и радости, — ненависть, которую питает к полнокровной жизни всякий жалкий хлюпик, ноющий о превосходстве сердца над разумом.
Это заговор тех, кто стремится не жить, а чуть-чуть обмануть реальность и по родству душ тянется к подобным себе. Это заговор тех, кто связан общностью уловок, кто видит ценность в нуле; профессоров, не способных мыслить, но находящих радость в том, чтобы калечить умы и души своих студентов; коммерсантов, которые, чтобы оградить свой покой, находят радость в том, чтобы не давать ходу инициативе конкурентов; невротиков, любовно смакующих отвращение к самим себе и находящих радость в том, чтобы портить жизнь достойным людям; бездарей и посредственностей, находящих радость в том, чтобы мешать прогрессу и не давать дороги таланту; евнухов, находящих счастье в том, чтобы кастрировать радости жизни. В этом заговоре участвуют те, кто интеллектуально его обеспечивает, все те, кто проповедует, что если принести добродетель в жертву, то это превратит порок в добродетель. Смерть лежит в основе всех их теорий, смерть является целью их практических действий, и вы — последняя из их жертв.
Мы служили живым буфером между вами и вашей доктриной и оберегали вас от роковых опасностей избранного вами пути. Но этому пришел конец. Мы больше не хотим оплачивать своими жизнями те долги, которые вы навлекли на себя своей жизнью, как и долги, накопленные многими поколениями людей до вас. Вы жили, взяв взаймы время, и я — тот, кто пришел взыскать долг.
Я — тот, чье существование вы стыдливо замалчивали, стараясь не замечать. Я — тот, чьей жизни и смерти вы в равной мере не желали. Вы не хотели, чтобы я жил, потому что вам страшно было от сознания, что я принимаю ту ответственность, от которой вы отказались, и от сознания, что ваша жизнь зависит от меня. Вы не хотели, чтобы я умер, потому что знали об этой зависимости.
Двенадцать лет назад, когда я трудился среди вас, в вашем мире, я был изобретателем, то есть принадлежал к профессии, которую человечество освоило последней и которая первая исчезнет на обратном пути к недочеловеку. Изобретатель — тот, кто задает вселенной вопрос «почему?» и не позволяет ничему встать между ответом и своим разумом.
Подобно человеку, который открыл, как использовать пар, и человеку, который нашел применение нефти, я обнаружил источник энергии, который существовал с момента рождения земли, но люди не знали, как его применить, разве что сделать объектом поклонения, источником страха и легенд, хотя и без бога-громовержца. Я создал экспериментальную модель двигателя, который сделал бы меня и тех, на кого я работал, богатейшими людьми, двигателя, который многократно повысил бы производительность любой установки, использующей энергию, а кроме того, сделал бы неизмеримо более продуктивным каждый час труда, которым вы зарабатываете себе на жизнь.
Так вот, однажды вечером на заводском собрании за мое изобретение меня приговорили к смерти. Три паразита заявили, что мой мозг и моя жизнь — их собственность, что есть условие, соблюдение которого обеспечивает мне право на существование, и это условие состоит в том, что я должен удовлетворять их желания. Мой талант, сказали они, должен обслуживать потребности тех, кто менее одарен. Моя способность жить, сказали они, еще не обеспечивает мне право на жизнь, а вот их право на жизнь было безусловным в силу их неспособности.
Тогда мне открылось, в чем беда этого мира; я понял, что губит людей и целые нации и где надо вести битву за жизнь. Я понял, что главный враг — извращенная мораль, которая держится исключительно моим потворством ей.
Мне открылось, что зло бессильно, что оно нелогично, слепо, противоестественно и что его успех полностью зависит от готовности добра служить ему. Кишевшие вокруг меня паразиты нагю заявляли свое право на мой разум; не скрывая своей полной зависимости от него, они хотели, чтобы я добровольно отдал себя в рабство, которое они были не в силах навязать мне. Они рассчитывали на то, что я принесу себя в жертв) и они смогут распорядиться мною в своих целях.
Но точно так же и во всем мире на протяжении всей истории в разнообразных формах и проявлениях, от паразитирующих на чужих хлебах родственников до паразитирующих на других народах империй, — всегда и всюду те, кто добр, талантлив, разумен, губят сами себя, питают зло своими соками, наполняют его артерии кровью своей добродетели, всасывая его губительный яд и тем самым обеспечивая жизнь злу, обеспечивая распространение смертоносной заразы.
Мне открылось, что в добровольном подчинении добрых людей злым наступает момент, когда добро должно дать свое согласиена то, чтобы победило зло. Я понял, что, если добро не даст своего согласия, и у зла не будет силы навязать свою волю. Я понял, что могу положить конец оргии зла, произнеся всего одно слово, горевшее в моем мозгу. И я произнес его — слово «нет!».
Я ушел с того завода. Я оставил ваш мир. Я поставил себе задачу раскрыть вашим жертвам глаза, дать им метод и оружие для борьбы против вас. Этот метод состоит в отказе мешать возмездию, а оружием служит справедливость.
Если вы захотите узнать, что потеряли, когда я ушел и когда вслед за мной ваш мир покинули мои единомышленники, объявив вам забастовку, встаньте посреди пустыни на голой земле, где еще не ступала нога человека, и спросите себя, как вы сможете там выжить, надолго ли вас хватит, если вы не станете напрягать разум, когда вам не от кого ждать подсказки, а если вы решите напрячь разум, чего сможете достичь. Спросите себя, часто ли на протяжении своей жизни вам удавались независимые, оригинальные суждения и выводы и какое место в вашей жизни занимали действия и поступки, которым вы научились у других. Спросите себя, смогли бы вы сами дойти до того, как обрабатывать землю и добывать пищу, смогли бы вы изобрести колесо, рычаг, обмотку генератора и сам генератор или транзистор. И тогда уже решайте, можно ли считать эксплуататорами талантливых людей, живут ли они плодами вашего труда, лишают ли они вас тех ценностей, которые вы производите. И хватит ли у вас духа и силы, чтобы поработить их?
Пусть ваши женщины вглядятся в обитательницу джунглей, увидят ее сморщенное лицо, обвислую грудь, увидят, как день за днем, столетие за столетием она перетирает зерно в каменной чашке, и пусть они спросят себя, достаточно ли у них «врожденного инстинкта к изготовлению орудий труда», чтобы снабдить себя холодильниками, стиральными машинами и пылесосами, и если нет, то захотят ли они губить тех, кто обеспечивает всем этим их, хотя вовсе не благодаря инстинкту.
Взгляните вокруг себя, о дикари! Вы бубните, что идеи порождаются средствами производства, что машина — не продукт: человеческой мысли, а мистическая сила, которой обязано человеческое мышление. Вы так и не открыли для себя индустриальный век, вы цепляетесь за мораль времен варварства, когда человек влачил жалкое существование за счет физического труда рабов. Каждый мистик испокон века мечтает иметь рабов, чтобы оградить себя от пугающих его реальностей мира. Но вы, нелепый продукт атавизма, тупо разглядываете небоскребы и фабричные трубы, высящиеся вокруг вас, и мечтаете, как бы подчинить себе тех, кто обеспечивает вам власть над природой: ученых, изобретателей, промышленников. Когда вы шумно требуете общественной собственности на средства производства, вы требуете общественной собственности на разум. Я научил своих единомышленников единственному ответу, который вы заслужили: «Попробуйте сами взять его».
Вы заявляете, что не в состоянии обуздать силы неодушевленной природы, однако вознамерились взнуздать разум людей, способных на недоступные вам достижения. Вы заявляете, что не выживете без нас, однако намерены диктовать нам условия нашего выживания. Вы заявляете, что нуждаетесь в нас, однако нагло утверждаете свое право силой управлять нами. И вместе с тем вы рассчитываете на то, что мы, не страшащиеся сил природы, которые наполняют ужасом ваши жалкие души, испугаемся какого-то мерзавца, который уговорил вас проголосовать за него, чтобы он с высоты своего положения мог командовать нами.
Вы намерены установить общественный строй исходя из следующих положений:
вы не способны управлять собственной жизнью, но способны управлять чужими жизнями;
вы не созданы для того, чтобы жить свободно, но созданы для того, чтобы стать всемогущими правителями;
вы не в состоянии обеспечить свое существование силой собственного интеллекта, но в состоянии оценивать политиков и избирать их на посты, где они будут всевластны над ремеслами и искусствами, о которых вы не имеете никакого представления, над науками, которые вы никогда не изучали, над достижениями, о которых вы не слышали, над гигантскими отраслями производства, в которых вы, согласно вашему же определению своих способностей, не справились бы с обязанностями помощника смазчика.
