Завтрак для чемпионов

«Завтрак для чемпионов, или Прощай, Чёерный понедельник!» (англ. Breakfast of Champions, or Goodbye Blue Monday) — роман Курта Воннегута. Опубликован в 1973 году. Действие романа-антиутопии происходит в вымышленном городе Мидлэнд-сити, в котором должно пройти вручение литературных премий. Центральный персонаж — сквозной герой романов Курта Воннегута, альтер эго автора писатель Килгор Траут.

Цитаты

Предисловие

	Эта книга — мой подарок самому себе к пятидесятилетию. У меня такое чувство, будто я взобрался на гребень крыши, вскарабкавшись по одному из скатов.
	This book is my fiftieth birthday present to myself. I feel as though I am crossing the spine of a roof—having ascended one slope.

	Я склонен представлять себе человеческие существа в виде больших лабораторных колб, внутри которых происходят бурные химические реакции. Вот почему, когда я описываю в романе какой-то персонаж, меня всегда тянет объяснять его поступки — то испорченной проводкой, то микроскопическим количеством того или иного химического вещества, которое он проглотил или не проглотил в этот день.
	I tend to think of human beings as huge, rubbery test tubes, too, with chemical reactions seething inside. When I was a boy, I saw a lot of people with goiters. So did Dwayne Hoover, the Pontiac dealer who is the hero of this book. Those unhappy Earthlings had such swollen thyroid glands that they seemed to have zucchini squash growing from their throats.

Думаю, что это — попытка всё выкинуть из головы, чтобы она стала совершенно пустой, как в тот день пятьдесят лет назад, когда я появился на этой сильно повреждённой планете. По-моему, так должны сделать большинство белых американцев — и те небелые, которые подражают белым. Во всяком случае, в мою голову понабивали порядком всякой чуши — много там и бесполезного и безобразного, и одно с другим не вяжется и совершенно не соответствует той реальной жизни, которая идёт вне меня, вне моей головы. У меня нет культуры, нет благородной гармонии мыслей. А жить без культуры я больше не могу. Значит, эта книга будет похожа на дорогу, усеянную всякой рухлядью, мусором, который я выбрасываю через плечо, путешествуя во времени назад, к одиннадцатому ноября 1922 года.

I think I am trying to make my head as empty as it was when I was born onto this damaged planet fifty years ago. I suspect that this is something most white Americans, and nonwhite Americans who imitate white Americans, should do. The things other people have put into my head, at any rate, do not fit together nicely, are often useless and ugly, are out of proportion with one another, are out of proportion with life as it really is outside my head. I have no culture, no humane harmony in my brains. I can't live without a culture anymore. So this book is a sidewalk strewn with junk, trash which I throw over my shoulders as I travel in time back to November eleventh, nineteen hundred and twenty-two.

Глава 1

Неспускаемый флаг был красавец, да и гимн и девиз никому бы не мешали, если бы не одно обстоятельство: многих граждан этой страны до того обижали, презирали и надували, что им иногда казалось, будто они живут вовсе не в той стране, а может, и не на той планете и что произошла какая-то чудовищная ошибка. <…> А когда они разглядывали свои ассигнации, чтобы понять, что у них за страна, они видели там, среди всякой другой вычурной чепухи, изображение усечённой пирамиды, а над ней сияющее око <…>. Даже сам президент Соединённых Штатов не знал, что это значит. Выходило так, словно страна говорила своим гражданам: «В бессмыслице — сила».

The undippable flag was a beauty, and the anthem and the vacant motto might not have mattered much, if it weren't for this: a lot of citizens were so ignored and cheated and insulted that they thought they might be in the wrong country, or even on the wrong planet, that some terrible mistake had been made. <…> If they studied their paper money for clues as to what their country was all about, they found, among a lot of other baroque trash, a picture of a truncated pyramid with a radiant eye on top of it <…>. Not even the President of the United States knew what that was all about. It was as though the country were saying to its citizens, "In nonsense is strength"

	Траут считал себя не только безобидным, но и невидимым. Мир так мало обращал на него внимания, что он считал себя уже покойником. Он надеялся, что он покойник.
	Trout considered himself not only harmless but invisible. The world had paid so little attention to him that he supposed he was dead. He hoped he was dead.

	[Траут] уже получил всеобщее признание как великий писатель и учёный. Американская Академия наук и искусств поставила памятник над его прахом. На лицевой стороне была высечена надпись — цитата из его последнего, двести девятого, романа, который остался недописанным из-за его кончины. Памятник выглядел так: Килгор Траут 1907—1981 «Если твои идеи гуманны — значит ты здоров»
	He was by then recognized as a great artist and scientist. The American Academy of Arts and Sciences caused a monument to be erected over his ashes. Carved in its face was a quotation from his last novel, his two-hundred-and-ninth novel, which was unfinished when he died. The monument looked like this: Kilgore Trout 1907—1981 "We are healthy only to the extent that our ideas are humane."

Глава 2

[Траут] связался с издательством под названием «Мировые классики», которое издавало в Лос-Анджелесе самую грубую порнографию. Издательство для объёма подвёрстывало романы Траута, где о женщинах и речи не было, к непристойным рассказам и альбомам с похабными фотографиями. Ему даже не сообщали, где печатаются его вещи. А вот сколько ему платили: ни шиша! Ему даже не присылали авторских экземпляров — ни книжек, ни журналов, в которых он печатался, так что ему приходилось разыскивать их в лавчонках, торгующих порнографией. И заглавия его романов были изменены. Например, «Хозяин Галактики» стал называться «Губительные губы». Но больше всего Траута сбивали с толку иллюстрации, которые издатели подбирали для его романов. Например, он написал историю одного землянина — звали его Делмор Скэг, — холостяка, жившего в квартале, где у каждого была куча ребят. А Скэг был ученый, и он изобрел способ производить потомство из куриного бульона. Он соскребал бритвой живые клетки с ладони правой руки, смешивал их с бульоном и подвергал эту смесь воздействию космических лучей. И клетки превращались в младенцев, как две капли воды похожих на Делмора Скэга. Вскоре у Делмора Скэга каждый день стала появляться целая стайка ребятишек, и он, гордясь и радуясь, приглашал соседей на крестины. Иногда в день крестили до сотни младенцев. Он прославился как отец самого большого в мире семейства. И так далее. Скэг рассчитывал, что в его стране будет издан закон, запрещающий заводить слишком большие семьи. Но законодательные учреждения и суды отказались вникнуть в проблему перенаселения. Вместо этого они издали строжайший закон, запрещавший людям, не состоящим в браке, варить куриный бульон. Ну и так далее.