Вы проповедуете культ пустоты и бессилия, ваш идол и символ — иждивенец с пеленок до смерти, таков ваш идеал человека и критерий ценности, и вы перекраиваете души по его образу и подобию. «Человеку это свойственно!» — восклицаете вы в защиту человеческой низости, унижая природу и сущность человека до того, что само понятие «человек» становится синонимом нытика, глупца, неудачника и лжеца, эквивалентом подлости, обмана и трусости. Вы подвергаете остракизму героя, мыслителя, созидателя, изобретателя; вы изгоняете из своей среды сильных, целеустремленных, чистосердечных. По-вашему, человек только ощущает, но не думает, терпит неудачи, но не добивается успеха, подвержен пороку и чужд добродетели, как будто смерть ему свойственна, а жизнь чужда его природе.
Вы лишаете нас чести, чтобы затем лишить собственности. Поэтому вы всегда смотрели на нас как на рабов, не заслуживающих признания и славы. Вы расхваливаете все проекты, якобы не предполагающие прибыли, и проклинаете людей, которые добились прибыли, благодаря которой и стали возможны эти проекты. Вы считаете, что всякий проект, служащий интересам тех, кто не платит, служит интересам общества, но полагаете, что не в интересах общества способствовать успеху тех, кто оплачивает эти проекты. По-вашему, общественное благо — это все, что раздается как милостыня, в то время как купля-продажа наносит ущерб обществу. Для вас общественное благосостояние — это благосостояние тех, кто его не заработал, но те, кто зарабатывает, не имеют права на благосостояние. Для вас общество — это все, кто не смог ничего добиться, а кто добился, кто поставляет вам необходимое для жизни, уже не должен считаться частью общества и вообще выпадает из человеческой расы.
Какое затмение разума позволило вам надеяться, что эта мешанина противоречий может привести вас к успеху и на ее основе возможно идеальное общественное устройство? Ведь стоило вашим жертвам сказать «нет», и вся ваша постройка рухнула. Какое право имеет нищий нагло размахивать своим рубищем, совать под нос благополучным людям свои гнойники и язвы и угрожающим тоном требовать помощи? Что дает ему это право? Вы так же, как тот нищий, заявляете, что рассчитываете на нашу жалость, но втайне уповаете на тот моральный кодекс, который приучил вас рассчитывать на наше чувство вины. Вы ждете, что мы устыдимся собственных достоинств перед лицом ваших пороков, язв и рубищ. Вы ожидаете, что нам станет стыдно за свои успехи, свою жизнерадостность. Вы проклинаете жизнь, но умоляете нас помочь вам жить.
Вы хотели узнать, кто такой Джон Галт? Я первый из творцов, который отказался испытывать чувство вины за свой дар. Я первый человек, который не испытывает раскаяния за свой талант и не позволяет использовать его как °РУДие своей погибели. Я первый, кто отказался принять мученический венец из рук тех, кто хотел, чтобы я пожертвовал собой ради счастья сохранить им жизнь. Я первый сказал им, что не нуждаюсь в них и что до тех пор, пока они не будут относиться ко мне как к равному, обменивая ценность на ценность, им придется обходиться без меня. Тогда они поймут, кто в ком нуждается, кто испытывает потребность, а кто ее удовлетворяет. Тогда им станет ясно, кто устанавливает правила жизни и чьим установлениям она должна следовать, если не хочет прекратиться.
Я намеренно и сознательно осуществил то, что ранее, на протяжении всей истории человечества делалось скрытно и неосознанно. Всегда существовали люди разума, которые объявляли забастовку из чувства протеста и отчаяния, но они не осознавали значения своей акции. Человек, который уходит из общества, чтобы размышлять, но не делится плодами своих размышлений; человек, который предпочитает жить в безвестности, занимаясь физическим трудом, но согревает огнем своей мысли только себя и никогда не сообщает ей ни форму, ни выражение, ни воплощение, а скрывает ее от мира, который он презирает; человек, которого мир отвращает; человек, который отказывается продолжать, еще не начав; человек, который бросает дело, чтобы не уступить и не сдаться; человек, который использует лишь ничтожную часть своих способностей, потому что не нашел своего идеала и потому угас его порыв, — все эти люди бастуют, протестуя против неразума, против вашего мира и ваших ценностей. Но, не осознав собственных ценностей в противовес вашим, они уходят с пути познания, бросают поиск и погружаются во мрак безнадежного возмущения. Их возмущение справедливо, но они не ведают, что есть справедливость; их страсть не ведает, что есть желание; они уступают вам власть над миром и теряют стимул к мысли, поэтому они кончают свой век в горьком разочаровании, как повстанцы, так и не понявшие цели своего восстания, как любовники, не познавшие любви.
Позорные времена, известные как век мракобесия, были периодом, когда разум объявил забастовку, ушел в подполье, жил тайно и творил тайно. Талантливые умы уничтожали свои труды и умирали в безвестности, и лишь немногие из самых отважных мучеников уцелели и продолжали жить, чтобы поддерживать огонь в светильнике человеческого духа. Времена, когда миром правили мистики, всякий раз становились периодами застоя и нужды, жизнь становилась безразлична людям, и они трудились, даже не сводя концы с концами, производя ничтожно мало, зная, что все станет добычей их правителей. Люди отказывались думать, дерзать, созидать. Все, что выходило из-под их рук, в конечном счете попадало в распоряжение какого-нибудь напыщенного дегенерата, который санкционировал свое право стоять выше разума и поставил себя верховным авторитетом над истиной в силу божественного права и большой дубинки. В истории человечества один период помрачения разума следует за другим, оставляя после себя бесплодную пустыню, и лишь на короткие сроки в нее врывается солнечный свет, и тогда, освободившись на время от пут, энергия людей разума творит чудеса, и вы останавливаетесь перед ними в изумлении, восхищаясь, и снова гасите светильник.
Но на сей раз вам его не погасить. Кончилось время мистиков. Ваш идеальный мир погибнет в силу собственной нереальности. Но мы, люди разума, уцелеем,
Я призвал бастовать тех мучеников, которые никогда раньше не бросали вас. Я дал им в руки оружие, которого им недоставало, — сознание их собственной нравственной силы и ценности. Я открыл им, что мир принадлежит нам и мы в любой момент можем заявить свое право на него в силу того, что наша мораль есть мораль жизни. До этого жертвы вашей тирании, которые создавали все чудеса короткого лета человечества, все, кто подчинял для вас косную материю мира, не подозревали о своих правах, не знали, что лежит в их основе. Они знали о своей силе. Я открыл им, в чем их достоинство, право и честь.
Я говорю вам,
тем, кто осмеливается ставить нас в нравственном плане ниже любого мистика, которому якобы доступны прорывы в сверхъестественное;
тем, кто грызется, как звери, при дележе награбленной добычи, но при этом гадалок ставит выше тех, кто делает деньги;
тем, кто считает бизнесмена низменным, а любого бездарного, но наглого художника — возвышенным:
критерии ценностей вашего мистицизма уходят корнями в зловонную трясину времен сотворения мира, в культ смерти, который объявляет человека дела безнравственным в силу того, что он обеспечивает ваше существование.
Вы, утверждающие, что страстно желаете возвыситься над низменными запросами плоти, над тяжелым нудным трудом ради удовлетворения повседневных физических потребностей, как вы считаете, кто порабощен физическими потребностями: индус, который с рассвета до заката ради жалкой плошки риса пашет своей сохой, или американец, управляющий трактором? Кто подчинил себе материальный мир: человек, который спит на гвоздях, или человек, который спит на пружинном матрасе? Что является памятником торжества человеческого духа над материей: кишащие микробами лачуги на берегах Ганга или череда небоскребов на атлантическом побережье Нью-Йорка?
Не усвоив ответы на эти вопросы, не научившись застывать в благоговении перед творениями человеческого разума, вы не задержитесь надолго на этой земле, земле, которую мы любим и не позволим обречь на проклятие. Вам не удастся безмятежно провести остаток своих дней. Я ускорил ход времени и объявил вам, какой за вами накопился долг, который вы хотели переложить на плечи других. Сейчас вы расходуете остаток своих жизненных сил, чтобы насытить паразитирующих на вас глашатаев и проводников смерти. Не делайте вид, что судьба обратилась против вас, вас погубил отказ смотреть правде в глаза. Не питайте иллюзий, что гибнете за правое дело. Вы гибнете, как навоз, взрастивший сорняки ненависти к человеку.
Но тем из вас, кто еще сохранил остатки человеческого достоинства, волю и любовь к жизни, я предлагаю возможность выбора. Остановитесь на краю гибели и окиньте взором свою жизнь и свои ценности. Поразмыслите, стоит ли погибать ради идей, в которые вы никогда не верили и которые не осуществляли на практике. Вы уже умеете подводить баланс своего вещественного достояния. Теперь подведите баланс духовных приобретений и потерь.
С самого детства вы стыдливо утаивали от всех, что у вас нет желания быть нравственным, нет желания жертвовать собой, что вы страшитесь своего кодекса правил поведения и ненавидите его, но не осмеливаетесь признаться в этом даже себе, что нет у вас того врожденного нравственного инстинкта, который якобы чувствуют в себе все. Но чем меньше вы его чувствовали у себя, тем громче заявляли о своей бескорыстной любви и готовности служить другим из опасения, как бы они не раскрыли вашу подлинную суть, которой вы изменяли, которую таили, как органический порок, печальный, но неоспоримый изъян. А окружающие, страдая от того же внутреннего конфликта, слушали вас и усердно вам аплодировали, замирая от страха, что вам вдруг нечаянно откроется тот же органический порок в них самих. Ваша жизнь — чудовищный обман, спектакль, разыгрываемый друг для друга, где каждый чувствует себя единственным подлецом среди честных людей и оттого стыдится себя, каждый ищет воплощение непонятного ему нравственного закона в других и лицемерит, потому что знает, что этого лицемерия ждут от него другие. Лишь немногие обладают смелостью разорвать этот порочный круг.
Независимо от того, каков конкретный характер позорного компромисса, который вы заключили с вашей разрушительной доктриной, что бы ни лежало в основе этого компромисса — цинизм, заблуждение или и то и другое поровну, живым остается корень, смертоносный постулат: вы полагаете, что мораль и практические действия несовместимы. С юных лет вас мучила необходимость выбора, даже если вы и не отдавали себе отчета в этом: с одной стороны то, что практично, с другой — то, что нравственно; и если практицизм, то есть все, что вы должны делать ради того, чтобы жить, то, что действует, приносит успех, достигает цели, доставляет вам пищу и радость, то, что вам выгодно, — если все это греховно и если, с другой стороны, добрые, нравственные дела непрактичны, то есть приводят к неудачам, разрухе, разочарованиям, приносят ущерб, причиняют боль и страдания, то вас подстерегает выбор между жизнью и нравственностью: либо жизнь, либо нравственность.
Единственным следствием этой убийственной доктрины стало то, что из жизни исчезла нравственность. В вас укрепилось убеждение, что законы морали не имеют отношения к практике жизни, они лишь препятствуют и угрожают ей, что человек живет в джунглях безнравственности, где все дозволено и все возможно. И в этом тумане перевернутых определений, ледяным холодом сковавших обессиленный разум, вы уже не осознаете, что то, что ваша доктрина причислила к пороку, на деле является добродетелью и условием жизни. Вас убедили в том, что истинное, неоспоримое зло и есть практически необходимое средство для жизни. Забыв о том, что непрактичная добродетель требует жертвовать собой, вы поверили, что самоуважение непрактично. Вы забыли, что так называемое практичное зло созидает; вы поверили, что грабить практично.
Беспомощно, как ветка на ветру, раскачиваясь в чаще нравственного произвола, вы не осмеливаетесь ни полностью отдаться злу, ни жить полной жизнью. Когда вы поступаете честно, вы ощущаете себя доверчивым идиотом; когда обманываете, вас мучит страх и раскаяние, и ваши страдания растут от сознания, что вы обречены на постоянное страдание. Вам жаль людей, которыми вы восхищаетесь, вы уверены, что они обречены. Вы завидуете людям, которых ненавидите, и полагаете, что они хозяева жизни. Вы беспомощны перед подлецами; вы верите, что зло победит, поскольку мораль бессильна, — она ведь непрактична.
Нравственность для вас — призрачное чучело, сляпанное из долга, скуки, страха перед наказанием, боли, гибрид вашего первого школьного учителя и налогового инспектора, чучело, которое стоит в пустом поле и размахивает палкой, отпугивая ваши наслаждения, а наслаждение для вас — это одурманенный винными парами мозг, безмозглая и безотказная девка и тупой азарт игрока, который ставит на бегах, уповая на авось. Для вас наслаждение не может быть нравственным.
Если вы разберетесь в том, во что верите, то обнаружите, что в основе вашей веры лежит уродливое представление о том, что нравственность — необходимое зло. Но это означает тройное проклятие: прокляты жизнь, добро и вы сами.
Не удивляет ли вас, что в вашей жизни нет достоинства, в любви — огня, что вы умираете без борьбы? Не удивляет ли вас, почему, куда бы вы ни бросили взгляд, вас ждут одни вопросы, на которые нет ответа, почему вас раздирают неразрешимые конфликты, почему всю жизнь вам приходится преодолевать какие-то препятствия, делать выбор между душой и телом, между рассудком и плотью, безопасностью и свободой, личной выгодой и общественным благом?
Вы озабочены, потому что не нашли ответов, но как вы рассчитывали их найти? Ведь вы отрицаете инструмент разрешения — свой разум, а потом жалуетесь, что вселенная — сплошная загадка. Вы выбросили ключи, а потом жалуетесь, что вам не попасть ни в одну дверь. Вы отправились на поиски иррационального, а потом жалуетесь, не видя смысла бытия.
Вот уже четвертый час, слушая мои слова и стараясь отмахнуться от них, вы отгораживаетесь трусливой формулировкой: мы не обязаны доходить до крайностей. Крайность, которой вы всегда старались избежать, заключена в том, что надо признать: реальность превыше всего, А есть А, истина истинна. Ваш моральный кодекс, невыполнимый на практике, требующий выбирать между ущербностью или смертью, — этот кодекс приучил вас растворять мысли в тумане, избегать точных определений, делать понятия приблизительными, правила поведения эластичными, уклоняться от принципов, всегда идти на компромиссы в вопросах аксиологии, идти посредине любой дороги. Этот кодекс вырвал у вас признание существования сверхъестественного и тем самым заставил вас отвергнуть первичность реального мира. Таким образом, этические суждения потеряли смысл, а вы лишились способности разумно рассуждать.
Этот кодекс запрещает вам бросить первый камень, но и запрещает признать тождественность камней и не дает возможности определить, когда вас побивают камнями и побивают ли вообще.
Человек, который отказывается рассуждать, который и не соглашается, и не противоречит, который заявляет, что нет ничего абсолютного и поэтому он может избежать ответственности, — именно этот человек в ответе за всю ту кровь, которая ныне проливается в мире. Реальность абсолютна, бытие абсолютно, пылинка абсолютна, точно так же, как абсолютна человеческая жизнь. Мы живем или умираем — и это абсолютно. Абсолютно и то, сами ли вы съедаете свой завтрак, или смотрите, как он исчезает в желудке паразита.
В каждой проблеме есть две стороны, одна верна, другая нет, середина — всегда зло. Тот, кто не прав, еще сохраняет какое-то уважение к истине, хотя бы потому, что признает ответственность выбора. Но человек посередине — негодяй; он закрывает глаза на истину, притворившись, что не существует ни ценностей, ни выбора между ними; он готов отсидеться в стороне во время битвы, чтобы потом извлечь пользу из пролитой крови героев или ползти на брюхе к победившему злодею; он отправляет в тюрьму и грабителя, и ограбленного, а споры разрешает, приказывая и мыслителю, и глупцу пройти свою часть пути навстречу друг другу. Но в любом компромиссе между пищей и ядом выиграть может только смерть. Любой компромисс между добром и злом на пользу только злу. Из хороших людей отсасывают кровь, чтобы напоить ею людей плохих, а соглашатель выполняет роль соединительного шланга.
Со своей половинчатостью, ущербным разумом и трусоватой натурой, рассчитывая обмануть реальность мира, вы обманули себя и стали жертвами собственного притворства. Когда люди начинают считать добро относительным, тогда зло становится абсолютным; когда люди равнодушны к благородной цели, мерзавцы подменяют ее целью подлой, и тогда перед вашими глазами разворачивается позорный спектакль: добро раболепствует, торгуется, интригует, а зло раздувается от сознания собственной силы и непреклонности.
Как вы уступили позиции фанатикам силы, когда они настояли на том, что поиск истины свидетельствует о невежестве, так и теперь вы уступаете им свои позиции, когда они во всю глотку кричат, что нравственное суждение безнравственно. Когда они визжат, что уверенность в правоте — свидетельство эгоизма, вы спешите успокоить их и говорите, что ни в чем не уверены. Когда они требуют признать, что упорствовать в убеждениях аморально, вы заверяете их в отсутствии у вас каких-либо убеждений. Когда громилы из народных республик Европы злобно обвиняют вас в нетерпимости, потому что не согласны считать ваше желание жить и их стремление убивать вас простым расхождением во взглядах, вы начинаете пресмыкаться перед ними и торопитесь убедить их, что вы вовсе не нетерпимы ко всякому ужасу. Когда какой-то босяк в азиатских трущобах вопит: «Как вы смеете быть богатыми!» — вы извиняетесь, умоляете о терпении и обещаете раздать все свое состояние.
Вас завело в тупик ваше предательство, когда вы отказались от права на жизнь. Вначале вы надеялись, что это просто компромисс, и признали, что жить для себя нехорошо, а жить для детей нравственно. Потом вы признали, что жить для своих детей тоже эгоистично, а нравственно жить для людей, для коллектива. Затем вы признали, что жить для коллектива эгоистично, а для своей страны нравственно. А теперь вы отдаете эту величайшую из стран мира на съедение бродягам со всех концов света и считаете уже, что жить для своей страны аморально, что ваш нравственный долг — жить для всего мира. Если у человека нет права на жизнь, у него нет права на ценности и он их не удержит.