He thus got in touch with a firm called World Classics Library, which published hard-core pornography in Los Angeles, California. They used his stories, which usually didn't even have women in them, to give bulk to books and magazines of salacious pictures. They never told him where or when he might expect to find himself in print. Here is what they paid him: doodley-squat. They didn't even send him complimentary copies of the books and magazines in which he appeared, so he had to search them out in pornography stores. And the titles he gave to his stories were often changed. "Pan Galactic Straw-boss," for instance, became "Mouth Crazy." Most distracting to Trout, however, were the illustrations his publishers selected, which had nothing to do with his tales. He wrote a novel,/for instance, about an Earthling named Delmore Skag, a bachelor in a neighborhood where everybody else had enormous families. And Skag was a scientist, and he found a way to reproduce himself in chicken soup. He would shave living cells from the palm of his right hand, mix them with the soup, and expose the soup to cosmic rays. The cells turned into babies which looked exactly like Delmore Skag. Pretty soon, Delmore was having several babies a day, and inviting his neighbors to share his pride and happiness. He had mass baptisms of as many as a hundred babies at a time. He became famous as a family man. And so on. Skag hoped to force his country into making laws against excessively large families, but the legislatures and the courts declined to meet the problem head-on. They passed stern laws instead against the possession by unmarried persons of chicken soup. And so on.

	… самой распространенной книгой Траута была «Чума на колесах». Издатель не изменил названия, но и оно, и фамилия автора были почти закрыты вызывающе яркой наклейкой с многообещающей надписью: ВНУТРИ — НОРКИ-НАРАСПАШКУ! «Норками» почему-то называли фотографии совсем голых или полуодетых девиц.
	Trout's most widely-distributed book was Plague on Wheels. The publisher didn't change the title, but he obliterated most of it and all of Trout's name with a lurid banner which made this promise: WIDE-OPEN BEAVERS INSIDE! A wide-open beaver was a photograph of a woman not wearing underpants, and with her legs far apart, so that the mouth of her vagina could be seen.

«Чума на колёсах» <…>. В тексте этой книги описывалась жизнь на планете под названием Линго-Три, где жители были похожи на американские автомобили. У них были колеса. У них был двигатель внутреннего сгорания. Они питались ископаемым топливом. Однако их делали не на заводах. Они размножались. Они клали яйца, из которых вылуплялись маленькие автомобильчики, и эти малыши росли в лужах бензина, сцеженного из материнских бензобаков. На Линго-Три прилетели космонавты и узнали, что существа эти вымирают, потому что они истощили все жизненные ресурсы на своей планете, включая воздух. Но космонавты не могли оказать им никакой материальной помощи. Существа-автомобили надеялись призанять у них кислороду и надеялись, что посетители унесут хотя бы одно из их яиц к себе на другую планету, где из яйца вылупится автомобильчик, от которого пойдет новая автомобильная цивилизация. Но их самое мелкое яйцо весило сорок восемь фунтов, а космонавты были всего в дюйм высотой, и прилетели они на корабле объемом не больше земной коробки из-под ботинок. Прилетели они с планеты Зельтольдимар. Представитель зельтольдимарцев, Каго, сказал, что единственное, что он может для них сделать, — это рассказать во всей вселенной, какие они, эти существа-автомобили, замечательные. Вот что он сказал всем этим ржавеющим реликтам, оставшимся без горючего: «Уйдя из жизни, вы не уйдете из памяти». <…> И вот Каго со своими храбрыми маленькими зельтольдимарцами — все они были одного пола — облетел вселенную, поддерживая память об автосуществах. Наконец экипаж прибыл на планету Земля. Ничего не подозревая, Каго стал рассказывать землянам про автомобили. Каго не знал, что идеи могут изничтожать землян не хуже любой чумы или холеры. Иммунитета к безумным идеям у землян не было.

Plague on Wheels <…>. The words in the book, incidentally, were about life on a dying planet named Lingo— Three, whose inhabitants resembled American automobiles. They had wheels. They were powered by internal combustion engines. They ate fossil fuels. They weren't manufactured, though. They reproduced. They laid eggs containing baby automobiles, and the babies matured in pools of oil drained from adult crankcases. Lingo-Three was visited by space travelers, who learned that the creatures were becoming extinct for this reason: they had destroyed their planet's resources, including its atmosphere. The space travelers weren't able to offer much in the way of material assistance. The automobile creatures hoped to borrow some oxygen, and to have the visitors carry at least one of their eggs to another planet, where it might hatch, where an automobile civilization could begin again. But the smallest egg they had was/a forty-eight pounder, and the space travelers themselves were only an inch high, and their space ship wasn't even as big as an Earthling shoebox. They were from Zeltoldimar. The spokesman for the Zeltoldimarians was Kago. Kago said that all he could do was to tell others in the Universe about how wonderful the automobile creatures had been. Here is what he said to all those rusting junkers who were out of gas: "You will be gone, but not forgotten." <…> So Kago and his brave little Zeltoldimarian crew, which was all homosexual, roamed the Universe, keeping the memory of the automobile creatures alive. They came at last to the planet Earth. In all innocence, Kago told the Earthlings about the automobiles. Kago did not know that human beings could be as easily felled by a single idea as by cholera or the bubonic plague. There was no immunity to cuckoo ideas on Earth.

Вот как Траут объяснял, почему человеческие существа не в состоянии отвергнуть идею, даже если она скверная: «На Земле идеи служили значками дружбы или вражды. Их содержание никакого значения не имело. Друзья соглашались с друзьями, чтобы выразить этим дружеские чувства. Враги возражали врагам, чтобы выразить враждебные чувства. В течение сотен тысяч лет идеи никакого значения для самих землян не имели — всё равно они ничего изменить не могли. Идеи могли быть просто нагрудными значками или вообще чём угодно».

And here, according to Trout, was the reason human beings could not reject ideas because they were bad: "Ideas on Earth were badges of friendship or enmity. Their content did not matter. Friends agreed with friends, in order to express friendliness. Enemies disagreed with enemies, in order to express enmity. "The ideas Earthlings held didn't matter for hundreds of thousands of years, since they couldn't do much about them anyway. Ideas might as well be badges as anything."

Глава 4

	Родной отец [Двейна] был приезжий наборщик, соблазнивший его мать тем, что отпечатал ее стишки типографским способом. Он не тиснул их в газету и вообще никуда не отдал. Ей было достаточно того, что он их отпечатал в одном экземпляре. Она была несовершенной детородной машиной и автоматически самоуничтожилась, рожая Двейна. Наборщик исчез. Он был самоисчезающей машиной.
	His real father was an itinerant typesetter, who seduced his mother by setting her poems in type. He didn't sneak them into a newspaper or anything. It was enough for her that they were set in type. She was a defective child-bearing machine. She destroyed herself automatically while giving birth to Dwayne. The printer disappeared. He was a disappearing machine.

	… четырнадцатилетний мальчик из Мидлэнд-Сити прострелил дырки в своих родителях, потому что не хотел показывать им плохие отметки, которые ему поставили в школе.
	… a fourteen-year-old Midland City boy put holes in his mother and father because he didn't want to show them the bad report card he had brought home.

	Все передачи, которые передавались и принимались в его стране — даже телепатические, — так или иначе были связаны с куплей-продажей какой-нибудь чертовни.
	Almost all the messages which were sent and received in his country, even the telepathic ones, had to do with buying or selling some damn thing.

Глава 5

… рассказ <…> назывался «Плясун-дуралей», и, как во многих произведениях Траута, в нём говорилось о трагической невозможности наладить общение между разными существами. Вот сюжет рассказа. Существо по имени Зог прибыло на летающем блюдце на нашу Землю, чтобы объяснить, как предотвращать войны и лечить рак. Принес он эту информацию с планеты Марго, где язык обитателей состоял из пуканья и отбивания чечетки. Зог приземлился ночью в штате Коннектикут. И только он вышел на землю, как увидал горящий дом. Он ворвался в дом, попукивая и отбивая чечетку, то есть предупреждая жильцов на своем языке о страшной опасности, грозившей им всем. И хозяин дома клюшкой для гольфа вышиб Зогу мозги.

… the story <…> was entitled "The Dancing Fool." Like so many Trout stories, it was about a tragic failure to communicate. Here was the plot: A flying saucer creature named Zog arrived on Earth to explain how wars could be prevented and how cancer could be cured. He brought the information from Margo, a planet where the natives conversed by means of farts and tap dancing. Zog landed at night in Connecticut. He had no sooner touched down than he saw a house on fire. He rushed into the house, farting and tap dancing, warning the people about the terrible danger they were in. The head of the house brained Zog with a golfclub.

Траут, сидя там, сочинил новый роман <…>. Его героем был земной астронавт, прилетевший на планету, где вся животная и растительная жизнь была убита от загрязнения атмосферы и остались только гуманоиды — человекообразные. Гуманоиды питались продуктами, добываемыми из нефти и каменного угля. В честь астронавта — звали его Дон — жители планеты задали пир. Еда была ужасающая. Разговор шел главным образом о цензуре. Города задыхались от кинотеатров, где показывали исключительно непотребные фильмы. Гуманоидам хотелось бы прикрыть все эти кинотеатры, но так, чтобы не нарушать свободы слова. Они спросили Дона, представляют ли порнофильмы такую же опасность на Земле, и Дон сказал: «Конечно». Они поинтересовались, действительно ли на Земле показывают очень похабные фильмы. Дон сказал: — Хуже некуда. Это прозвучало как вызов. Гуманоиды были уверены, что их порнофильмы переплюнут любой земной фильм. И тут все расселись по пневмокебам и поплыли в порнокино на окраине. <…> Наконец свет погас, и занавес раздвинулся. Сначала на экране ничего не было. Слышалось только чавканье и стоны через динамик. Потом появилось изображение. Это были первоклассные кадры — гуманоид мужеского пола, евший нечто вроде груши. Камера переходила с его губ и языка на зубы, блестевшие от слюны. Ел он эту грушу не торопясь. Когда последний кусок исчез в его слюнявой пасти, камера крупным планом остановилась на его кадыке. Его кадык непристойно прыгал. Он удовлетворенно рыгнул, и на экране показалась надпись на языке этой планеты: КОНЕЦ Всё это, конечно, было липой. Никаких груш на планете не было. И фильм про грушу был просто короткометражкой, чтобы публика успела поудобнее усесться. Потом начался самый фильм. В нем участвовали мужская и женская особь, двое их детей, их собака и их кот. Они непрерывно ели — целых полтора часа: суп, мясо, бисквиты, масло, зелень, овощи, картофельное пюре с соусом, фрукты, конфеты, пирожные. Камера все время была примерно в футе расстояния от их сальных губ и прыгающих кадыков. А потом отец поднял на стол и собаку и кота, чтобы они тоже могли принять участие в этой оргии. Через некоторое время актеры наелись досыта. Они так обожрались, что глаза у них полезли на лоб. Они еле двигались. Они сказали, что теперь они, наверно, с неделю ничего не смогут проглотить. Они медленно убирали со стола. Переваливаясь, они прошли на кухню и там выкинули фунтов тридцать недоеденной пищи в мусорный ящик. Публика сходила с ума. Когда Дон с приятелями вышли из кино, к ним стали приставать гуманоидные проститутки и предлагать им и апельсины, и яйца, и молоко, и масло, и орехи. Разумеется, никаких таких вкусностей у проституток и в помине не было. Гуманоиды предупредили Дона, что, если он пойдет к одной из них, она приготовит ему ужин из нефти и каменного угля и сдерет чудовищную плату. И пока он будет есть, она ему будет нашептывать всякие сальности — про то, какая это сочная и свежая еда, хотя все это было сплошной липой. — см. также окончание «Сексовзрыва» Станислава Лема (1971)

Trout made up a new novel <…>. It was about an Earthling astronaut who arrived on a planet where all the animal and plant life had been killed by pollution, except for humanoids. The humanoids ate food made from petroleum and coal. They gave a feast for the astronaut, whose name was Don. The food was terrible. The big topic of conversation was censorship. The cities were blighted with motion pic— ture theaters which showed nothing but dirty movies. The humanoids wished they could put them out of business somehow, but without interfering with free speech. They asked Don if dirty movies were a problem on Earth, too, and Don said, "Yes." They asked him if the movies were really dirty, and Don replied, "As dirty as movies could get." This was a challenge to the humanoids, who were sure then: dirty movies could beat anything on Earth. So everybody piled into air-cushion vehicles, and they floated to a dirty movie house downtown. <…> So the theater went dark and the curtains opened. At first there wasn't any picture. There were slurps and moans from loudspeakers. Then the picture itself appeared. It was a high quality film of a male humanoid eating what looked like a pear. The camera zoomed in on his lips and tongue and teeth, which glistened with saliva. He took his time about eating the pear. When the last of it had disappeared into his slurpy mouth, the camera focussed on his Adam's apple. His Adam's apple bobbed obscenely. He belched contentedly, and then these words appeared on the screen, but in the language of the planet: THE END It was all faked, of course. There weren't any pears anymore. And the eating of a pear wasn't the main event of the evening anyway. It was a short subject, which gave the members of the audience time to settle down. Then the main feature began. It was about a male and a female and their two children, and their dog and their cat. They ate steadily for an hour and a half—soup, meat, biscuits, butter, vegetables, mashed potatoes and gravy, fruit, candy, cake, pie. The camera rarely strayed more than a foot from their glistening lips and their bobbing Adam's apples. And then the father put the cat and dog on the table, so they could take part in the orgy, too. After a while, the actors couldn't eat any more. They were so stuffed that they were goggle-eyed. They could hardly move. They said they didn't think they could eat again for a week, and so on. They cleared the table slowly. They went waddling out into the kitchen, and they dumped about thirty pounds of leftovers into a garbage can. The audience went wild. When Don and his friends left the theater, they were accosted by humanoid whores, who offered them eggs and oranges and milk and butter and peanuts and so on. The whores couldn't actually deliver these goodies, of course. The humanoids told Don that if he went home with a whore, she would cook him a meal of petroleum and coal products at fancy prices. And then, while he ate them, she would talk dirty about how fresh and full of natural juices the food was, even though the food was fake.