В конце этого пути, после непрерывных предательств, лишившись средств защиты, уверенности в себе, чести, вы совершаете последний акт измены и расписываетесь в умственном банкротстве: фанатики силы из народных республик провозглашают себя борцами за разум и науку, и вы соглашаетесь с этим и спешите уведомить, что основой всего считаете веру, что разум на стороне ваших губителей, а на вашей стороне — вера. Убивая остатки разума и честности в искаженном, перевернутом сознании своих несчастных детей, вы заявляете, что у вас нет логических доводов в пользу тех идей, на которых была основана эта страна, что нет разумного оправдания для свободы, собственности, справедливости, права, что все это зиждется на мистическом прозрении и может быть принято только в акте веры, что с точки зрения логики и здравого смысла противник прав, но все равно вера выше разума. Вы учите своих детей, что вполне разумно воровать, мучить, порабощать, экспроприировать, убивать, но надо сопротивляться искушению логикой и придерживаться представления об иррациональности мира. Вы внушаете им, что небоскребы, фабрики, радио, самолеты — продукт веры и мистического прозрения, в то время как эпидемии, голод, концентрационные лагеря и массовые расстрелы — продукт жизни, построенной на разуме, что промышленная революция возникла как мятеж верующих против века логики и разума, известного как средние века.
Одновременно, не переведя дух, вы внушаете тому же ребенку, что бандиты, которые стоят у власти в народных республиках, превзойдут нашу страну по уровню производства, поскольку они руководствуются наукой; но нам не следует, говорите вы, увлекаться материальными благами, а следует отказаться от материального благополучия. Вы заявляете, что идеалы бандитов благородны, — но на деле они им не следуют, а вы следуете; что когда вы боретесь с бандитами, то делаете это только для того, чтобы осуществить их цели, поскольку они их осуществить не могут, а вы можете; и что бороться с ними надо так, чтобы опередить их и самим раздать свое имущество. И после всего этого вы еще удивляетесь, почему ваши дети выступают в поддержку народных республик, находят свой идеал в тех мерзавцах, которые их возглавляют, или же просто вступают в преступный мир. Вы удивляетесь, почему бандиты все время расширяют сферу своих завоеваний, так что они стоят уже у вашего порога. Вы вините в этом человеческую глупость, полагая, что массам отказано в разуме.
Вы притворяетесь, что не замечаете открытого, массированного наступления бандитов на человеческий дух, но ведь факт, что в фокусе самых злобных их атак мышление, которое они объявляют преступным деянием, за которое следует строго карать. Вы не хотите видеть, что большинство мистиков силы начинали как мистики духа, что они проявляют себя то в одном, то в другом качестве, что люди, которых вы именуете материалистами и идеалистами, всего лишь две половины, результат расчленения единого человека, который постоянно ищет цельности, но ищет ее в метаниях между уничтожением плоти и уничтожением духа — то в одном, то в другом направлении. Эти люди бросают ваши колледжи и отправляются бродяжничать по миру от рабских бараков Европы до мистических трясин Индии, лишь бы укрыться от реального мира и голоса разума.
Вы отчаянно и лицемерно цепляетесь за веру, чтобы не видеть того факта, что бандиты крепко держат вас в узде, и этой уздой служит ваш моральный кодекс. Для вас бандиты — носители морали, в которую вы сами уверовали лишь наполовину, а наполовину уклоняетесь от нее. Свою мораль они проводят в жизнь так, как ее только и можно проводить: превращая мир в жертвенный костер. Ваш моральный кодекс запрещает вам бороться с ними так, как только и можно с ними бороться, — решительно и бесповоротно отказавшись играть роль тельца, обреченного на заклание, жертвенного животного, громко и гордо заявив о своем праве на жизнь, ибо чтобы окончательно и бесповоротно сломить их с полным сознанием своего права на бой и победу, вам надо отбросить вашу мораль.
Вы надеваете шоры, потому что ваше достоинство обмануто идеей бескорыстия, которого у вас никогда не было и которое на деле вы никогда не практиковали. Но вы так Долго притворялись бескорыстными, что одна мысль расстаться с бескорыстием приводит вас в ужас. Нет ценности выше, чем чувство собственного достоинства, но вы вложили его в фальшивые акции, и ваша мораль завела вас в западню, так что теперь вы вынуждены, чтобы сохранить уважение к себе, отстаивать доктрину самоуничтожения. С вами сыграли злую шутку: потребность в уважении к себе, которую вы не в состоянии ни объяснить, ни определить, принадлежит моей морали, а вашей она чужда; она примета моего морального кодекса, мой аргумент в терзаниях вашего духа.
Какое-то внутреннее ощущение, которое человек не может себе объяснить, но которое появилось и укрепилось в его сознании, как только он усвоил факт своего существования, как только он понял, что ему приходится выбирать, однозначно подсказывает ему, что чувство достоинства, самоуважение необходимо ему как воздух, что это для него вопрос жизни или смерти. Будучи существом, обладающим сознанием и волей, он понимает, что должен знать себе цену, чтобы жизнь сохранила для него смысл. Он понимает, что должен быть прав. Быть неправым опасно для жизни; быть неправым человеком, то есть злом, означает быть нежизнеспособным.
В основе всякого поступка лежит воля человека; простой акт добывания и поедания пищи предполагает, что тот, кто ее потребляет для продления своей жизни, заслуживает этого продления. Поиск наслаждения предполагает, что тот, кто его ищет, заслуживает его. Самоуважение безусловно необходимо, здесь у человека нет выбора, он может выбирать только критерий, по которому оценивает его. И вы совершаете роковую ошибку, когда переключаете это спасительное средство на цели саморазрушения, избирая ту шкалу оценок, которая противопоказана жизни и настраивает достоинство человека против реальностей мира.
Беспричинная неуверенность в себе, ощущение неполноценности, скрываемая от других неадекватность по сути есть проявление в человеке тайного страха оказаться неспособным жить. Но чем больше страх, тем яростнее человек цепляется за убийственные, удушающие его принципы и доктрины. Человеку не дано пережить момент, когда он признает, что он есть зло, которому нет спасения. Признай он это, и за этим тотчас последует самоубийство или безумие. Чтобы избежать этого, всякий, кто взял иррационализм за принцип, начинает обманывать, уклоняться, закрывать глаза на факты; обман закроет ему путь к счастью, жизни, реальности, разуму. В конце концов он потеряет уважение к себе, хотя и будет долго цепляться за иллюзию человеческого достоинства, страшась признаться, что утратил его. Тот, кто страшится идти навстречу проблеме, верит в худшее.
Вашу душу постоянно терзает чувство вины, но не потому, что вы совершили какое-то преступление, не из-за неудач, ошибок и недостатков, а из-за вашей страусиной привычки не замечать фактов и тем самым пытаться уйти от них. Это не какой-нибудь первородный грех или врожденный дефект, а ваш кардинальный недостаток — отказ думать, нежелание размышлять. Чувства страха и вины постоянно гнездятся в вас, они реально живут в вашем сознании, и вы это заслужили, но источник их отнюдь не в тех искусственных причинах, которые вы изобретаете, чтобы объяснить их себе; они проистекают вовсе не из вашего эгоизма, слабости или невежества, а из подлинной и серьезной угрозы вашему существованию: страх — потому что вы выбросили инструмент вашего выживания, вина — потому что вы сознаете, что сделали это по собственной воле.
То личностное, что вы предали, — это ваш разум; самоуважение — это уверенность в своей способности мыслить. Эго, которое вы ищете, сущность вашего Я, которую вы не можете выразить и определить, — отнюдь не ваши эмоции или смутные мечты, это ваш интеллект, судья верховного трибунала, которому вы дали отставку, чтобы безвольно дрейфовать по милости случайных импульсов, которые вы именуете своими чувствами. Так и продираетесь вы сквозь рукотворную ночь в отчаянных поисках безымянного огня, влекомые полузабытым воспоминанием о рассвете, который вы где-то когда-то видели и потеряли.
Обратите внимание на то, с каким постоянством в мифологиях мира повторяется тема рая, которым люди когда-то располагали, тема острова Атлантида, садов Эдема, идеального государства. Корни этой легенды уходят не в прошлое человечества, а в прошлое отдельного человека. Вам до сих пор знакомо ощущение — не столь отчетливое, как воспоминание, а размытое, как боль безнадежного желания, — что когда-то, в первые годы детства, ваша жизнь была светлой, безоблачной. Это состояние предшествовало тому, как вы научились подчиняться, прониклись ужасом неразумия, сомнением в ценности своего разума. Тогда вы располагали ясным, независимым, рациональным сознанием, распахнутым во вселенную. Вот рай, который вы утратили и который стремитесь вернуть. Он перед вами и ждет вас.
Некоторые из вас никогда не узнают, кто такой Джон Галт. Но те, кто хотя бы на миг испытал любовь к жизни и гордость за свое жизнелюбие, кто когда-нибудь смотрел на эту землю и благословлял ее своим взглядом, кто когда-либо ощущал себя человеком, еще не потеряны безвозвратно.