Главы 6, 7

	… Селия покончила с собой, наглотавшись «Драно» — смеси поташа и алюминиевого порошка, предназначенной для прочистки канализации. Селия забурлила внутри, как небольшой вулкан, так как она была набита теми же веществами, которые обычно засоряли канализацию. — 6
	Celia had committed suicide, for instance, by eating Drano—a mixture of sodium hydroxide and aluminum flakes, which was meant to clear drains. Celia became a small volcano, since she was composed of the same sorts of substances which commonly clogged drains.

	На кафеле, возле вертушки с полотенцем, карандашом было написано: В чём смысл жизни? <…> вот что написал бы [Траут], если б было чем писать: Быть глазами, и ушами, и совестью Создателя вселенной, дурак ты этакий. — 7
	There was a message written in pencil on the tiles by the roller towel. This was it: What is the purpose of life? <…> if he had found anything to write with: To be the eyes and ears and conscience of the Creator of the Universe, you fool.

Глава 8

Траут просто окаменел, выйдя на Сорок вторую улицу. Такой жизнью, как я ему придумал, и жить не стоило, но я ему дал еще и железную волю к жизни. На планете Земля это было обычное сочетание. <…> Две молодые чёрные проститутки вдруг появились ниоткуда. Они спросили администратора и Траута, не желают ли они поразвлечься. Были они веселые, бесстрашные, потому что только полчаса назад съели целый тюбик норвежской мази от геморроя. У тех, кто изготовлял это лекарство, и в мыслях не было, что его можно есть.

Trout was petrified there on Forty-second Street. I had given him a life not worth living, but I had also given him an iron will to live. This was a common combination on the planet Earth. <…> And two young black prostitutes materialized from nowhere. They asked Trout and the manager if they would like to have some fun. They were cheerful and unafraid— because of a tube of Norwegian hemorrhoid remedy which they had eaten about half an hour before. The manufacturer had never intended the stuff to be eaten.

Килгор Траут как-то написал рассказ под названием: «Вход воспрещается». Действие происходило на Гавайских островах <…>. Вся земля на этих островах принадлежала только сорока человекам, и в своем рассказе Траут заставил всех владельцев полностью утвердиться в своих правах. И они всюду поразвесили объявления: «Вход воспрещается». Это создало ужасающие затруднения для миллионов других людей — жителей островов. Закон земного притяжения требовал, чтобы они хоть где-нибудь касались поверхности земли. Надо было либо стоять на земле, либо войти в воду и бултыхаться около берега. Но тут феодальное правительство выступило с экстренной программой помощи. Оно выдало всем безземельным мужчинам, женщинам и детям огромные воздушные шары, наполненные гелием. С каждого шара свисали стропы. При помощи этих шаров жители Гавайских островов могли по-прежнему жить на своих островах, не тычась ногами в чужие участки земли.

Kilgore Trout once wrote a story called "This Means You." It was set in the Hawaiian Islands <…>. Every bit of land on the islands was owned by only about forty people, and, in the story, Trout had those people decide to exercise their property rights to the full. They put up no trespassing signs on everything. This created terrible problems for the million other people on the islands. The law of gravity required that they stick somewhere on the surface. Either that, or they could go out into the water and bob offshore. But then the Federal Government came through with an emergency program. It gave a big balloon full of helium to every man, woman and child who didn't own property. There was a cable with a harness on it dangling from each balloon. With the help of the balloons, Hawaiians could go on inhabiting the islands without always sticking to things other people owned.

Главы 10—13, 16

— Я понял, что Всевышний вовсе не намерен охранять природу, — сказал Траут, — значит, и нашему брату охранять её вроде как святотатство и пустая потеря времени. Вы когда-нибудь видали, какие у Него вулканы, как Он закручивает смерчи и бури на море, напускает потопы? Вам рассказывали, как Он каждые полмиллиона лет устраивает ледниковые периоды? А болезни? Хорошенькая охрана природы! И это Бог творит, а не люди. Вот дождется, пока мы наконец очистим наши реки, взорвёт всю нашу Галактику, и вспыхнет она, как целлулоидный воротничок. — 10

"I realized," said Trout, "that God wasn't any conservationist, so for anybody else to be one was sacrilegious and a waste of time. You ever see one of His volcanoes or tornadoes or tidal waves? Anybody ever tell you about the Ice Ages he arranges for every half-million years? How about Dutch Elm disease? There's a nice conservation measure for you. That's God, not man. Just about the time we got our rivers cleaned up, he'd probably have the whole galaxy go up like a celluloid collar."

	— Я и сам не пойму, пока не установлю, серьёзная штука жизнь или нет, — сказал Траут. — Знаю, что жить опасно и что жизнь тебя здорово может прижать. Но это ещё не значит, что она вещь серьёзная. — 10
	"I won't know myself until I find out whether life is serious or not," said Trout. "It's dangerous, I know, and it can hurt a lot. That doesn't necessarily mean it's serious, too."

Траут <…> придумал сюжет, который так и не использовал до самой глубокой старости. Это была история планеты, где язык все время преобразовывался в чистую музыку, потому что жившие там существа обожали звуки. Слова превращались в музыкальные аккорды. Фразы превращались в мелодии. Для передачи информации они совершенно не годились, потому что уже никто не знал, да и знать не хотел, что слова означают. Поэтому правительство и торговые организации планеты были вынуждены, для поддержания своей деятельности, без конца изобретать новые, все более уродливые слова и словосочетания, чтобы их было никак невозможно превратить в музыку. — 12

Trout <…> shaped it into a story, which he never got around to writing until he was an old, old man. It was about a planet where the language kept turning into pure music, because the creatures there were so enchanted by sounds. Words became musical notes. Sentences became melodies. They were useless as conveyors of information, because nobody knew or cared what the meanings of words were anymore. So leaders in government and commerce, in order to function, had to invent new and much uglier vocabularies and sentence structures all the time, which would resist being transmuted to music.

	Когда [эти близнецы] были младенцами, <…> в колыбели они сосали большие пальцы друг друга. — 13
	As babies in crib <…> they used to suck each other's thumbs.

	Человек часто бродил у моря. Иногда он забредал в море по колено. Иногда он заплывал в свою Еву, но она была слишком похожа на суп, а такое купанье ничуть не освежало. От этого ее Адам становился сонным и липким, так что он сразу окунался в нёсшийся с горы ледяной поток. — 16
	The Man often sauntered by the sea. Sometimes he waded in his Eve. Sometimes he swam in her, but she was too soupy for an invigorating swim. She made her Adam feel sleepy and sticky afterwards, so he would dive into an icy stream that had just jumped off a mountain.

Глава 14

[Шахтёр] напомнил, что все права на полезные ископаемые по всей округе принадлежали железорудной и каменноугольной компании Розуотера, которая приобрела эти права вскоре после Гражданской войны. <…> — Я никогда в глаза не видел ни одного Розуотера, — сказал он. — Но Розуотер всегда брал верх. Я ходил по Розуотеру. Я копал норы в Розуотере для Розуотера. Я жил в домах Розуотера. Я ел харчи Розуотера. Я выходил на борьбу с Розуотером, кто бы он там ни был, и Розуотер всегда меня разбивал в пух и прах, живого места не оставалось. Спросите здесь любого, и он вам скажет: для них весь мир — это Розуотер.

He pointed out that the mineral rights to the entire county in which they sat were owned by the Rosewater Coal and Iron Company, which had acquired these rights soon after the end of the Civil War. <…> "I never saw a Rosewater," he said, "but Rosewater always won. I walked on Rosewater. I dug holes for Rose-water in Rosewater. I lived in Rosewater houses. I ate Rosewater food. I'd fight Rosewater, whatever Rosewater is, and Rosewater would beat me and leave me for dead. You ask people around here and they'll tell you: this whole world is Rosewater as far as they're concerned."

— Это был рассказ про другую планету. Дурацкая история. У них там было полно музеев, набитых картинами, а правительство пользовалось чем-то вроде рулеточного колеса, чтобы решать, что принимать в музей, а что выбрасывать. <…> <…> [это] был «Стоп-Крутила из Баньяльто, или Шедевр этого года». Автор — Килгор Траут. Планета, на которой происходили описанные в книге события, называлась Баньяльто, а Стоп-Крутилой называлось официальное лицо, которое один раз в году раскручивало «колесо удачи». Граждане сдавали правительству произведения искусства, и каждому произведению присваивался порядковый номер, а затем Стоп-Крутила крутил колесо — и оно выбрасывало номер и цену данного произведения искусства. Но главным персонажем книги был не Стоп-Крутила, а скромный сапожник по имени Гуз. Гуз жил в одиночестве, и он нарисовал свою кошку. Это была единственная картина, которую он нарисовал. Он отнес ее Стоп-Крутиле, а тот подвесил на неё номерок и сдал на склад, забитый произведениями искусства. Картине Гуза в лотерее сказочно повезло: ее оценили в восемнадцать тысяч ламбо, примерно миллиард долларов на наши деньги, правда, львиную долю этой суммы тут же забрал налоговый инспектор. Рисунок был вывешен на самом почётном месте в Национальной галерее, и люди становились в многомильные хвосты, чтобы взглянуть на рисунок ценой в миллиард долларов. Был также устроен огромный костёр из тех произведений искусства, которые, по мнению рулетки, ничего не стоили. А потом обнаружили, что рулетку кто-то нарочно испортил, на колесе у нее сделали щербинку, и тогда Стоп-Крутила покончил с собой.

"The story was about another planet. It was a crazy story. They had museums full of paintings all over the place, and the government used a kind of roulette wheel to decide what to put in the museums, and what to throw out." <…> [it] had been The Barring-gaffner of Bagnialto, or This Year's Masterpiece, by Kilgore Trout. The name of the planet where Trout's book took place was Bagnialto, and a "Barring-gaffner" there was a government official who spun a wheel of chance once a year. Citizens submitted works of art to the government, and these were given numbers, and then they were assigned cash values according to the Barring-gaffner's spins of the wheel. The viewpoint of character of the tale was not the Barring-gaffner, but a humble cobbler named Gooz. Gooz lived alone, and he painted a picture of his cat. It was the only picture he had ever painted. He took it to the Barring-gaffner, who numbered it and put it in a warehouse crammed with works of art. The painting by Gooz had an unprecedented gush of luck on the wheel. It became worth eighteen thousand lambos, the equivalent of one billion dollars on Earth. The Barring-gaffner awarded Gooz a check for that amount, most of which was taken back at once by the tax collector. The picture was given a place of honor in the National Gallery, and people lined up for miles for a chance to see a painting worth a billion dollars. There was also a huge bonfire of all the paintings and statues and books and so on which the wheel had said were worthless. And then it was discovered that the wheel was rigged, and the Barring-gaffner committed suicide.

Глава 15

	Беспокойная это была страна. Люди вечно метались с места на место. Но частенько кто-нибудь задерживался и воздвигал памятник.
	It was a very restless country, with people tearing around all the time. Every so often, somebody would stop to put up a monument.

	Их воображение, словно маховое колесо, крутилось по инерции на расшатанном механизме жестокой истины.
	Their imaginations insisted that nobody changed much from day to day. Their imaginations were flywheels on the ramshackle machinery of the awful truth.

	[Учёные] говорили, что ледниковые периоды все время будут повторяться. Ледники в милю толщиной будут, выражаясь геологически, всё время двигаться и раздвигаться, как шторы на окнах.
	They said, too, that ice ages would continue to occur. Mile-thick glaciers would, geologically speaking, continue to go down and up like window blinds.

Траут написал повесть под названием «Сын Джимми Валентайна». Джимми Валентайн был герой книги, написанной другим писателем, — такой же знаменитый выдуманный герой, как знаменит выдуманный мной Килгор Траут. В той, другой книжке Джимми Валентайн обрабатывал кончики пальцев наждачной бумагой, чтобы они стали сверхчувствительными. Он был взломщиком сейфов. <…> Килгор Траут придумал сына для Джимми Валентайна и назвал его Ролстон Валентайн. Ролстон Валентайн тоже обрабатывал кончики своих пальцев наждаком. Но он сейфов не взламывал. Он так искусно ласкал женщин, что они тысячами становились его рабынями. Ради него они бросали мужей и любовников, как писал Траут, и Ролстон Валентайн стал президентом США, потому что за него голосовали все женщины.