Я всего лишь тот, кто знает, что таким чувствам изменять нельзя. Я тот, кто знает источник этих чувств и их значение, тот, кто эти некогда испытанные вами чувства положил в основу всей своей жизни.
Выбор должны сделать вы сами. Этот выбор означает верность заложенной в вас силе, и вы сделаете его, если признаете, что самым благородным вашим поступком был тот акт мышления, в результате которого вы поняли, что два плюс два — четыре.
Кем бы вы ни были, — а сейчас вы остались наедине с моими словами, и вам не поможет понять меня ничто, кроме вашей честности, — дверь для вас еще открыта и вы можете стать человеком, но для этого вам придется начать с нуля, предстать нагим перед реальностью и, исправляя дорого обошедшуюся историческую ошибку, заявить: «Я существую, следовательно, я мыслю» .
Утвердитесь в непреложном факте, что ваша жизнь зависит от вашего разума. Признайте как факт, что вся ваша борьба, сомнения, обман, уловки служили лишь отчаянными попытками избежать ответственности сознания, наделенного волей, заменить его априорным знанием, рефлекторными реакциями, интуитивной очевидностью, и хотя вы называли это стремлением к ангельскому состоянию, на деле вы стремились к состоянию животного. Поставьте перед собой как нравственный идеал задачу стать человеком.
Не говорите, что боитесь довериться своему разуму, что знаете так мало. Разве будет лучше, если вы доверитесь мистикам и отречетесь от того малого, что знаете? Живите и действуйте в пределах своего знания и постоянно, всю жизнь расширяйте его пределы. Вызволите свой разум из оков ложных авторитетов. Примите как факт, что вы не всеведущи, — но ведь и роль зомби не даст вам всезнания, — что ваш разум подвержен ошибкам, — но ведь слабоумие еще в меньшей степени избавляет от ошибок, — что самостоятельно сделанная ошибка не столь пагубна, как десяток принятых на веру истин, потому что в первом случае вы еще можете исправить ошибку, а во втором гибнет ваша способность отличить истину от лжи. Вместо мечтаний о всеведении, получаемом от рождения, примите как факт, что все свои знания человек получает трудом и усилием воли и в этом его отличие от всего, что есть во вселенной, это и есть его природа, его мораль и его слава.
Не давайте злу свободы действий, а для этого не твердите, что человек несовершенен. На основании какого эталона вы проклинаете человека, когда утверждаете это? Примите за правило, что в области этики нас может устроить только совершенство. Но не следует измерять совершенство заповедями мистиков, требующими невозможного. Ваш нравственный уровень не должен оцениваться по делам, в которых вы лишены возможности выбора. Человек стоит перед главным выбором — мыслить или нет, это мерило его добродетели. Нравственное совершенство — это нерушимость разума, не уровень вашего интеллекта, а задействованность вашего ума на полную мощность, не диапазон ваших знаний, а отношение к разуму как к абсолютной ценности.
Научитесь различать ошибки в знаниях и нарушение этических норм. Ошибки в знаниях не являются этическим изъяном, если вы готовы их исправить. Только мистик склонен судить о людях с позиций невозможного — врожденного всезнания. Но этический проступок — это сознательный выбор действия, заранее известного вам как скверное, или намеренное отклонение от знания, намеренное ограничение восприятия и мысли.
То, чего вы не знаете, не может быть поставлено вам в вину, но то, что вы отказываетесь знать, пополнит список позорных поступков в вашей душе. Будьте снисходительны к пробелам в знаниях, но не прощайте и не признавайте этических пробелов. Решайте свои сомнения в пользу тех, кто ищет знания, но обращайтесь как с потенциальными убийцами с теми, кто нагло и безнравственно предъявляет вам требования, заявляя, что не руководствуется логикой и разумом, а опирается только на свое чувство, считая это достаточным основанием для своих извращенных притязаний. Точно так же относитесь и к тем, кто на неопровержимый довод говорит вам: «Но это только логика», что у них означает: «Но это только реальность». Реальности противостоит только одно царство — царство смерти.
Исходите из того, что стремление к счастью — единственная нравственная цель вашей жизни и что в счастье, а не в страдании, не в бездумном потакании себе, а именно в счастье — доказательство вашей нравственной ценности, гак как в нем — доказательство и результат ваших непрестанных усилий осуществить свои идеалы. Счастье — это ответственность, которой вы страшились, оно требует умственной дисциплины, которую вы, не умея ценить себя, не практиковали. Убого-тревожная рутина вашей повседневности — вот расплата за то, что вы избегали осознать ту истину, что нет в душе замены счастью, что нет труса презреннее того, кто бежал с поля битвы за свою радость, побоялся утвердить свое право на жизнь, не нашел в себе силы духа и жизненной силы, хотя бы той, что есть у цветка и птицы, стремящихся ввысь, к солнцу.
Сбросьте лохмотья этого порока, который вы, впрочем, называете добродетелью, — они не греют вас. Я говорю о смирении. Научитесь ценить себя, а это значит: боритесь за свое счастье, и когда вы узнаете, что гордость есть сумма всех добродетелей, вы научитесь жить как люди.
В качестве важного шага к самоуважению научитесь относиться ко всякому требованию о помощи как к сигналу, указывающему на людоеда. Требование помощи означает, что ваша жизнь — собственность требующего. Как ни отвратительно это требование, есть нечто еще более отвратительное — ваша готовность помочь. Спрашиваете ли вы: хорошо ли помогать ближнему? Нет, если он требует помощи, словно имеет на нее полное право или помочь ему — ваш моральный долг. Да, если таково ваше собственное устремление, основанное на том, что вы испытываете эгоистическое удовлетворение, осознавая ценность просящего и его борьбы.
Страдание не самоценно — самоценна борьба человека против страдания. Если вы решаете помочь страдающему человеку, делайте это только на основе его достоинств, его усилий самостоятельно справиться со своей бедой, его разумности или на основе того, что он пострадал несправедливо. Тогда ваша помощь останется сделкой — обменом вашей помощи на его добродетельность. Но помогать человеку без достоинств, помогать, только потому, что он страдает, помогать просто потому, что в качестве аргументов он выдвигает свои недостатки, свои потребности, — это все равно что отдавать свои ценности за ничто. Человек без достоинств ненавидит жизнь и исходит из предпосылок смерти, помогать ему означает одобрить его зло и, более того, помогать ему сеять зло и нести разрушение. Пусть вы подадите ему грош, которого вы и не заметите, пусть это будет лишь ободряющая улыбка, которой он не заслужил, — всякое потакание нулю есть предательство жизни и всех тех, кто отстаивает ее. Именно из-за таких грошей и таких улыбок в мире воцаряется запустение.
Не говорите, что вам трудно следовать моей морали и что она пугает вас, как пугает неизвестное. Все пережитые вами мгновения подлинной жизни вы прожили по нормам моей морали. Но вы душили ее, отрицали и предавали. Вы постоянно приносили свои добродетели в жертву своим порокам, а лучших людей — в жертву худшим. Оглянитесь вокруг. То, что вы сделали с обществом, вы сначала сотворили со своей душой, одно есть отражение другого. Жалкие руины, в которые вы превратили ваш мир, — это материальное воплощение вашего предательства истинных ценностей, подлинных друзей, ваших защитников, вашего будущего, вашей страны и самих себя.
Теперь вы зовете нас, но мы больше не откликнемся на ваш призыв. Мы жили среди вас, но вы не смогли нас узнать, вы отказались думать и видеть, как мы. Вы не захотели признать изобретенный мною двигатель, и в вашем мире он превратился в металлолом. Вы не смогли распознать героя в собственной душе, и вы не узнали меня, проходя мимо на улице. В отчаянии призывая тот неуловимый дух, который, как вы чувствовали, оставил ваш мир, вы дали ему мое имя, но в действительности вы призывали свое самоуважение, которое вы предали. Одного не вернуть без другого.
Когда вы не смогли воздать должное человеческому разуму и попытались управлять людьми силой, подчинились те, кому нечего было вам отдать, а те, кто обладает разумом, не отдал его. И вот человек с гениальной творческой натурой принимает в вашем обществе облик повесы и предпочитает уничтожить свое состояние, чтобы оно не попало в руки паразитов и грабителей. И вот мыслитель, человек великого ума, принял в вашем мире обличив пирата, чтобы противопоставить силу вашей силе, дабы защитить свое достоинство и не подчиниться диктату невежества. Слышите ли вы меня, Франциска Д'Анкония и Рагнар Даннешильд, первые мои друзья, соратники, товарищи по изгнанию, от имени и в честь которых я выступаю?