Trout wrote The Son of Jimmy Valentine. Jimmy Valentine was a famous made-up person in another writer's books, just as Kilgore Trout was a famous made-up person in my books. Jimmy Valentine in the other writer's books sandpapered his fingertips, so they were extrasensitive. He was a safe— cracker. <…> Kilgore Trout invented a son for Jimmy Valentine, named Ralston Valentine. Ralston Valentine also sandpapered his fingertips. But he wasn't a safe-cracker. Ralston was so good at touching women the way they wanted to be touched, that tens of thousands of them became his willing slaves. They abandoned their husbands or lovers for him, in Trout's story, and Ralston Valentine became President of the United States, thanks to the votes of women.

Глава 18

	Когда Траут станет совсем глубоким стариком, генеральный секретарь Организации Объединенных Наций доктор Тор Лемберг спросит его: боится ли он будущего? И Траут ответит так: — Нет, господин секретарь, это от прошлого у меня поджилки трясутся.
	As an old, old man, Trout would be asked by Dr. Thor Lembrig, the Secretary-General of the United Nations, if he feared the future. He would give this reply: "Mr. Secretary-General, it is the past which scares the bejesus out of me."

	Вот какой памятник подошел бы Вейну Гублеру: Чёрный арестант Он привыкал ко всему, к чему приходилось привыкать
	Here would be a good tombstone for Wayne Hoobler when he died: Black jailbird He adapted to what there was to adapt to

	Как раз этот напиток предназначался не кому попало. Он предназначался человеку, который создал все теперешние горести Вейна, тому, кто мог его убить, или сделать миллионером, или вновь отправить в тюрьму — словом, мог проделать с Вейном любую чертовщину. Этот напиток подали мне.
	That drink was for the person who had created all Wayne's misery to date, who could kill him or make him a millionaire or send him back to prison or do whatever he damn pleased with Wayne. That drink was for me.

В этом коктейль-баре, глядя сквозь темные очки на мною же выдуманный мир, я жевал и перекатывал во рту слово «шизофрения». Много лет звук и вид этого слова завораживали меня. Мне оно виделось и звучало для меня так, будто человек отфыркивается в завихрении мыльных хлопьев. Я не знал и до сих пор не знаю наверняка, сидит во мне эта болезнь или нет. Одно я знал и знаю: я создаю для себя невыносимые условия жизни оттого, что не умею сосредоточить внимания на мелочах, которые важны в данную минуту, и отказываюсь верить в то, во что верят мои соседи.

There in the cocktail lounge, peering out through my leaks at a world of my own invention, I mouthed this word: schizophrenia. The sound and appearance of the word had fascinated me for many years. It sounded and looked to me like a human being sneezing in a blizzard of soap flakes. I did not and do not know for certain that I have that disease. This much I knew and know: I was making myself hideously uncomfortable by not narrowing my attention to details of life which were immediately important, and by refusing to believe what my neighbors believed.

— Американцы всегда боятся возвращаться домой, — сказал Карабекян. — И позвольте заметить, не без оснований! — Раньше у них, конечно, были основания бояться, а теперь нет, — сказала Беатриса. — Прошлое перестало быть для них опасным. Я бы сказала каждому американцу, разъезжающему по стране: «Ну, конечно, вы теперь можете возвращаться домой сколько угодно и когда хотите. Любой дом стал просто мотелем».

"Americans are always afraid of coming home," said Karabekian, "with good reason, may I say." "They used to have good reason," said Beatrice, "but not anymore. The past has been rendered harmless. I would tell any wandering American now, 'Of course you can go home again, and as often as you please. It's just a motel.'"

Глава 19

	Что это было за яблоко, которое съели Адам и Ева? Это яблоко было Создателем вселенной.
	What was the apple which Eve and Adam ate? It was the Creator of the Universe.

	Я не вполне мог управлять созданными мной персонажами. Я мог только приблизительно руководить их движениями — слишком большие это были животные. Приходилось преодолевать инерцию. Я был, конечно, связан с ними, но не то чтобы стальным проводом. Скорее было похоже, что нас связывала изношенная, потерявшая эластичность резиновая передача.
	Here was the thing about my control over the characters I created: I could only guide their movements approximately, since they were such big animals. There was inertia to overcome. It wasn't as though I was connected to them by steel wires. It was more as though I was connected to them by stale rubberbands.

	Килгор Траут однажды написал рассказик — диалог между двумя дрожжевыми грибками. Они обсуждали, что следовало бы считать целью их жизни, а сами поглощали сахар и задыхались в собственных экскрементах. И так как их умственный кругозор был весьма ограничен, они так и не догадались, что уже делают шампанское.
	Kilgore Trout once wrote a short story which was a dialogue between two pieces of yeast. They were discussing the possible purposes of life as they ate sugar and suf— focated in their own excrement. Because of their limited intelligence, they never came close to guessing that they were making champagne.

Чем ближе подходило моё пятидесятилетие, тем больше я возмущался и недоумевал, видя, какие идиотские решения принимают мои сограждане. А потом мне вдруг стало их жаль: я понял, что это не их вина, что для них естественно вести себя так безобразно да ещё с такими безобразными последствиями — ведь они изо всех сил старались подражать выдуманным героям всяких книг. Оттого американцы так часто и убивали друг дружку. Это был самый распространенный литературный приём: убийством кончались многие рассказы и романы. А почему правительство обращалось со многими американцами так, словно их можно было выкинуть из жизни, как бумажные салфетки? Потому что так обычно обращались писатели с персонажами, игравшими второстепенную роль в их книгах.

As I approached my fiftieth birthday, I had become more and more enraged and mystified by the idiot decisions made by my countrymen. And then I had come suddenly to pity them, for I understood how innocent and natural it was for them to behave so abominably, and with such abominable results: They were doing their best to live like people invented in story books. This was the reason Americans shot each other so often: It was a convenient literary device for ending short stories and books. Why were so many Americans treated by their government as though their lives were as disposable as paper facial tissues? Because that was the way authors customarily treated bit-part players in their made-up tales.

	— А может, люди нарочно забираются в такие Богом забытые городишки, как ваш, чтобы никто не мешал им повторять те же остроты, пока светлый Ангел Смерти не заткнет им рот горстью праха.
	"Maybe that's why people found cities in Godforsaken places like this—so they can make the same jokes over and over again, until the Bright Angel of Death stops their mouths with ashes."

	... я когда-то пришел к заключению, что ничего святого ни во мне, ни в других человеческих существах нет и что все мы просто машины, обречённые сталкиваться, сталкиваться и сталкиваться без конца. И, за неимением лучших занятий, мы полюбили эти столкновения. <…> И было во мне не больше святого, чем в «понтиаке», мышеловке или токарном станке.
	As for myself: I had come to the conclusion that there was nothing sacred about myself or about any human being, that we were all machines, doomed to collide and collide and collide. For want of anything better to do, we became fans of collisions. <…> I no more harbored sacredness than did a Pontiac, a mousetrap, or a South Bend Lathe.

Глава 20

	В сердцевине каждого, кто читает эту книгу, — тот же неколебимый луч света.
	— Оригинал At the core of each person who reads this book is a band of unwavering light.

Как мне кажется, самым подходящим концом любого рассказа о людях, если принять во внимание, что теперь жизнь есть полимер, в который туго запелёнута наша Земля, было бы то самое сокращение, которое я сейчас изображу крупно, — мне оно очень нравится: ETC. Именно для того, чтобы подтвердить непрерывность этого полимера, я так часто начинаю фразу с «и» или с «и вот» и столько абзацев кончаю словами «и так далее». И так далее. — Как всё похоже на океан! — воскликнул Достоевский. А я говорю: «Как все похоже на целлофан!»

The proper ending for any story about people it seems to me, since life is now a polymer in which the Earth is wrapped so tightly, should be that same abbreviation, which I now write large because I feel like it, which is this one: ETC. And it is in order to acknowledge the continuity of this polymer that I begin so many sentences with "And" and "So," and end so many paragraphs with ". . . and so on." And so on. "It's all like an ocean!" cried Dostoevski. I say it's all like cellophane

— Прибыл Страшный Снежный Человек! — сказал [Траут] <…>. — А если я не такой чистый, как все снежные люди, то лишь потому, что меня еще ребенком похитили со склонов горы Эверест и отдали в рабы в Рио-де-Жанейро, в бордель, где я пятьдесят лет чистил невыразимо грязные нужники. Один из клиентов как-то провизжал в мучительном экстазе своей партнерше, хлеставшей его плеткой, что в Мидлэнд-Сити готовится фестиваль искусств. Услыхав это, я удрал, спустившись по веревке, сплетенной из вонючих простынь, украденных из корзины с грязным бельём. И я прибыл в Мидлэнд-Сити, чтобы перед смертью получить признание как великий художник, каковым я и являюсь.

"The Abominable Snowman has arrived," he said <…>. "If I'm not as clean as most abominable snowmen are, it is because I was kidnapped as a child from the slopes of Mount Everest, and taken as a slave to a bordello in Rio de Janeiro, where I have been cleaning the unspeakably filthy toilets for the past fifty years. A visitor to our whipping room there screamed in a transport of agony and ecstasy that there was to be an arts festival in Midland City. I escaped down a rope of sheets taken from a reeking hamper. I have come to Midland City to have myself acknowledged, before I die, as the great artist I believe myself to be."

Роман <…> назывался «Умный кролик». Главным героем книги был кролик, который жил как все дикие кролики, но был умен, как Альберт Эйнштейн или Вильям Шекспир. Между прочим, это была крольчиха. Она была единственной героиней женского пола во всех романах и рассказах Килгора Траута. Жила она нормальной жизнью, как любая другая крольчиха, несмотря на ее гигантский интеллект. И она решила, что этот интеллект является ненужным придатком вроде какой-то опухоли, совершенно бесполезной для кроличьего миропонимания. И она отправилась — прыг-скок! — в город, чтобы ей там удалили эту опухоль. Но добраться до города она не успела: по дороге ее пристрелил охотник по имени Дадли Фэрроу. Фэрроу ободрал ее и выпотрошил, но потом он и его жена Грейс решили, что лучше не есть эту крольчиху, потому что у нее была такая непомерно большая голова. Они подумали то же самое, что думала она сама, когда была еще жива: будто у нее какая-то болезнь. — см. также «Одиссея из Итаки» Станислава Лема (1971)

The novel <…> was The Smart Bunny. The leading character was a rabbit who lived like all the other wild rabbits, but who was as intelligent as Albert Einstein or William Shakespeare. It was a female rabbit. She was the only female leading character in any novel or story by Kilgore Trout. She led a normal female rabbit's life, despite her ballooning intellect. She concluded that her mind was useless, that it was a sort of tumor, that it had no usefulness within the rabbit scheme of things. So she went hippity-hop, hippity-hop toward the city, to have the tumor removed. But a hunter named Dudley Farrow shot and killed her before she got there. Farrow skinned her and took out her guts, but then he and his wife Grace decided that they had better not eat her because of her unusually large head. They thought what she had thought when she was alive—that she must be diseased.

	Цветов в номере Килгора Траута хватило бы на похороны любого гангстера-католика.
	There were enough flowers in Trout's room for a Catholic gangster's funeral.

	— Я вижу человека, жестоко израненного, потому что он осмелился пройти сквозь пламя истины на ту, другую сторону, которой мы никогда не видели. И потом снова вернулся к нам — рассказать о той, другой стороне.
	"I see a man who is terribly wounded—because he has dared to pass through the fires of truth to the other side, which we have never seen. And then he has come back again—to tell us about the other side."

Глава 21

	Кстати, все мы были прикреплены к выпуклой поверхности. Наша планета была шаром. И никто не понимал, почему мы с него не скатываемся, хотя все притворялись, что они чего-то соображают. Но настоящие хитрецы сообразили, что один из лучших способов разбогатеть состоит в том, чтобы завладеть порядочным куском той поверхности, к которой прикреплены люди.
	All of us were stuck to the surface of a ball, incidentally. The planet was ball-shaped. Nobody knew why we didn't fall off, even though everybody pretended to kind of understand it. The really smart people understood that one of the best ways to get rich was to own a part of the surface people had to stick to.

ПРОЩАЙ, ЧЁРНЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК В рекламе старой стиральной машины Робо-Мажик были остроумно использованы два разных смысла, которые люди вкладывали в слова «чёрный понедельник». Во-первых, женщины обычно по понедельникам стирали белье. Понедельник был просто днем стирки, и ничего особенно «чёрного» в этом дне не было. Но люди, которые всю неделю страшно много работали, часто называли понедельник «чёрным», потому что с отвращением выходили в понедельник на работу после дня отдыха.

GOODBYE BLUE MONDAY The motto of the old Robo-Magic washing machine cleverly confused two separate ideas people had about Monday. One idea was that women traditionally did their laundry on Monday. Monday was simply washday, and not an especially depressing day on that account. People who had horrible jobs during the week used to call Monday "Blue Monday" sometimes, though, because they hated to return to work after a day of rest.