Втроем мы начали то, что я сейчас завершаю. Втроем мы решили отомстить за нашу страну и снять с нее оковы. Эта величайшая страна создавалась на принципах моей этики, на нерушимом верховенстве права человека на жизнь, но вы побоялись признать это и следовать этому принципу. Вы тупо смотрите на невиданное в истории достижение человеческого гения, нагло присваиваете его доходы и закрываете глаза на его причину. Перед лицом памятников величию человеческого духа — фабрики, скоростной магистрали или моста — вы по-прежнему проклинаете свою страну за безнравственность, ее достижения относите на счет вещизма и алчности и рассыпаетесь в извинениях за величие своей родины перед дряхлой Европой, поклоняющейся прокаженному босяку-мистику.
Наша страна, продукт разума, не могла бы выжить на принципах жертвенной этики. Те, кто ее создал, не стремились к самоуничтожению и не рассчитывали на подачки. Она не могла бы выстоять на трещине, разделившей душу человека и его тело. Она не смогла бы долго существовать, руководствуясь мистической доктриной, которая заклеймила нашу землю как порочную, а тех, кто на ней преуспел, как нечестивых. С самого основания наша страна представляла собой угрозу древнему диктату мистицизма. В ослепительные годы своей взрывной юности, как ракета взмыв над горизонтом истории, наша страна продемонстрировала изумленному миру, какого величия может достичь человек, какое счастье возможно на земле. Выбор был однозначен: Америка или мистицизм. Мистики знали об этом, вы же не знали. И вы позволили им заразить себя вирусом заботы о нуждающихся. В результате мы имеем страну с телом гиганта и жалкой душонкой лицемера, которая вытеснила ее истинную большую душу, загнав ее в подполье, где она трудится, чтобы вскормить вас, — трудится потаенно, безвестно, молча, непризнанно, гонимо. Истинный герой этой страны, ее душа — это капиталист. Ты слышишь меня, Хэнк Реардэн, ты — величайшая из отомщенных мною жертв?
Ни он, ни остальные из нас — никто не вернется, пока не расчистится путь к строительству истинной Америки, пока не уберут с нашей дороги руины морали самопожертвования. Политическая система любой страны строится на принятом в ней моральном кодексе. Мы перестроим государственный и общественный строй Америки на тех нравственно-этических принципах, которые были заложены в ее основание, на тех принципах, которые вы загнали в подполье, заразив людей чувством вины. Вы лихорадочно избегали конфликта между вашей моралью и теми принципами, на которых создавалась наша страна: человек есть конечная цель, а не средство достижения целей других людей; жизнь человека, его свобода, счастье являются его неотъемлемым правом.
Вам говорю я, тем, кто утратил понятие о правах, кто бессильно мечется между взглядом на права как на Божий дар, сверхъестественное подношение, которое надо принять на веру, и убеждением, что права даются обществом и по капризу общества им же могут быть отняты, — вам говорю я: источник прав человека не в божественном или парламентском законе, но в законе тождества. А есть А, Человек — это Человек. Права человека — это условия жизни, которых требует природа человека и которые необходимы ему для достойного существования. Человек хочет жить на земле. Чтобы жить на земле, человек поступит правильно, если будет опираться на свой разум; он будет прав, опираясь на собственное суждение; для него правильно действовать в интересах своих ценностей и распоряжаться продуктами своего труда. Если его цель — жизнь на земле, он имеет право жить как разумное существо; природа накладывает запрет на нерациональное. Не права всякая группа людей, банда, народ, которые пытаются отрицать права человека. Неправота есть зло, а зло есть антипод жизни.
Права — понятие этическое, а мораль — дело выбора. Люди вправе не считать выживание принципом своей морали и своих законов. Но не вправе отбросить тот факт, что альтернатива одна — общество людоедов, которое держится какое-то время, пожирая лучших, а потом гибнет, как подточенный раком организм, когда здоровые клетки сожраны больными. Такова была судьба многих обществ в истории, когда рациональное гибло под напором нерационального. Однако вы всегда избегали установления причин гибели обществ, государств и народов. Я пришел, чтобы указать вам: их покарал закон тождества, которого не избежать. Один человек не может выжить посредством иррационального, точно так же не могут выжить и два человека, и две тысячи, и два миллиарда. Отрицая реальность, не могут выжить ни человек, ни народ, ни страна, ни планета. А есть А. Остальное дело времени, работа которого определяется щедростью жертв.
Как человек не может существовать без тела, так и права не могут существовать без права воплощать их в жизнь — думать, трудиться, распоряжаться результатами труда, что означает право на собственность. Современные мистики силы, которые предложили вам ложный выбор: права человека или права собственности, — предприняли последнюю смехотворную попытку оживить старое противопоставление души и тела. Только призрак может обойтись без собственности, только раб трудится, не располагая правом на продукт своего труда. Доктрина превосходства прав человека над правом собственности означает попросту, что одни могут превращать в собственность других. Поскольку умелый ничего не получит от неумелого, это означает право неспособного распоряжаться способными и использовать их в качестве тяглового скота. Всякий, кто считает такое положение вещей нормальным для человека, не имеет права на звание человека.
Источник права собственности — закон причины и следствия. Всякая собственность и все формы богатства произведены трудом человека и его разумом. Так же как нет следствий без причин, нет и богатства без его источника — интеллекта. Интеллект нельзя заставить работать, те, кто способен мыслить, не мыслят по принуждению, а те, кто на это соглашается, создают не больше цены кнута, которым их погоняют. Нельзя присваивать продукт интеллектуального труда иначе, как на условиях его собственника, только по обмену и добровольному согласию. Иной подход — подход бандитов, сколько бы их ни было. Преступники живут сегодняшним днем и дохнут с голода в отсутствие жертв, так же как вы сейчас страдаете от голода, те, кто считал, что преступление может быть оправдано, если правительство узаконит бандитизм и осудит сопротивление бандитизму.
Единственное подлинное назначение правительства — защищать права человека, что означает оберегать его от физического насилия. Настоящее правительство — всего лишь полицейский и действует как инструмент самозащиты человека. Как таковой оно может прибегать к силе только против тех, кто первым применил силу. Единственными правительственными учреждениями должны остаться: полиция — для защиты от уголовников внутренних, армия — для защиты от уголовников внешних, суды — для охраны собственности и контрактов от посягательств, нарушений и обмана, разрешения споров на разумной основе согласно объективным законам.
Но правительство, первым применяющее силу против своих граждан, не прибегающих к насилию, силой оружия подавляющее безоружных людей, — это адская машина, разрушающая нравственность. Такое правительство извращает свое назначение и не имеет морального оправдания, оно переключается с роли защитника на роль смертельного врага человека, с роли полицейского — на роль уголовника, облеченного правом прибегать к насилию против жертв, лишенных права на самооборону. Вместо нравственного закона это правительство устанавливает такое правило общественного поведения: можете делать все что угодно со своим соседом, если ваша группировка больше и сильнее.
Только тупица, недоумок или трус готовы жить на таких условиях, готовы отказаться от своих прав на собственную жизнь и разум, готовы согласиться, что другие могут распоряжаться ими по собственному усмотрению и капризу. Они с готовностью соглашаются, что воля большинства неоспорима, что физическая сила и численное превосходство выше правды, закона и реальности. Мы же люди разума и взаимовыгодного обмена, мы не господа и не рабы, мы не выдаем и не принимаем чеков на предъявителя. Мы не приемлем никакой формы нерациональности.
До тех пор, пока во времена дикости люди не имели понятия об объективной реальности, пока они верили, что физический мир подчинен воле и капризам непознаваемых духов и демонов, невозможны были ни мысль, ни наука, ни производство. Только когда люди открыли для себя, что мир устойчив, предсказуем, стало возможно полагаться на знания, планировать действия, предвидеть будущее, и люди начали мало-помалу покидать пещеры. Но сегодня вы снова отдали современную промышленность, со всей ее безграничной сложностью и точным научным расчетом, во власть непознаваемых демонов, на непредсказуемую волю, на капризный произвол неведомых, омерзительных, ничтожных чиновников.
Фермер не станет трудиться весной и летом, если он не в состоянии предвидеть, что получит осенью. А вы надеетесь, что промышленные гиганты, которые планируют производство на годы вперед, инвестируют с расчетом на будущие поколения и заключают контракты сроком на девяносто девять лет, смогут по-прежнему функционировать и давать продукцию, не зная, какое случайное распоряжение, возникшее в голове закапризничавшего чиновника, неизвестно в какой момент разом разрушит все их многолетние усилия. Бродяги и бездельники планируют не больше чем на день. Чем выше разум, тем выше его горизонт. Человек, чей горизонт приземлен, готов строить на зыбучих песках, готов урвать, что подвернется, и не думать о последствиях. Человек, чей горизонт поднят небоскребами, этого не сделает. Но он не согласится отдать десять лет неустанного труда созданию нового изделия, зная, что шайка окопавшихся бездарей по своей воле жонглирует законами, чтобы нанести ему ущерб, связать его по рукам и ногам, всячески прижать и обречь на провал. Но стоит ему выступить против них, стоит добиться успеха в своем деле, как они уже начеку и лишают его и славы, и состояния.
Взгляните чуть дальше собственного носа. Вы кричите о своих опасениях, о нежелании соревноваться с людьми более высокого интеллекта, вы заявляете, что в их разуме кроется угроза вашему существованию, что сильные не оставляют шанса слабым на рынке свободного обмена ценностями. Что определяет материальную ценность вашего труда? Только созидательное усилие вашего ума — если бы вы жили на необитаемом острове. Чем хуже работает ваш мозг, тем меньше дает вам физический труд. Можно потратить всю жизнь, выполняя одну и ту же операцию, собирая жалкий урожай или охотясь с луком и стрелами, не видя дальше этого. Но живя в рационально организованном обществе, где возможен свободный обмен, вы получаете неоценимый выигрыш: материальная ценность вашего труда определяется не только вашими личными усилиями, но и усилиями лучших умов, живущих вместе с вами в вашем мире.
Когда вы работаете на современной фабрике, вам платят не только за ваш труд, но и за тот творческий гений, который создал эту фабрику: за труд промышленника, который построил ее, за труд инвестора, который, рискуя, вложил накопленный им капитал в новое, неизведанное дело, за труд инженера, который спроектировал машины, которыми вы управляете, за труд изобретателя, который придумал продукт, который теперь выходит из ваших рук, за труд ученого, который открыл законы, позволившие создать этот продукт, за труд философа, который научил людей мыслить и которого вы неустанно обличаете.
Машина, застывшая форма действующего интеллекта, — это сила, которая увеличивает потенциал вашей жизни, делая ваше время более продуктивным и насыщенным. Если бы вы работали кузнецом в столь любимые мистиками средние века, вся ваша производительность ограничивалась бы железной полоской, выкованной вами после долгих трудов, — и заплатили бы вам только за эту полоску. А сколько рельсов вы произведете за рабочую смену на заводах Хэнка Реардэна? Хватит ли у вас духа утверждать, что ваш заработок создан лишь вашим физическим трудом и что эти рельсы — продукт труда ваших мышц? Уровень жизни того кузнеца — вот все, чего стоят ваши мышцы, остальное — дар Хэнка Реардэна.
Каждый человек свободен подняться в рост своих способностей и воли, но только высота, которой достигнет его мысль, определяет уровень его подъема. Физический труд как таковой ограничен рамками момента. Человек, занятый исключительно физическим трудом, потребляет столько, сколько вкладывает в процесс производства, и не оставляет иных ценностей ни для себя, ни для других. Но человек, генерирующий идеи в любой области, человек, который создает новое знание, — постоянный благодетель человечества. Нельзя поделиться материальным продуктом, он принадлежит какому-то конечному потребителю, только идеей можно поделиться с неограниченным числом людей, и все они станут от этого богаче, ничем не жертвуя, ничего не теряя, лишь увеличивая производительность труда, которым заняты. Могучий интеллект передает слабому стоимость своего времени, давая ему возможность работать на созданных его умом рабочих местах, а сам посвящает свое время новым открытиям. Это взаимовыгодный обмен. Интересы разума едины и не зависят от уровня интеллекта, так обстоит дело в среде людей, которые любят труд, не ищут и не ждут того, чего не заработали своим трудом.
По отношению к затратам умственной энергии человек, создавший нечто новое, получает в оплату созданной им ценности лишь малый процент, независимо от того, какое состояние он на нем составит, какие миллионы заработает. Но человек, который работает вахтером на фабрике, выпускающей это изобретение, получает непомерно много по отношению к тем умственным усилиям, которых требует от него его работа. И это справедливо по отношению ко всем людям, на всех уровнях притязаний и способностей. Человек, находящийся на вершине интеллектуальной пирамиды, вносит наибольший вклад дня всех тех, кто стоит ниже него, но не получает ничего, кроме материального вознаграждения, никакого интеллектуального вознаграждения, не увеличивает стоимость своего времени. Человек, находящийся внизу пирамиды, который, будь он предоставлен сам себе, голодал бы по причине своей некомпетентности, вообще не вносит никакого вклада в вершину пирамиды, но получает доплаты от всех умов выше собственного. Такова природа «конкуренции» между сильными и слабыми в интеллектуальном отношении. Такова модель «эксплуатации», за которую вы проклинаете сильных.
Вот что мы делали для вас с радостью и охотой. Что же мы просили в ответ? Ничего, кроме свободы. Нам от вас требовалась свобода действий — свобода мыслить и трудиться по своему усмотрению, свобода рисковать и нести ответственность, свобода получать прибыль и зарабатывать себе состояние, свобода рассчитывать на ваш рационализм, выставлять свои творения на ваш суд ради свободного сбыта, свобода рассчитывать на объективную ценность своих трудов и на вашу способность оценить их по достоинству, рассчитывать на ваш интеллект и честность, свобода иметь дело исключительно с вашим разумом. Вот цена, которую мы просили и которую вы отвергли как слишком высокую. Вы решили: несправедливо, что мы владеем дворцами и яхтами, это мы-то, те, кто вытащил вас из трущоб, дал вам жилье со всеми удобствами, дал вам радио, кино, автомобили. Вы решили, что у вас есть право на зарплату, но у нас нет права на прибыль, что вам не нужно, чтобы мы имели дело с вашим разумом, что лучше будет предъявить нам пистолет. И на это мы ответили: будьте вы прокляты! Что и случилось: вы прокляты.
Вам не хотелось конкурировать с нами посредством интеллекта, теперь вы конкурируете с нами посредством насилия. Вас не устраивал рост благосостояния за счет успехов производства, вы предпочли погоню за благами посредством бандитизма. Обмен ценностей на ценности вы объявили дикостью и эгоизмом, и теперь вы организовали бескорыстное общество, где вымогательство обменивают на вымогательство. Ваша система — это узаконенная гражданская война, где люди бандами нападают друг на друга, борются за власть над законом и используют его как дубинку против других, пока другая банда не вырвет ее из рук, чтобы отделать их в свой черед, причем все с жаром заверяют, что стоят на страже какого-то не уточняемого ими блага неизвестно какого общества. Вы сказали, что не видите разницы между экономической и политической властью, между властью денег и властью силы, между вознаграждением и наказанием, приобретением и грабежом, удовольствием и страхом, не видите различия между жизнью и смертью. Теперь вы чувствуете разницу на собственной шкуре.
Некоторые из вас могли бы сослаться в оправдание на незнание, на узость мышления и ограниченность умственного горизонта. Но самые виновные из вас — те, кто был способен знать, однако предпочел закрыть глаза и уши на реальность, это люди, которые с готовностью приспособили свой интеллект, чтобы цинично обслуживать рабство, — презренная порода мистиков от науки, которые заявляют, что служат чистому знанию, чистота которого состоит, по их заявлению, в том, что у этого знания нет практической значимости в этом мире. Они ограничивают свою логику неживой материей и полагают, что изучение человека не требует и не заслуживает логического подхода. Они презирают деньги и продают душу в обмен на лабораторию, построенную на награбленные деньги. И поскольку нет непрактичных знаний и бескорыстных поступков, поскольку они гнушаются использовать науку для целей и блага жизни, они ставят науку на службу смерти, ради единственной практической цели, которая может интересовать бандитов, — ради изобретения орудий уничтожения и распада. Они, интеллектуалы, которые ищут избавления от нравственных ценностей, они прокляты на этой земле, и вина этих людей не знает искупления.
Если в том хаосе мотивов, которые заставили вас включить радиоприемники в этот час, присутствовало разумное желание разобраться, что же случилось с миром, вы тот человек, к которому я обращаюсь. По правилам и условиям моего кодекса поведения, надо непременно объясниться перед теми, кого это волнует и кто стремится понять и узнать. Однако мне нет дела до тех, кто сознательно уклоняется от понимания.
Я обращаюсь к тем, кто хочет жить, вернув себе честь и достоинство человека. Теперь, когда вы знаете правду, перестаньте поддерживать тех, кто вас губит. Зло в мире существует, поскольку ему позволяют существовать. Лишите его поддержки. Не пытайтесь жить по вражеским канонам, не старайтесь победить в игре, правила которой установлены врагами. Не ищите милости у тех, кто сделал вас рабами, не просите милостыни у бандитов, будь то займы, работа, кредиты, не вступайте в их ряды, чтобы вернуть то, что они отняли у вас, так как для этого вам придется грабить ближнего своего. Нельзя построить жизнь на взятках, призванных разрушить ее. Не стремитесь к выгоде, успеху или благополучию ценой уступки своего права на жизнь. Уступив другим это право, вы только потеряете и ничего не выиграете; чем больше вы им платите, тем больше они от вас требуют; чем к большему вы стремитесь и чем большего достигаете, тем беспомощнее и уязвимее становитесь. Их метод — это система шантажа навыворот, основанного не на ваших грехах, а на вашей любви к жизни.