	Сейчас я выскажу одно дикое-дикое предположение. По-моему, Гражданская война на моей родине здорово пришибла победителей-северян, хотя об этом никто никогда и не заикался. Потомки северян, по-моему, до сих пор подавлены своей победой, хотя понятия не имеют почему. А причина в том, что победители в этой войне лишились самой желанной добычи, а именно: рабов.
	I am going to make a wild guess now: I think that the end of the Civil War in my country frustrated the white people in the North, who won it, in a way which has never been acknowledged before. Their descendants inherited that frustration, I think, without ever knowing what it was. The victors in that war were cheated out of the most desirable spoils of that war, which were human slaves.

Мечта о чудо-роботах была прервана второй мировой войной. Бывший автомобильный завод Кидслера из фабрики хозяйственных автоматов превратился в военный завод. От «Робо-Мажика» остался только «мозг», программировавший всю машину на разные действия: когда выпускать воду, когда ее выливать, когда простирывать белье, когда полоскать, когда выжимать, когда сушить и так далее. И этот мозг во время второй мировой войны стал управлять так называемой «Системой КРИБ». Она устанавливалась на тяжелых бомбардировщиках и приводилась в действие, когда командир нажимал ярко-красную кнопку. Система КРИБ метала бомбы по определенным, заранее намеченным целям. Так сокращенно назывался Компьютер, Регулировавший Интервалы Бомбометания.

The Robo-Magic dream was interrupted by World War Two. The old Keedsler Automobile Works became an armory instead of an appliance factory. All that survived of the Robo-Magic itself was its brain, which had told the rest of the machine when to let the water in, when to let the water out, when to slosh, when to rinse, when to spin dry, and so on. That brain became the nerve center of the so-called "BLINC System" during the Second World War. It was installed on heavy bombers, and it did the actual dropping of bombs after a bombardier pressed his bright red "bombs away" button. The button activated the BLINC System, which then released the bombs in such a way as to achieve a desired pattern of explosions on the planet below. "BLINC" was an abbreviation of "Blast Interval Normalization Computer."

Главы 22—24

«Дорогой сэр, бедный мой сэр, храбрый сэр, — читал он. — Вы — подопытное Существо для Создателя вселенной. Вы — единственное Существо во всей вселенной, обладающее свободной волей. Только вам одному дано право соображать, что делать дальше и зачем. Все другие существа — роботы, машины. Одни люди вас как будто любят, другие — как будто ненавидят. И вам, наверно, странно — почему. А просто есть машины любящие и машины ненавидящие. Вы подавлены, вы деморализованы. <…> И это так понятно. Конечно, устанешь, если всё время приходится мыслить во вселенной, бессмысленной по самой своей природе». — 22, роман Траута «Теперь все можно рассказать»

"Dear Sir, poor sir, brave sir:" he read, "You are an experiment by the Creator of the Universe. You are the only creature in the entire Universe who has free will. You are the only one who has to figure out what to do next—and why. Everybody else is a robot, a machine. "Some persons seem to like you, and others seem to hate you, and you must wonder why. They are simply liking machines and hating machines. "You are pooped and demoralized. <…> Why wouldn't you be? Of course it is exhausting, having to reason all the time in a universe which wasn't meant to be reasonable."

Родители ваши были ссорящимися машинами или постоянно ноющими машинами... Ваша матушка была запрограммирована вечно ругательски ругать вашего отца за то, что он — плохозарабатывающая машина. А ваш отец был запрограммирован ругать её за то, что она — плохохозяйствующая машина. И ещё они были запрограммированы ругать друг друга за то, что они оба — плохолюбящие машины. Кроме того, ваш отец был так запрограммирован, что, громко топая, выходил из дому и грохал дверью. От этого мать автоматически превращалась в рыдающую машину. А отец отправлялся в кабак, где напивался с другими пьющими машинами. Потом эти пьющие машины шли в публичный дом и брали напрокат развлекательные машины. А потом отец тащился домой и там превращался в кающуюся машину. А мать становилась прощающей машиной замедленного действия. — 23, то же

"Your parents were fighting machines and self-pitying machines," said the book. "Your mother was programmed to bawl out your father for being a defective money— making machine, and your father was programmed to bawl her out for being a defective housekeeping machine. They were programmed to bawl each other out for being defective loving machines. "Then your father was programmed to stomp out of the house and slam the door. This automatically turned your mother into a weeping machine. And your father would go down to a tavern where he would get drunk with some other drinking machines. Then all the drinking machines would go to a whorehouse and rent fucking machines. And then your father would drag himself home to become an apologizing machine. And your mother would become a very slow forgiving machine."

	А мне кажется, что в американских романах, если они правдивы, и герои и героини должны искать не отца, а мать. И это никого смущать не должно. Потому что это правда. Мать куда нужнее каждому человеку. Я лично вовсе не обрадовался бы, найдя для себя второго отца. — 24
	It seems to me that really truthful American novels would have the heroes and heroines alike looking for mothers instead. This needn't be embarrassing. It's simply rue. A mother is much more useful. I wouldn't feel particularly good if I found another father.

Эпилог

— Мистер Траут... Килгор, — сказал я. — У меня в руке символ целостности, гармонии и плодородия. Этот символ по-восточному прост, но мы с вами американцы, Килгор, а не китайцы. Мы, американцы, всегда требуем, чтобы наши символы были ярко окрашены, трехмерны и сочны. Больше всего мы жаждем символов, не отравленных великими грехами нашей нации — работорговлей, геноцидом и преступной небрежностью или глупым чванством, жаждой наживы и жульничеством. Взгляните на меня, мистер Траут, — сказал я, терпеливо ожидая. — Килгор... Старик поднял глаза, и лицо у него было исхудалое и грустное, как у моего отца, когда он овдовел, когда он стал старым-престарым человеком. И Траут увидал, что я держу в руке яблоко.

"Mr. Trout— Kilgore—" I said, "I hold in my hand a symbol of wholeness and harmony and nourishment. It is Oriental in its simplicity, but we are Americans, Kilgore, and not Chinamen. We Americans require symbols which are richly colored and three— dimensional and juicy. Most of all, we hunger for symbols which have not been poisoned by great sins our nation has committed, such as slavery and genocide and criminal neglect, or by tinhorn commercial greed and cunning. "Look up, Mr. Trout," I said, and I waited patiently. "Kilgore—?" The old man looked up, and he had my father's wasted face when my father was a widower—when my father was an old old man. He saw that I held an apple in my hand.

Перевод

Рита Райт-Ковалёва, 1975 (с незначительными уточнениями)

О романе

	... очень унылая куча страниц, <…> неряшливо написанная, <…> попахивающая незрелой философией, <…> задыхающаяся в собственном остроумии...
	... very sad pile of pages <…> sloppily written, <…> reeks of sophomoric philosophy, <…> strangles on its own cuteness...
	— Харлан Эллисон, 1974