Не пытайтесь сделать карьеру на условиях бандитов, не поднимайтесь вверх, пока они держат страховочный канат. Не позволяйте им касаться единственной силы, которая питает их, — вашей страсти к жизни. Бастуйте, как бастую я. Живите своим умом, развивайте свои таланты, увеличивайте объем своих знаний — и делайте это для себя, не делитесь своими достижениями с другими. Не пытайтесь нажить состояние, таща на своем горбу бандита. Оставайтесь на нижней ступени лестницы, зарабатывайте только необходимый минимум, не делайте ни единого лишнего усилия, чтобы поддержать государство бандитов. Поскольку вы пленник, то и ведите себя как пленник, не делайте вид, что вы свободны. Станьте молчаливым неподкупным врагом, которого они страшатся. Когда они вынуждают вас, подчинитесь, но только не по своей воле. Не делайте ни единого шага навстречу им добровольно. Ничего для них — ни желания, ни просьбы, ни цели. Не облегчайте задачу бандита, когда он заявляет, что грабит вас как ваш друг и благодетель. Не помогайте своим тюремщикам убеждать вас, что тюрьма для вас дом родной. Не помогайте им искажать реальность. Этот их обман — единственная плотина, которая не дает прорваться потоку тайного страха, сидящего в глубине их душ, страха перед сознанием, что они нежизнеспособны. Разрушьте эту плотину, и пусть их поглотит пучина. У них нет другого спасательного круга, кроме вашего потворства.
Если у вас появится возможность укрыться от них в пустыне, используйте ее немедля, но не для того, чтобы начать жизнь бандита, не для того, чтобы сколотить банду, которая соперничала бы с ними в грабеже, а чтобы вести плодотворную собственную жизнь вместе с теми, кто разделяет вашу систему ценностей и готов бороться за достойную человека жизнь. Невозможно победить, повинуясь нравственности смерти, под знаменами веры и насилия. Высоко поднимите знамя, под которое соберутся честные люди, — знамя разума и жизни.
Действуйте как человек разумный, объединяйте вокруг себя всех тех, кто стосковался по голосу чести и достоинства. Руководствуйтесь голосом разума, будь вы один в стане врагов, вместе с группой избранных друзей или основателем пусть небольшой общины — очага возрождения человечества.
Когда государство бандитов падет, лишившись лучших своих подданных-рабов, когда оно превратится в бессильный хаос, подобно зараженным мистицизмом странам Востока, когда оно развалится на соперничающие группировки бандитов, грабящих друг друга, когда погибнут глашатаи жертвенной морали, потому что наконец осуществят свои идеалы, тогда, в тот же день мы вернемся.
Мы откроем ворота нашего города тем, кто достоин войти в город заводов, трубопроводов, садов, рынков и неоскверненных домов. Мы будем центром, вокруг которого сплотятся те тайные сообщества, которые вы создадите. Подняв знак доллара как свой символ, символ свободной торговли и свободных умов, мы начнем свое движение, чтобы вырвать свою отчизну из рук немощных дикарей, которым так и остались неведомы ее природа, смысл и великолепие. Те, кто решит присоединиться к нам, пойдут с нами; те же, кто останется в стороне, не смогут нам помешать: дикие орды никогда не служили препятствием для людей, идущих под знаменем разума.
Тогда наша страна вновь станет ареалом обитания исчезающего вида — человека разумного. Политическую систему, которую мы построим, можно описать одной формулой: никто не должен отнимать ценности у другого посредством физической силы. Всякий будет побеждать или проигрывать, жить или умирать по своему разумению. Если разумения не хватит, пострадает только он один. Если он боится, что у него не хватает ума, он не может рассчитывать, что может восполнить эгот недостаток с помощью пистолета. Если он захочет вовремя исправить какую-то свою ошибку, ему окажут всемерную помощь своим опытом люди умнее его, они помогут ему лучше мыслить. Но будет положен конец позорной практике, когда кто-то расплачивается своей жизнью за ошибки других.
В этом мире вы будете вставать утром с настроением, какое вы знали в детстве: бодрым, уверенным и энергичным, потому что вокруг вас будет разумно устроенный мир. Ребенок не боится мира; вы перестанете бояться людей; этот страх калечил вашу душу, он появился в вас после ранних встреч с непонятным, непредсказуемым, противоречивым, произвольным, скрытым, притворным, одним словом, нерациональным в людях.
Вас будут окружать люди с высоким чувством ответственности, последовательные и надежные, как природа. Другими они быть не могут, ведь они живут в среде, где высший и единственный критерий — объективная реальность. Ваши достоинства будут под защитой — но не ваши пороки и слабости. Доброму в вас будут открыты все двери — скверному не достанется ничего. От людей вы получите не милостыню, не жалость, не сострадание, не отпущение грехов, а просто справедливость. И глядя на людей и на себя, вы будете ощущать не отвращение, подозрение или чувство вины, а всегда одно —уважение.
Вот будущее, которое вы можете завоевать. Для этого надо бороться, борьбы требует любая человеческая ценность. Вся жизнь — целенаправленная борьба, и дело только в выборе цели. Чего хотите вы — продолжать свою нынешнюю битву или сразиться за мой мир? Хотите ли вы продолжать борьбу, сползая в пропасть, несмотря на то что отчаянно хватаетесь за каждый выступ на крутом склоне, борьбу, в которой потери невосполнимы, а победы приближают гибель? Или вы хотите испытать себя в такой борьбе, в которой упорно и последовательно, от выступа к выступу, будете подниматься вверх по крутизне горы к самой ее вершине, в борьбе, в которой лишения — вклад в будущее, а победы неуклонно подводят вас в вашему нравственному идеалу? И даже если умрете, не успев увидеть солнце в полном блеске, вы умрете, приблизившись в нему, обласканные его лучами. Выбор за вами. Пусть вынесут свое решение ваш разум и любовь к жизни.
Мои последние слова обращены к тем героям, которых, возможно, еще скрывает мир, к тем, кто брошен в заточение, и не по причине их сознательной духовной слепоты, а напротив — за отчаянную храбрость и добрые свойства натуры. Братья мои по духу, вглядитесь в свои достоинства и в природу наших врагов, которым вы служите. Ваши губители схватили вас и держат, потому что вы терпеливы и выносливы, щедры и благородны, способны верить и любить. Они нагружают вас своей ношей, зная вашу выносливость и терпение; они требуют вашей помощи, крича от отчаяния и твердо зная, что вы щедры и благородны. Вы не представляете себе их злонамеренности, ищете разумное объяснение их действиям, сомневаетесь и отказываетесь осудить их, не поняв сначала. Но вам не понять их мотивов. Вы любите жизнь и верите в нее, поэтому и в них видите людей, которые тоже любят жизнь и верят в нее. Но мир ныне таков, каким хотели видеть его они, а жизнь стала предметом их ненависти. Оставьте их смерти, которой они поклоняются. Во имя вашей великой преданности нашей земле оставьте их, не тратьте на них величие своей души, чтобы их злобные замыслы не увенчались успехом. Слышишь ли ты меня... любовь моя?
Во имя всего лучшего в вас, не оставляйте этот мир худшим. Во имя тех ценностей, которые поддерживают огонь вашей души, не позволяйте, чтобы ваше видение истинного человека искажалось примерами уродливого, дурного, презренного в тех, кто никогда не заслужит высокого звания человека. Не теряйте из виду истинный образ человека, высоко несущего голову, человека несгибаемого, непреклонного разумом, неустрашимо шагающего в новые дали. Не дайте погаснуть своему костру, берегите каждую искорку своего огня, одиноко горящею в безысходных трясинах приблизительного, несостоявшегося, непроявленного. Не дайте погибнуть герою в вашем сердце, страдающем от мысли, что вы не живете той жизнью, которую заслужили, но не могли получить. Проверьте, тем ли путем вы идете, ту ли ведете борьбу. Мир, к которому вы стремитесь, достижим, он существует, он реален, он возможен, он ваш.
Но чтобы завоевать его, надо посвятить ему всего себя, надо полностью порвать с вашим прошлым миром, покончить с представлением о человеке как о жертвенном животном, существующем ради удовольствия других. Сражайтесь за ценность своей личности. Сражайтесь за то, что является сущностью человека, — за верховенство его разума. Со светлой надеждой и полной уверенностью сражайтесь, зная безусловную свою правоту и веря в нее, ибо ваш нравственный принцип есть принцип жизни, ибо вы ведете бой за все новое, ценное, великое, доброе — за все светлое и радостное на земле.
Вы победите, когда будете готовы произнести клятву, которую я дал самому себе в начале своей борьбы. Для тех, кто хочет знать день моего возвращения, я повторяю ее во всеуслышание:
клянусь своей жизнью и любовью к ней, что никогда не буду жить ради другого человека и никогда не попрошу и не заставлю другого человека жить ради меня.
Перед ее глазами пронеслось все ее прошлое, борьба, через которую она прошла, и она особенно ясно почувствовала вдохновение, охватившее ее в эту минуту. Она улыбалась — про себя она повторяла слова, которыми оценивала прошлое и навсегда прощалась с ним. Это были мужественные, гордые и самоотверженные слова, непонятные большинству, слова из языка деловых людей: «Цена не имеет значения».
 
[[Категория:Романы по алфавиту]]